Галина Муратова
Человек из Оркестра
Тупик за углом
Этот узкий переулок интересовал его еще в детстве. Он узкой щелью зиял среди домов и был проводником в неведомое, и поэтому обязательно это пугало. Но в детстве самостоятельно до него ему было не дойти, в школу его отвозил на машине личный шофер отца. И когда однажды Петя, источенный любопытством, спросил об этом таинственном переулке, шофер равнодушно цыкнул фразой:
«Понятия не имею. А что?» – спросил он, в свою очередь, Петю.
Это «а что тебе?» преследовало его долго. Он тогда был очень удивлен равнодушию шофера. Ему то уж полагалось по должности знать, куда ведут улицы. Но он не знал. А позже, заметив легкую досаду хозяйского сына, пояснил на всякий случай:
«Тупик, скорее всего. Уж больно тесно дома стоят».
И ему показалось, что он ответил на вопрос вполне.
Но оказалось – нет.
Петя закончил школу, учился за рубежом, а потом, уже с женой и детьми, приехал к родителям на какой-то их юбилей. Родители уже жили за городом, в большом современном и дорогом доме. Где, на искусственной лужайке, стояла с розовым выменем гипсовая корова в полный свой рост.
Все это вызывало у Петра только глупую улыбку. Он даже сказал корове «му», приветствуя ее гипсовое достоинство. Но она промолчала в ответ.
И тут Петя увидел, как какой-то мужик протирает влажной тряпкой гипсовые бока, и вдруг узнал в нем старого водителя отца. Петр вежливо приподнял бейсболку.
– Рад видеть вас.
Водитель улыбнулся и признался:
– Я вот теперь по саду распоряжаюсь. Хозяин редко выезжает.
В робком этом старике было трудно узнать высокомерного Пашиного водителя в кожаной косухе и форменной фуражке.
– А что, может, прокатимся до города? – вдруг, неожиданно сам для себя, спросил Петя.
– Хозяина спросить надо. Тогда можно.
Формальности были улажены, и Петя, заняв место на заднем сиденье, как в детстве, поехал в город.
Он даже сам не мог себе сформулировать, зачем он едет. В последнюю минуту в машину запрыгнул сын-подросток и, не слушая возражений, устроился рядом с шофером. Пристегнулся.
– Поехали! – разрешил.
Всю дорогу Петр молчал, он все обдумывал и искал объяснения своему желанию проехать по улицам детства. Это было вполне понятное и объяснимое желание. Кто не захочет вернуться, в ком отсутствует всенепременное желание прибыть на улицы детства, где тебе часто разбивали нос и, возможно, унижали, заявиться вот так – победителем, гостем из другой страны, и чуть поважничать этим? Ведь вполне возможно и давних знакомых встретить.
Но, вместо знакомых, Петр вдруг увидел узкую щель переулка. Он сейчас не казался Петру таким таинственным и страшным, но он почти прокричал.
– Стой!
Машины остановились.
Петр почему-то осторожно поставил ногу на мостовую.
За ним выскочил сын.
– Я с тобой, папа.
– Идем, только тихо…
Они перешли улицу. И Петр остановился на входе в этот проулок, будто просил разрешения войти, как запоздалый гость.
Он вскинул голову вверх. На крыше первого дома пошлела реклама «Samsung»а, и он, взяв почему-то сына за руку, шагнул в проулок, как в реку.
Они шли по пустому проулку, и их шаги хорошо были слышны. Звук весело отскакивал от домов и радовал слух. Проулок оказался довольно длинным и становился все уже и уже. Сын пытался достать до стены противоположного дома.
Ему было интересно и весело.
Петр же все еще был напряжен, его настораживала эта странная узина, этот архитектурный изыск, вызывая в нем странное волнение.
Сын все прыгал впереди, будто играя с домами в пятнашки, хлопая по стенам ладошкой.
И вдруг Петра будто вздернули на синюю высоту. Проулок вдруг закончился выходом на простор гранитной набережной. И широченной реки в ней.
Ничто не обещало еще минуту назад этого просторного великолепия.
Небо, вода, орущие чайки – все это вызвало у Петра какой-то эстетический шок. Было шумно, красиво и сине.
Даже сын замер, бросив свою игру с домами.
К реке, прямо из проулка, вели сильно выщербленные ступеньки.
Петр осторожно спустился по ним к этому величественному водяному простору.
Дойдя до самой воды, он глянул вниз, и она ему показала стайки головастых мальков и светлый от солнца песок на дне.
Петр показал мальков сыну, но тот мало обратил на них внимания. Он был занят телефоном, и Петр отстал от него. Он сел прямо на песок у воды и почувствовал досаду на сына, который так равнодушен к этой неожиданно взорвавшейся красоте. Но, ропща на сына, он понимал, что ничем не лучше. И если бы он не проезжал мимо на папиной машине, то уже давно обнаружил тайну странного проулка.
Он был таким же нелюбопытным, пешком ходил мало.
Впрочем и сегодня он приехал сюда. А в такие места нужно приходить пешком. И снимать шляпу.
Что Петр и сделал. Правда, на нем была не шляпа, а бейсболка, но это уже не имело значения.
Ему хотелось снять и у сына пикейный козырек, но сын ловко увернулся, не прерывая разговора по телефону.
И Петр с грустью осознал, что опоздал он сюда, в это восхитительное убежище на целую жизнь.
И почему тогда, в детстве, он не внял зову этого проулка. Ведь он был, этот зов. И не надо было слушать ответ дремучего водителя.
Тупика здесь не было никогда. А были – простор и радость.
Петр взял сына за руку и, почти бегом, одолел проулок. Сели в машину.
– Я же говорил, там – тупик, – сказал водитель.
Петр ничего не ответил. И всю дорогу обратно он молчал. И старался не смотреть на водителя. Ему очень хотелось, чтобы этот халдей попросил у него прощения, за неправду, оброненную им невзначай в далеком доверчивом его детстве.
Радовало только осознание, что великолепие это, увиденное только что им, Петром, с ним теперь навсегда.
И это восхищало и успокаивало. И обещало.
Ландышевая тетрадь,
23 марта 2021
Шлейф
Она не переставала удивляться крепости ниток и булавок, которыми навсегда было пришпилено прошлое к ее теперешней, как бы свободной и независимой, жизни. Этой обыденной фурнитурой накрепко, длиннющим тяжелым шлейфом тащилось оно, а память пристегивала, пришивала очень настойчиво куски, лоскутки ушедшего уже времени, ничуть не заботясь о том, как выглядит этот шлейф. И, надо сказать, он тащился не кружевным изыском, а неопрятной лоскутной тряпкой. Которую, лучше бы, и не трогать вовсе – можно было наколоться на булавку, и тогда ничтожный шлейф вдруг включался живым экраном, и перед лицом представлялись не всегда приятные картинки. Которых, казалось, не должно было уже быть. А они – были. Прятались в черной пыли пришпиленного шлейфа. Картинка всегда была огорчительной, стыдной и вызывала чувство вины и неловкости.
Вот и сегодня, случился с ней такой укол, о булавку, которая расшпилилась и уколола – неожиданно и больно. И, казалось бы, какие пустяки, кто-то окликнул кого-то: «Андрей, ты? Лазуткин! Ты?»
Возле нее обнялись двое мужчин. Похоже, они давно не виделись.
Но ее уколола знакомая фамилия. С ней когда-то учился в институте, а потом был отчислен за неуспеваемость, вот такой полный тезка.
Мужчины все еще стояли, в радости встречи, похлопывали друг друга, а она внимательно всмотрелась в одного из них.
Он стоял у открытой дверцы дорогого автомобиля, стриженая голова его озорно улыбалась ежиком.
И вся внешность его кричала о том, что все с ним в полном порядке.
Она вдруг поняла, что несказанно рада благополучной жизни этого человека. Он даже не смотрел в ее сторону, а если бы и глянул, то вряд ли узнал в толстой тетке однокурсницу, которая помогала ему придумывать этюды. Ему они никак не давались. И вообще, он редко ходил на занятия, все больше красиво попивал, вел себя довольно свободно. Хотя институт, где они учились, был творческим, мастерская была немноголюдной. И пьянство Андрея было вскоре замечено. И как-то ее, старосту, попросил на беседу их мастер, интеллигентный пожилой и тихо спросил у неё: «Пьет?»
И она, чуть смутившись, подтвердила: «Пьет».
Она просто сказала правду. А ведь могла сказать «не знаю». Но сказана была правда.
Она вышла тогда из аудитории, и ей было неприятно, что её подловили на правдивости ответа. Она поморщилась, но как-то дела отвлекли ее, и она забыла о случившемся.
Андрея не допустили к экзаменам из-за прогулов и хвостов. И вскоре он был отчислен. Он как бы и не понял случившегося. Выпили водочки за расставание – и все.
Она тогда даже пробовала поставить нерадивого студента на путь истинный. Но Андрюша уехал в свой город. У него истина гуляла по другим путям.
И как-то все, и она тоже, забыли о нем очень скоро. И теперь, видя его у дорогого авто, она вдруг рванула к нему, совсем неожиданно для себя, искренне и с дрожанием от страха в голосе, шагнула к нему и, не глядя ему в глаза, сказала, затянувшись сигаретой.
– Прости меня, Лазуткин.
Андрей повернул к ней стриженую голову и удивительно приветливо сказал:
– Вы ошиблись…, – и продолжил свою мужскую беседу с приятелем.
– Ошиблась, – выдохнула она сигаретный дым. – Простите.
И отошла, почти подпрыгивая, перебежала на ту сторону улицы, шла, торопясь, и чувствовала как все легче и легче ступают ее ноги в тяжелых старых сапогах.
Она четко, в необычайно свежих красках, вспомнила свой ответ тогдашний мастеру.
Обошлось все. С Андреем. А вот с ней – не очень. Столько лет она сожалеет о своем правдивом как бы ответе. Правильнее было промолчать, или сказать «нет» или «не знаю». Но она сказала то, что от нее хотели услышать. Вот она, та самая булавка в ее шлейфе.
И она вдруг физически ощутила, как расщелкнулась булавка, и тяжелый мрачный шлейф стал легче и короче. И ноги понесли ее к метро, где она, толкаясь, вошла в вагон электрички, и все в ней гремело от хорошего веселого чувства. Ну, и пусть. Что он не узнал. Она-то ничего не перепутала.
Она его узнала. И была рада возможности убедиться, что ничего худого с ним не случилось. А только с ней.
Войдя в свой дом, она сняла тяжеленные сапоги и почему-то решила, что не будет их больше носить.
Прошла на кухню. Не зажигая свет, стала смотреть на темный заснеженный дворик. И думалось ей о себе с грустью и нежностью. Она даже чуть поплакала в темноте.
Во двор въехала чья-то машина, осветила фарами двор, и свет этих фар выхватил написанное из баллончика каким-то отчаянным оптимистом – «мусор в окна не бросать!!!»
Она улыбнулась и аккуратно притушила сигарету в переполненной пепельнице.
А Лазуткин подъезжал к роскошному дому в три этажа. Въезжал осторожно в раздвигающиеся для него ворота и вдруг вспомнил почему-то толстую тетку в стоптанных сапогах.
И сказал, обнимая жену, которая выбежала ему навстречу:
– Знаешь, я города стал бояться. Там бродят такие тетки…
И они рассмеялись и пошли в дом, обнявшись.
И Андрей стал у окна и, глядя на яркоосвещенный просторный двор, обнаружил, что все еще думает об этой тетке, которая просила у него прощения. Так трогательно. Жаль, что она обозналась. Но вот интонацию её голоса, дрожание его – надо запомнить. В спектакле пригодится. Нужная интонация.
И Андрей записал что-то в толстую свою записную книжку.
Ландышевая тетрадь,
24 марта 2021
Успешный
Он был во всем не прав. Сидел, далеко вытянув ноги и удобно положив одну на другую. Четко были видны чистые подметки белых кроссовок. И было понятно, что он давно не ходит пешком, а ездит на машине. Одежда его была дорогой и классной. О том же кричала оправа очков с дымчатыми линзами. Он был нагл до простоты, и в этом странный вызов тому, кто был за экраном, за объективом телекамеры.
Гришкин знал, что на него смотрят, но это его не только не смущало, а – наоборот, как бы поднимало надо всеми. И высота эта, похоже, очень нравилась Гришкину, и он брызгал в лицо ведущему программы этим своим удовольствием, легко отвечая на не всегда деликатные вопросы.
Гришкин прославился талантом литературным. В свои неполные сорок лет он уже был известным за рубежом, аж в самом Голливуде. Ну и тут, его ценила продвинутая публика за острые слова, да и что говорить – за весь его стиль наглый, как в поведении, так и в творчестве.
Гришкин, ничуть не чураясь своего полного успеха, давил в беседе на значимость своей персоны и сожалел как бы, что всё в этой жизни настигало его насильно, и вручала судьба, как эстафетную палочку, удачу – ярким факелом.
Да. Гришкин так и говорил об этом, прямым текстом. А задавленные таким признанием, зрители должны были зеленеть от зависти и ощущать себя полным совком мусора, не имеющего никакого отношения к хоть какому-то достойному уровню своего бытия.
Даже ведущий программу понимал, что Гришкина занесло на особо чувствительную закрытую тему, и что его счастливая распущенность несколько раздражает, но не посмел остановить красноречия этого щеголя. А потом, книжки его были очень популярны, и это слегка успокаивало ведущего. Он слышал где-то, что талант имеет право на всё.
Когда время передачи вышло, вышел и Гришкин. Он так стремительно выбежал из студии, что едва не обогнал свои кроссовки. Которые слегка опаздывали за ним. По крайней мере, так это смотрелось в телекамере.
– Куда это он? – удивился оператор. – Я автограф хотел…
– На другой канал, – вздохнул почему-то облегченно телеведущий. – Все нормально.
Оператор обиженно пожал плечами.
Гришкин же так убежал вовсе не на другой канал. Он едва добежал до мужской комнаты. Он давно не видел себя в зеркале, и это его крайне волновало.
Он протер тщательно очки, умыл лицо, причесался и, внимательно осмотрев свое отражение, сам себе помахал рукой. Привет, мол.
Дальше Гришкин действовал совсем уж неожиданно. Читатель и зритель сильно бы удивились этакому поведению.
Он заехал в супермаркет и взял там палку колбасы, литровую бутылку водки и коробку мороженого. Со всем этим богатством он заехал в заброшенный панельный дом на какой-то трущобной окраине.
Припарковавшись в просторном пустом дворе, он взял в руки пакет и коробку, и легко поднялся по ступенькам на второй этаж.
Дверь ему открыл мужчина в трусах и голым животом.
– Заходи, – коротко приказал он.
Гришкин прошел на кухню, унылую и темную. Щелкнул выключатель. Чуть посветлело.
– Это – мороженое, сунь в холодильник.
Хозяин квартиры насмешливо крякнул.
– Когда ты запомнишь – нет у нас холодильника. Потому что хранить нам нечего. Съедаем все сразу, – и он рассмеялся своей шутке.
Коробкой мороженого он быстро распорядился. Ребятишки взяли себе по две штуки брикетов, а остальные отнесли соседям. И ушли себе гулять, сильно довольные гостем и мороженым.
Гришкин сел на стул, достал бутылёк и закуску.
Хозяин дома улыбнулся этому провианту и сел напротив.
Окно было открыто. С улицы доносились вопли детей и иногда лай собак. Кто-то даже играл на гармошке.
Гришкин сидел и внимательно слушал. А хозяин квартиры уже был в футболке и длинных трениках, говорил, говорил. Иногда, впрочем, будто очнувшись, прикладывал ко рту указательный палец и говорил:
«Тебе лучше не слушать. Не поймешь…»
«Пойму-пойму», – горячо возражал Гришкин, и глаза его блестели азартом гончего пса…
Так сидели они на тесной кухоньке и беседовали. И никто не узнал бы в Гришкине стильного парня с экрана. Он снял щегольские свои очки и сунул в карман. И стала видна беспомощная близорукость его глаз. В которых был жадный интерес к собеседнику.
За окном быстро темнело. Дети вернулись домой.
Тихая жена хозяина дома вымыла им руки и носы, и они пришли на кухню.
– Поужинаете с нами? – почти шепотом спросила она.
Гришкин будто очнулся. Он быстро стал прощаться. Обнял душевно хозяина, все про спасибо говорил. И даже поцеловал руку хозяйке. И так же, впереди своих кроссовок, выскочил из дома.
В машине он, прежде чем отъехать, вынул из кармана диктофончик и, включив гаджет, отозвался голосом:
– Ты не поймешь. Лучше не слушать.
Гришкин, довольный, выключил прибор и рванул машину с места.
Дома Гришкин, прямо в коридоре, снял с себя джинсы и рубаху. Проверив карманы, бросил это все в стиральную машину.
Гришкин обожал чистоту. Вот только если бы его спросили, от чего он хочет отмыть свою одежду, от визита на телевидение, или к старому товарищу, Гришкин вряд ли бы ответил. Он смутился бы такому вопросу, но, наверняка не растерялся бы, а красиво сказал «от себя, конечно». И ему в голову не пришло бы, что он, может впервые, сказал правду.
Впрочем, Гришкин ничего такого не думал. Он принял душ и босиком прошел на стерильную свою, всю в белом, кухню. Открыл холодильник, ничего не взяв из него, захлопнул дверцу.
Он надел халат, плюхнулся на диван, глянул на часы.
– Пора.
Он включил телевизор. Там шла передача сегодняшняя с ним. И Гришкин не отказал себе в удовольствии посмотреть ее.
Но сегодня почему-то он заскучал. Ему вспомнилась тихая женщина на той, другой кухне. «Поужинаете с нами?»
И Гришкину вдруг стало чуть неловко за себя, что не остался. И подумал, чем они ужинают, если у них нет холодильника. Впрочем, он тут же переключился. Подошел к компьютеру, включил диктофон.
Надо было работать. И тогда все остальное, досужее, разом исчезало. Да, и спешить надо было. Сценарий его ждали аж по ту сторону океана. Сроки были кратчайшими.
Ландышевая тетрадь,
27 марта 2021
Поклон
Няма была странной девицей. В свои двадцать лет она заканчивала музыкальное училище по классу фортепьяно, но всем всегда говорила громко, что она терпеть не может музыку и театр, и балет. А ходит на спектакли только потому, что ей нравится, как кланяются в конце. Особенно угодливо и изящно делали это в балете. Поэтому она отдавала предпочтение походам в Большой.
Всех молодых людей своего возраста она называла оборванцами, не взирая на их материальный статус.
Презирала их, этих оборванцев, и всегда обходила их стороной.
«У них все струны оборваны», – поясняла она свою к ним неприязнь. – «Поэтому и оборванцы, или оборвыши. Как хотите».
Няма, как сама себя назвала она – от имени Наташи, и Ямской по фамилии. Получилось короткое, похожее на сигнальный флажок – Няма.
В училище она сразу же освободила себя от пения в хоре и игры с оркестром. Она не умела слушать, и при этом исполнять свою партию, не сбиваясь. Фальшивила очень и была освобождена от таких коллективных занятий.
Но, после окончания училища, Няме пришлось искать работу. И поиски эти затянулись на лето, потом на осень.
И, наконец – декабрь. Няма обожала Новый год, с его вечным обещанием чуда. Утром она выставила из изоляции елочку с вечными поролоновыми иголочками. Она так весь год и простояла в игрушках и мишуре, затаившись в целлофановом мешке. Для простоты в обращении. Елка была извлечена, Няма аккуратно расправила на ней веточки, встряхнула мишуру. И вся готовность к Новому году. Няма категорически была настроена против всяких банальностей новогодних. Поэтому никакими гастрономическими усилиями не стала себя обременять.
И потом, у нее билет. На балет. Няма улыбнулась такому каламбуру. И она идёт на «Щелкунчика». Тоже новогодняя почтительная сказка.
Няма уже не раз видела этот балет, правда в другом театре, в другой постановке. Но все это было не очень важно. Финал должен быть всегдашний. Они будут кланяться. Солисты и кордебалет. Как она любила видеть грациозно расставленные стопы балерин, и медленные, как в рапиде, поклоны залу, публике, а значит – и ей. Красота этого посыла всегда вызывала в ней необычную, ничем не объяснимую радость. Няма и сама не могла объяснить, что приводит ее в такой восторг.
Но эти реверансные наклоны солисток она рассматривала до малейших нюансов.
И на это действие она ходила всегда одна. Чтобы не было рядом никаких оборванцев, которые посмели бы отвлечь ее от этого созерцания красоты.
В театре Няма легко нашла свое место и облегченно вздохнула. По обе стороны от нее сидели седоватые пары. Семейные, остепенившиеся и знающие, где и зачем они сейчас.
«Здесь мешать не будут, это точно», – обрадовалась Няма.
И, действительно, балет прошел без помех. Все было достойно, да и кому по силам испортить музыку такого уровня.
Няма сидела терпеливо, только закрывала глаза на появлении Мышиного короля. Уж больно тяжел и мерзок был его костюм.
Всё, занавес закрылся. И Няма, как и весь зал, овацировали громко и сильно.
У Нямы замерло сердце. Вот, сейчас занавес раздвинется, и они выйдут в бесшумном своем поклоне. И будут кланяться ей и аплодисментам. И, чем громче, тем дольше будет их выход. Эти минуты, когда, казалось, хлопанье сдует легких балерин со сцены, Няма всегда ревела. Она не знала, почему, но слезы текли у нее по щеке, унося с собой тушь с ресниц, и все уныния будней Няминой жизни. Ей не хотелось к ним на сцену, она была там, только никто этого не знал, никто не видел. Няма плакала и плакала. Седовласая пара даже обратила на неё внимание. Заглянула в заплаканное лицо старушка.
А Няма, не глядя на нее, жестом руки дала отставку ее вниманию.
Только бы сила оваций жила подольше. Но это был предпраздничный час. Все спешили ко встрече очередного года. И поэтому овационное оформление было короче, чем обычно. Все побежали за своими шубами. А Няма не спешила. Она вытирала мокрое свое лицо и, не спеша, двигалась к выходу.
Чудо праздника для нее кончилось только что. И, чувствуя себя слегка обманутой краткостью аплодисментов, она натянула на себя старое свое черное пальто, вздернула капюшон, укрылась им и пошла домой быстрым шагом, и опустив голову. Стараясь быть незаметной, чтобы ни один из оборванцев не посмел пристать к ней.
Оборванцы, наверное, это чувствовали и решительно обходили темную ее фигурку.
Войдя в свой двор, она вздрогнула. Мальчишки вовсю запускали петарды. Стараясь не рассеивать свои драгоценные впечатления, она – бегом, без лифта, домчалась к себе на седьмой этаж.
Открыла дверь, шагнула в освещенную одиноким бра прихожую, плюхнулась на пуфик. Слегка отдышалась. А через открытую форточку было слышно различные новогодние звуки. Запускали даже какой-то самодеятельный фейерверк.
Няма разделась, прошла на кухню и подумала, что пора копить на билет. И еще она вспомнила, что раньше весны ей это не удастся. Она признавала только первые ряды в партере. И себе в этом не отказывала.
Улыбнувшись, Няма зажгла на ёлке гирлянду, включила компьютер, телевизор.
И дальше – как всегда.
Ландышевая тетрадь,
29 марта 2021
