Говард Филлипс Лавкрафт
Ужас Данвича
2
Обращаясь к детству Чарльза Варда, не следует забывать, что он жил среди старинных вещей, которые были его страстью. Осенью 1918 года, явив довольно большой интерес к тогдашней военной подготовке, Чарльз Вард начал обучение в школе Мозеса Брауна, располагавшейся рядом с домом. Старое здание, возведенное в 1819 году, всегда нравилось юному любителю древностей, а большой парк, в котором располагалась сия академия, обращал его взгляд к природе. Развлечения, приятные детям, его не привлекали, и большую часть времени мальчик проводил дома, в бесцельных скитаниях по улицам, в школе и на военных занятиях, а еще он был постоянно занят историческими и генеалогическими изысканиями в городском архиве, в мэрии, в публичной библиотеке, в «Атенеуме», в Историческом обществе, в библиотеках Джона Картера Брауна и Джона Хэя в университете Брауна и в недавно открытой библиотеке Шепли на Бенефит-стрит. В то время он был высоким, худым, со светлыми волосами и внимательным взглядом, немного сутулился, одевался несколько небрежно и производил впечатление не очень привлекательного, но безобидного юноши со странностями.
Его скитания всегда были путешествиями в прошлое, во время которых ему удавалось из множества реликвий чудесного старого города восстанавливать живую и связную картинку его давней жизни. Дом родителей Варда представлял собой огромный особняк в георгианском стиле, построенный на довольно высоком холме на восточном берегу реки, и из задних окон его довольно странных флигелей мальчик мог оглядывать все множество шпилей, куполов, крыш и вознесшихся в небо верхних этажей нижнего города вплоть до пурпурных холмов предместий. В этом доме он родился, и с его красивого, в классическом стиле портика со стороны кирпичного фасада с двойным рядом колонн няня в первый раз свезла его в коляске на улицу, чтобы прокатить мимо небольшой белой фермы, построенной двести лет назад и с тех пор оказавшейся внутри города, к старинным колледжам по солидной улице богатых домовладельцев, чьи старые кирпичные и деревянные – поменьше – особняки с узкими, в дорическом стиле портиками, украшенными тяжелыми колоннами, чинно дремали посреди просторных дворов и парков.
Его также катали по сонной Конгдон-стрит, которая проходила немного ниже на крутом склоне холма, отчего все дома на восточной стороне стояли на высоких столбах. Здешние деревянные домики были еще старше, ибо город, разрастаясь, карабкался вверх по склону холма, и, наверное, во время этих прогулок Вард прикипел душой к колоритному поселению в колониальном стиле. Обыкновенно няня останавливалась на Проспект-террас, где присаживалась на скамейку, чтобы поболтать с полицейским, и одним из первых воспоминаний мальчика было безбрежное море крыш, куполов, шпилей и далеких холмов, подернутых туманной дымкой. Однажды зимним днем он увидел город с высокой огороженной набережной лиловым и таинственным на фоне горячечного апокалипсического заката, в котором красные языки пламени переплелись с золотыми, а пурпурные – с невесть откуда взявшимися зелеными. Он хорошо видел черную глыбу широкого мраморного купола мэрии со статуей на самом верху, вдруг вспыхнувшей фантастическим светом, когда на мгновение разошлись тяжелые тучи, скрывавшие пылающее небо.
Когда он подрос, начались его знаменитые скитания сначала с задерганной няней, а потом в одиночестве, позволявшем ему беспрепятственно предаваться своим мыслям и мечтам. Он уходил все дальше вниз по почти вертикальному склону, каждый раз добираясь до более древней и таинственной части города. Помедлив от страха перед отвесной Дженкс-стрит, которая со своими каменными оградами и фронтонами в колониальном стиле пересекалась с Бенефит-стрит, мальчик обратил внимание на уникальный деревянный особняк с двумя входами, окруженными пилястрами в ионическом стиле, а рядом оказалось доисторическое строение под двускатной крышей и с кусочком скотного двора, чуть дальше – большой дом судьи Дарфи, остатки былого георгианского великолепия, но теперь трущобы в окружении гигантских тополей, прятавших их в своей тени. Мальчик шел дальше на юг мимо дореволюционных домов с высокими трубами посреди крыши и с классическими портиками. На восточной стороне они стояли на высоких фундаментах, а к дверям вели два марша каменных лестниц с перилами, и маленький Чарльз легко мог вообразить не только какими они были, когда улицу только застроили, но и людей в башмаках с красными каблуками и в пудреных париках, ступавших по отполированной веками каменной мостовой.
С западной стороны склон также круто шел вниз – к старой Городской улице, которую основатели города проложили вдоль берега в 1636 году. Здесь было без числа проулков с покосившимися ветхими домишками немыслимой старины, но, несмотря на всю свою тягу к ним, мальчик не скоро осмелился углубиться в них из опасения, как бы они не развеялись как сон или не обернулись вратами в мир неведомых кошмаров. Он предпочел сначала пойти по Бенефит-стрит мимо железной ограды, прятавшей за собой двор церкви Святого Иоанна, мимо дома, в котором в 1761 году находилось Управление колониями, и полуразвалившегося постоялого двора «Золотой мяч», где когда-то останавливался Вашингтон. Помедлив на Митинг-стрит, бывшей Гаол-лейн, а потом Кинг-стрит, он посмотрел вверх и увидел с восточной стороны арку с лестницей, облегчавшей путь вверх и вниз, а потом посмотрел вниз и с западной стороны увидел старую кирпичную школу, которая почтительно взирала на старинное здание с доской на стене, на которой была изображена голова Шекспира. Здесь до Революции печатались «Провиденс газетт» и «Кантри джорнал». Рядом расположилась красавица – первая баптистская церковь, построенная в 1775 году, с несравненной колокольней Гиббса, с кровлей и куполами в георгианском стиле.
К югу дома были получше, а чуть подальше сохранилось даже несколько великолепных старинных особняков, однако и отсюда тропинки вели вниз на западную сторону, где стояли едва ли не призрачные дома с архаичными остроконечными крышами, доживавшие свой век возле старого всезнающего порта, который еще помнил славные вест-индские денечки среди многоязычного порока и нищеты, гниющих верфей и подслеповатых корабельных фонарей, улочек и переулков с сохранившимися названиями: Добыча, Слиток, Золото, Серебро, Монета, Дублон, Соверен, Гульден, Доллар, Грош и Цент.
Становясь сильнее и азартнее, юный Вард иногда осмеливался спуститься в эту мешанину ветхих домов, разбитых окон, покореженных лестниц, сломанных ограждений, загорелых лиц и безымянных запахов, пройтись от Саут-мэйн до Саут-уотер в поисках причалов, где еще стояли спущенные на воду пароходы, а потом понизу возвратиться на север мимо складов с островерхими крышами, построенных в 1816 году, и большой площади возле Великого моста, где еще крепко стоит крытый рынок, построенный в 1773 году. На площади он обычно останавливался, чтобы впитать в себя немыслимую красоту старого города, уходящего на восточной стороне в заоблачную высь, украшенного георгианскими шпилями и увенчанного огромным новым куполом дома Христианской науки, как Лондон увенчан куполом собора Святого Павла. Больше всего ему нравилось приходить сюда в конце дня, когда косые лучи солнца золотили крыши и рынка, и древних домов, и стройные колокольни и тайна преображала сонные причалы, где когда-то становились на якорь корабли, ходившие из Провиденса в Индию. Юный Вард долго не мог оторвать от всего этого взор, пока он не затуманивался слезами поэтической любви к здешним местам, и тогда он отправлялся в сумерках домой – мимо старой белой церкви, по узким крутым улочкам, по обеим сторонам которых зажигались желтые огни в маленьких окошках над двумя маршами лестниц с необычными коваными перилами.
Повзрослев еще больше, он ощутил вкус к ярким контрастам и, например, половину прогулки посвящал колониальным кварталам к северо-западу от своего дома, где холм круто обрывается вниз к чему-то вроде уступа Стэмперс-Хилл с его гетто и негритянским кварталом, окружившим то место, откуда до Революции отправлялись в Бостон почтовые дилижансы, а другую половину – великолепной южной части города, где находятся улицы Джордж, Беневолент, Рауэр, Уильямс и где сохранились неизменными роскошные особняки, огороженные парки и крутая зеленая дорога, с которой связано множество сладостных воспоминаний. Эти скитания вместе с усердными архивными изысканиями, естественно, подарили Чарльзу Варду блестящее знание старины, в конце концов вытеснившее из его головы современный мир и подготовившее богатую почву, в которую роковой зимой 1919/20 года упали семена, давшие столь диковинные и чудовищные плоды.
Доктор Виллетт уверен, что до той злополучной зимы увлечение Чарльза Варда не таило в себе никакой угрозы. Кладбища не представляли для него особого интереса, кроме эстетического и исторического, и в его характере не было ничего похожего на влечение к насилию. Но именно тогда, правда очень постепенно, начали проявляться необычные последствия одного из его генеалогических открытий, сделанного годом раньше, когда он отыскал среди своих давних предков по материнской линии некоего Джозефа Карвена, который приехал из Салема в марте 1692 года и о котором ходило множество самых фантастических слухов.
Уэлком Поттер, прапрадедушка Чарльза Варда, в 1785 году взял в жены некую Анну Тиллингаст, дочь миссис Элизы, дочери капитана Джеймса Тиллингаста, об отце которой в семье не сохранилось никаких сведений. В конце 1918 года, просматривая старинную книгу записей в городском архиве, юный историограф неожиданно обнаружил запись об изменении фамилии, согласно которой миссис Элиза Карвен, вдова Джозефа Карвена, в 1772 году возвратила себе и, следовательно, своей семилетней дочери Анне девичью фамилию – Тиллингаст на том основании, что «фамилия Супруга стала ее Позором по Причине, ставшей известной после его Смерти и подтвердившей прежние Слухи, которым не верила добропорядочная Жена, пока существовала хоть тень Сомнения». Эта запись обнаружилась совершенно случайно, когда Вард разлепил две страницы, намеренно и тщательно склеенные и пронумерованные как одна.
Мальчик сразу понял, что нашел до сих пор неведомого прапрапрадедушку, и это открытие вдвойне взволновало его, потому что он уже слышал кое-какие туманные намеки, касающиеся этого человека, о котором не осталось никаких официальных сведений, не считая тех, что стали доступны в последнее время, словно все сговорились стереть самое память о нем. Увы, это возымело обратный результат, ибо возбуждало у Варда желание узнать, что хотели скрыть и забыть «отцы города» и какие у них на то были причины.
До этого открытия романтический интерес Варда к Джозефу Карвену не переходил границы обыкновенного любопытства, однако, обнаружив родственную связь с очевидно «замалчиваемым» персонажем, Вард принялся систематически искать все, что только можно было найти о нем. И в своем вдохновенном поиске он преуспел сверх всяких ожиданий, ибо старые письма, дневники и неопубликованные воспоминания, найденные на затянутых паутиной чердаках Провиденса и из легкомыслия не уничтоженные их владельцами, содержали множество ценных сведений. Важное сообщение пришло из далекого Нью-Йорка, где в одном из музеев хранились письма колониальных времен, в частности из штата Род-Айленд. Однако решающее значение, с точки зрения доктора Виллетта, который считал ее причиной всего случившегося с Вардом, имела находка августа 1919 года – бумаги, отысканные за панелью ветхого дома на Олни-корт. Вне всякого сомнения, это они открыли черные перспективы, которые были глубже могильного покоя.
II. Прошлое и кошмар в Провиденсе
1
Джозеф Карвен, как сообщали предания, услышанные и прочитанные Вардом, был человеком удивительным, загадочным и внушавшим непонятный страх окружавшим его людям. Он бежал из Салема в Провиденс – приют всех чудаков, свободолюбцев и бунтарей – в самом начале великой охоты на ведьм, так как боялся, что его обвинят в колдовстве из-за его нелюдимости и странных химических и алхимических опытов. Это был невзрачный человек лет тридцати, который вскоре стал полноправным гражданином Провиденса и купил участок под дом в начале Олни-стрит и севернее дома Грегори Декстера. Дом был построен на Стэмперс-Хилл, западнее Городской улицы, на том месте, которое потом стало называться Олни-корт, и в 1761 году заменен там же на более просторный, сохранившийся до наших дней.
Первая странность Джозефа Карвена заключалась в том, что он почти не менялся со временем. Он вошел в корабельный бизнес, приобрел верфь возле Майл-Энд-коув, пожертвовал деньги на перестройку Великого моста в 1713 году, а в 1723 году стал одним из строителей конгрегационной церкви на холме, и все это время хоть и не блистал красотой, но выглядел лет на тридцать – тридцать пять. Миновали десятилетия, и это стало очевидно всем, однако Карвен неизменно ссылался на крепких предков и здоровый образ жизни. Жители же Провиденса недоумевали, как этот здоровый образ жизни сочетался с непонятными отлучками таинственного торговца и странным светом в его окнах до самого утра, и им приходили на ум другие причины его нескончаемой молодости и редкого долголетия. В конце концов все сошлись на том, что все дело в химических опытах Карвена.
Ходили слухи о странных веществах, которые он привозил на своем корабле из Лондона и из Индии или заказывал в Ньюпорте, Бостоне и Нью-Йорке, а когда из Реховота приехал старый доктор Джейбз Боуэн и открыл аптеку «Единорог и ступка» напротив Великого моста, начались бесконечные пересуды, сколько лекарств, кислот и металлов закупил или заказал неразговорчивый отшельник. Придя к заключению, что Карвен владеет тайным лекарским искусством, многие несчастные ринулись к нему за помощью, но, хотя он и не разуверял никого и по первой же просьбе давал странного цвета порошки, пользы они приносили мало. Прошло лет пятьдесят, как Карвен поселился в Провиденсе, но изменения на его лице и во всем его облике тянули не больше чем лет на пять, и тогда люди заговорили громче, а уж его изначальную тягу к одиночеству теперь скорее приветствовали, чем порицали.
Частные письма и дневники того времени рассказывают о множестве других причин, почему Джозеф Карвен вызывал поначалу удивление, потом страх, потом ужас – не меньше чумы. Его страсть к кладбищам, которые он посещал в любое время и в любую погоду, была хорошо известна, хотя никто не мог бы сказать, что он там делал. Он владел фермой на Потюксет-роуд, на которой он обыкновенно жил летом и на которую довольно часто наезжал в самое разное время дня и ночи.
Из слуг, сторожей и работников там видели только угрюмых с виду мужа и жену из племени наррангассеттов. Немой муж был весь в каких-то странных шрамах, а жена отличалась на редкость отталкивающей внешностью, возможно, из-за примеси негритянской крови. В пристройке Карвен оборудовал для себя лабораторию, где и занимался в основном своими химическими опытами. Любопытные носильщики и рассыльные, вносившие бутылки, мешки, ящики в маленькую заднюю дверь, обменивались впечатлениями о фантастических флягах, тиглях, перегонных кубах и печах в низкой комнате со стеллажами на всех стенах и шепотом предрекали державшему рот на замке «химику» – на их языке это означало «алхимик» – открытие философского камня.
Ближайшие соседи по фамилии Феннер, ферма которых располагалась примерно в миле от фермы Карвена, могли бы рассказать много любопытного о странных звуках, доносившихся до них по ночам. Они будто слышали крики и приглушенный вой и, конечно же, были не в восторге от огромного количества животных, заполонивших пастбища. Их было слишком много для одинокого пожилого джентльмена и пары слуг, даже если они намеревались полностью обеспечивать себя мясом, молоком и шерстью. Кстати, животных привозили чуть не каждую неделю с ферм Кингстауна. Да и большое каменное здание с высокими узкими бойницами вместо окон производило малоприятное впечатление.
Любители погулять на Великом мосту также могли порассказать много интересного о городском доме Карвена на Олни-корт, правда, не о новом доме, построенном в 1761 году, когда владельцу было уже под сто лет, а о старом – низком, с двускатной крышей, с чердаком без окон и обшитыми тесом стенами, которые он сам позаботился сжечь после того, как дом разобрали. Таинственного в этом, правда, мало, однако из-за огня по ночам, неразговорчивости двух чернокожих чужаков, единственных слуг-мужчин в доме, загадочного бормотания древней француженки-домоправительницы, немыслимого количества провизии, доставляемой всего для четырех человек, и странных голосов, которые вели приглушенные разговоры в самое неподходящее время, – из-за всего этого, да еще из-за фермы на Потюксет-роуд, о доме Карвена ходила худая слава.
В избранных кругах дом Карвена тоже обсуждали вовсю. По мере того как его хозяин постепенно, но все больше включался в религиозную и деловую жизнь города, он, естественно, заводил знакомства среди приличных людей, от общения с которыми, если судить по его положению и рождению, мог бы получить удовольствие, ведь он происходил из богатой семьи Карвенов, или Карвенов из Салема, которые не нуждались в представлении в Новой Англии. Сам Джозеф Карвен много путешествовал в юности, какое-то время жил в Англии и дважды совершал путешествия на Восток, поэтому по его речам, когда он находил нужным что-то сказать, можно было составить представление о нем как об образованном и отлично воспитанном англичанине.
Тем не менее Карвен не нуждался ни в чьем обществе. Никогда не позволяя себе никаких грубостей, он умел воздвигнуть такую стену между собой и гостем, что немногие решались на беседу с ним, боясь показаться глупее, чем им хотелось бы.
Было в его обхождении непонятное насмешливое высокомерие, словно он всех людей почитал за ничтожества, имея возможность общаться с неведомыми и более умными существами. Когда в 1783 году из Бостона прибыл знаменитый остроумец доктор Чекли, назначенный ректором в Королевскую церковь, он не преминул нанести визит человеку, о котором был много наслышан, однако быстро покинул его дом, испугавшись чего-то в поведении хозяина.
Однажды зимним вечером, когда Чарльз Вард беседовал с отцом о Карвене, он сказал, что все отдал бы, лишь бы узнать, чем таинственный старик так напугал жизнерадостного священника, что он ни при каких обстоятельствах не желал об этом говорить, судя по записям в дневниках того времени. Благочестивый доктор Чекли испытал, по-видимому, отчаянный страх, ибо с тех пор от одного упоминания о Джозефе Карвене мгновенно терял свою прославленную светскость.
Известно, однако, почему другой столь же образованный и воспитанный человек избегал общества высокомерного отшельника. В 1746 году мистер Джон Мерритт, пожилой английский джентльмен со склонностью к литературе и наукам, приехал из Ньюпорта в быстро растущий Провиденс и построил великолепный загородный дом на Перешейке, который теперь считается самым роскошным городским районом. Жил он богато, ни в чем себе не отказывал, первым завел коляску с лакеями в ливреях и очень гордился своими телескопом, микроскопом и отлично подобранной библиотекой английских и римских авторов. Услыхав от кого-то о Карвене как о владельце лучшей в Провиденсе библиотеки, мистер Мерритт немедленно нанес ему визит и был принят куда сердечнее, чем кто бы то ни было еще. Он был восхищен вместительными полками, на которых, помимо греческой, римской и английской классики, была собрана великолепная библиотека философских, математических и прочих научных трудов, в частности Парацельса, Агриколы, Ван Хельмонта, Сильвиуса, Глаубера, Бойля, Бургаве, Бехера и Шталя. Наверное, поэтому Карвен пригласил его на свою ферму и в лабораторию, куда никого еще не приглашал, и они вместе отправились за город в коляске мистера Мерритта.
Впоследствии мистер Мерритт утверждал, что не видел ничего страшного на ферме, однако признавался, что одни названия книг по магии, алхимии и теологии могли на кого угодно нагнать страху. Возможно, правда, этому способствовало выражение лица хозяина, показывавшего гостю свое странное собрание, которое, помимо обычных книг, не вызывавших зависти у мистера Мерритта, включало в себя почти всю известную каббалистику, демонологию и магию и было настоящей сокровищницей знаний в сомнительных областях алхимии и астрологии. Гермес Трисмегист в издании Менара, «Turba Philosopharum», «Liber Investigationis» аль-Джабера, «Ключ мудрости» Артефия – все они были тут, а еще каббалистический «Зохар», «Albertus Magnus» среди прочих книг Питера Джемма, «Ars Magna et Ultima» Раймонда Луллия в издании Затцнера, «Thesaurus Chemicus» Роджера Бэкона, «Clavis Alchimiae» Фладда и «De Lapide Philosophico» Тритемия стояли рядом на полке. В изобилии были представлены средневековые евреи и арабы. Мистер Мерритт побледнел, когда, взяв в руки великолепный том, озаглавленный «Qanoon-e-Islam», обнаружил запрещенный «Necronomicon» сумасшедшего араба Абдулы Алхазреда, о котором несколько лет назад ему шепотом рассказали чудовищные вещи после того, как стало известно о безымянных обрядах в маленьком рыбацком городке Кингспорт, что на берегу Массачусетского залива.
Как ни странно, беспокойство достойному джентльмену внушила малозначительная деталь. На большом столе из красного дерева лежало очень потрепанное издание Бореллия с множеством таинственных знаков и надписей, сделанных на полях и между строк рукой Карвена. Книга была открыта почти на середине, и в одном параграфе все строчки были подчеркнуты такими жирными и неровными линиями, что Мерритт не смог удержаться и прочитал его. Он так и не понял, что внушило ему ужас – то ли содержание отчеркнутых строк, то ли жирные, проведенные в возбуждении линии, то ли то и другое вместе. До конца жизни он помнил этот параграф и записал его по памяти в свой дневник, а однажды даже попытался пересказать своему близкому другу доктору Чекли, но вовремя остановился, заметив, как тот переменился в лице. Вот этот кусок:
«Соли Животных таким образом приготовляемы и сохраняемы могут быть, что изобретательному Человеку не составит труда заполучить в свой Кабинет весь Ноев Ковчег и по своему желанию восстановить в первоначальном виде любое животное; и подобным же методом из определенных Солей человеческого Праха под силу Философу, не прибегая к преступной Некромантии, восстановить Облик любого Мертвеца из Праха, в коий его Тело успело обратиться».
Однако хуже всего о Джозефе Карвене говорили в доках в южной части Городской улицы. Моряки – народ суеверный, и, просоленные всеми морями, перевозившие ром, рабов и патоку на каперах и больших кораблях Браунов, Кроуфордов и Тиллингастов, они все как один делали разные оберегающие знаки, стоило им только завидеть стройного, моложавого, рыжеволосого и слегка сутулящегося Джозефа Карвена, идущего на свой склад на Дублон-стрит или разговаривающего с капитанами и суперкарго на длинном причале, возле которого беспокойно покачивались на воде его корабли.
И клерки, и капитаны ненавидели и боялись его, а свои команды он набирал из отпетых бандитов на Мартинике, на Святом Евстафии, в Гаване и Порт-Ройале, причем часто менял их, поддерживая и этим тоже неизбывный ужас в тех, кто приходил им на смену. Получив разрешение сойти на берег, моряки рассеивались по городу, да еще, как правило, несколько человек посылали куда-нибудь с тем или иным поручением, но возвращались обратно не все. Если поручения касались фермы на Потюксет-роуд, то обратно не возвращался почти никто, и об этом люди не забывали, так что со временем Карвену стало трудно удерживать у себя не совсем обычным образом подобранные команды. Несколько человек обязательно сбегали сразу же, как только до них доходили слухи о верфях в Провиденсе. Вербовать же людей в Вест-Индии в конце концов превратилось для Карвена в почти неразрешимую проблему.
К 1760 году Джозеф Карвен стал настоящим изгоем, подозреваемым в самых ужасных связях с дьяволом, которые казались тем страшнее, что их нельзя было назвать, понять или хотя бы доказать. Последней каплей была пропажа солдат в 1758 году. В марте и апреле того года два королевских полка, направлявшихся в Новую Францию, квартировали в Провиденсе и к концу этого срока поредели гораздо сильнее, чем это бывает при обычном дезертирстве. Поползли слухи о том, что Карвена часто видели разговаривающим с одетыми в красные мундиры чужаками, а когда они исчезли, то люди вспомнили и об исчезавших странным образом моряках. Трудно сказать, что было бы, не получи полки приказ двигаться дальше.
Тем временем дело Карвена процветало. Он владел монополией на городскую торговлю селитрой, черным перцем, корицей и с легкостью опередил все остальные торговые дома, кроме фирмы Браунов, в импорте медной посуды, индиго, хлопка, шерсти, соли, одежды, железа, бумаги и всевозможных английских товаров. Торговля Джеймса Грина из Чипсайда, на вывесках которого красовался слон, и Расселлов с их золотым орлом, и Кларка с Найтингейлом с их сковородкой и рыбой почти полностью зависела от поставок Карвена, а его контракты с местными виноделами, наррангассеттцами-коневодами и маслоделами и ньюпортскими свечных дел мастерами сделали его одним из первых экспортеров колонии.
Хоть Карвен и был отверженным, но все же он жил среди людей, поэтому, когда сгорело здание, в котором размещалось Управление колониями, и решили устроить лотерею, Карвен подписался на довольно значительную сумму. И новое кирпичное здание, все еще украшающее главную улицу, было возведено в 1761 году. В том же году он дал деньги на восстановление Великого моста, разрушенного октябрьскими штормами. Для публичной библиотеки он закупил много новых книг, чтобы заменить погибшие во время пожара в Управлении колониями, а также устроил лотерею, благодаря которой были вымощены булыжником Маркет-парад и славившаяся своими ямами Городская улица, где к тому же сделали посередине пешеходную дорожку.
Примерно в это время Карвен построил еще один довольно обычный снаружи, но отличавшийся роскошью и всеми возможными новинками дом, двери которого представляли собой чудо деревянной резьбы. Когда в 1743 году последователи Уайтфилда отделились от церкви доктора Коттона на холме и основали против Великого моста собственную церковь, в которой дьяконом стал доктор Сноу, Карвен присоединился к ним, хотя вскоре его энтузиазм несколько поутих. Однако с этих пор он вновь стал заботиться о своей репутации, желая как будто рассеять тень, из-за которой он оказался в изоляции и которая могла положить конец его благоденствию.
