Говард Филлипс Лавкрафт
Зов Ктулху: рассказы, повести
Белый Корабль
Я – Бэзил Элтон, смотритель маяка Северного Мыса, как мой отец и мой дед. Серый маяк возведен далеко от берега, над погруженными в воду скользкими серыми скалами, что обнажаются во время отлива и вновь скрываются, когда настает прилив. Сотню лет мимо его огня проходили величественные суда семи морей. В дни моего деда их было много; в дни моего отца не так много, а теперь их так мало, что иногда я чувствую себя до странного одиноким, так, словно я последний человек на нашей планете.
С далеких берегов в старину под белыми парусами приходили караваны торговых кораблей: с далеких берегов Востока, где светят теплые солнца и сладостные ароматы парят над чудесными садами и ликующими храмами. Старые морские волки часто захаживали к моему деду и рассказывали об этом, а он, в свою очередь, рассказывал отцу, а тот – мне, долгими осенними вечерами, когда с востока дул зловещий ветер. Об этом, как и о многом другом, я читал в книгах, подаренных мне, когда я был молодым и жаждал знаний.
Но тайное знание океана куда удивительнее, чем легенды старых моряков и книжные предания. Синий, зеленый, серый, белый или черный; спокойный, бурный или подобный горным вершинам, океан никогда не молчит. Всю свою жизнь я наблюдал за ним, слушал его, и он хорошо мне знаком. Сперва он рассказывал мне лишь простые, короткие истории о спокойных пляжах и близлежащих гаванях, но с годами стал дружелюбнее, и я узнал от него куда больше; он говорил со мной о куда более странных вещах, из далеких времен и пространств. Иногда на вечерней заре серые туманы на горизонте расступались, и я видел проблески того, что лежит извне, а иногда но ночам воды глубокого моря становились прозрачными и светились, позволяя мельком заглянуть в его глубины. И эти мимолетные видения были отблесками того, что было, есть и будет, ведь океан древнее гор, и ноша его – память и грезы самого Времени.
При полной луне, стоявшей высоко в небе, с юга являлся Белый Корабль. Приходил с юга, беззвучно, безмолвно скользя над океаном. Когда море волновалось, когда было спокойным, при попутном и встречном ветре он всегда шел беззвучно, безмолвно, и я видел далекие паруса и ряды длинных причудливых весел в ритмичном движении. Однажды ночью я заметил на палубе человека, бородатого, облаченного в мантию, и мне почудилось, что он зовет меня взойти на борт и отправиться к прекрасным неведомым берегам. С тех пор я много раз видел его в полнолуние, и он всегда звал меня.
Луна сияла в ту ночь, когда я ответил на его зов и прошел над водами по дороге из лунных лучей к Белому Кораблю. Из уст человека, что звал меня, раздалось приветствие на мелодичном, хорошо знакомом мне языке, и гребцы часами негромко пели, пока корабль плавно шел на таинственный юг, озаренный мягким золотым сиянием полной луны.
А когда зарождался день, ясный и лучезарный, я увидел зеленые берега далекого края, светлого и прекрасного, незнакомого мне. Из моря вздымались великолепные террасы, поросшие зеленью, деревьями, местами поблескивали белые крыши и колоннады странных храмов. Мы подошли ближе к зеленому берегу, и бородатый человек сказал мне, что это земля Зар, где живут все мечты и мысли о прекрасном, что однажды приходят к людям и после забываются. И когда я снова взглянул на террасы, я увидел, что его слова правдивы, так как мне явилось множество образов, уже виденных мною по ту сторону туманов на морском горизонте и в глубинах фосфоресцирующих вод. Там же я видел создания и чудеса, великолепнее которых я еще не встречал никогда; откровения юных поэтов, что умирали в нужде до того, как мир узнал об их грезах и снах. Но мы не пристали к лугам на склонах Зара, так как говорят, что если кто-то ступит на них, то никогда больше не вернется к своим родным берегам.
И Белый Корабль тихо отошел от усеянных храмами склонов земли Зар, и вдали на горизонте мы увидели башни могучего города, и бородатый человек сказал: «Вот Таларион, Город Тысячи Чудес, обитель тайн, что тщетно пытается постигнуть человек». И я снова взглянул на него, когда мы подошли ближе, увидев, что этот город величайший из всех, что я знал или видел в своих снах. Башни его храмов возносились до самого неба, так высоко, что ни один человек не видел их вершин, а далеко над горизонтом простирались мрачные серые стены, из-за которых виднелись немногочисленные крыши, загадочные и зловещие, но богато украшенные фризами и завораживающими скульптурами. Мной завладело неодолимое желание войти в этот пугающий, но пленительный город, и я заклинал бородатого человека высадить меня на каменном причале у гигантских резных ворот Акариэль, но он мягко отверг мою просьбу, сказав: «Многие входили в Таларион, Город Тысячи Чудес, но никто не вернулся назад. Там бродят лишь демоны и безумные создания, потерявшие человеческий облик, а на улицах белеют неупокоенные кости тех, что осмелились взглянуть на дух Латхи, владычествующий над городом». И Белый Корабль миновал стены Талариона и много дней следовал за летевшей к югу птицей, чье блестящее оперение было того же цвета, что и небо, откуда она явилась.
Так мы прибыли к отрадным берегам, усыпанным пестрыми цветами всевозможных оттенков, а вдали на материке мы разглядели земли, утопавшие в благостных садах, и светлые деревья под полуденным солнцем. Из жилищ, лежавших за пределами нашего взора, внезапно слышались обрывки песен под стройный аккомпанемент лиры, мешающиеся с еле слышным смехом, столь сладкозвучным, что я призывал гребцов поспешить, чтобы скорее добраться до этой земли. И бородатый человек не произнес ни слова, лишь наблюдал за мной, пока мы приближались к усеянному лилиями берегу. Внезапно ветер, подувший с цветущих лугов и кудрявых лесов, донес до нас запах, почуяв который я содрогнулся. Ветер усилился, и воздух наполнился смертоносным, страшным смрадом чумных городов и разрытых кладбищ. И когда мы, словно одержимые, понеслись прочь от проклятых берегов, бородатый человек, наконец, проговорил: «Это Зура, Край Недосягаемых Удовольствий».
И снова Белый Корабль последовал за небесной птицей, над благословенными теплыми морями, овеваемыми ласковым, ароматным бризом. День за днем, ночь за ночью мы плыли вперед и при полной луне слушали мелодичные песни, милые сердцу, как в ту далекую ночь, когда мы оставили мои родные края. Взошла луна, когда мы наконец бросили якорь в гавани Сона-Нил, укрытой двумя хрустальными мысами, поднимающимися из моря и сходящимися сияющей аркой. То была Земля Мечты, и мы сошли на покрытый зеленью берег по золотому мосту из лунных лучей.
В земле Сона-Нил нет не времени, ни пространства, ни страданий, ни смерти; там я провел целую вечность. Ее рощи и луга свежие, цветы яркие и ароматные, ручьи голубые и мелодичные, фонтаны чистые и прохладные, а храмы, замки и города земли Сона-Нил величавы и ослепительны. Нет края у этой земли, и за каждым прекрасным видом открывается иной, еще прекраснее. В сельской местности и среди величия городов как им вздумается гуляют веселые люди, каждый из которых наделен незапятнанной красотой и неомраченным счастьем. И на протяжении веков я в блаженстве бродил по садам, где затейливые пагоды глядели сквозь благодатные кущи, а белые тропы окружали нежные цветы. Я взбирался на приветливые холмы, с вершин которых мне открывались чарующие, чудесные виды увенчанных башнями городков, гнездившихся в зеленых долинах, и золотых куполов исполинских городов, сверкавших над бесконечно далеким горизонтом. И в свете луны я смотрел на искрящееся море, хрустальные мысы и безмятежную гавань, где стоял на якоре Белый Корабль.
Однажды ночью, в незапамятный год Тхарп, на фоне полной луны я увидел силуэт той небесной птицы, что вела нас, и впервые ощутил беспокойство. Тогда я обратился к бородатому человеку, сказав, что теперь желаю отправиться в далекую Катурию, которую не видел никто из смертных, но верили, что лежит она за базальтовыми столпами запада. Это Земля Надежды, где сияют безупречные идеалы всего, о чем мы знаем; по крайней мере, так говорят люди. Но бородатый человек ответил мне: «Берегись гибельных морей, за которыми, по словам людей, лежит Катурия. В краю Сона-Нил нет ни боли, ни смерти, но кто знает, что лежит за базальтовыми столпами на Западе?» Тем не менее в полнолуние я взошел на борт Белого Корабля и в сопровождении моего колеблющегося спутника покинул счастливую гавань, отправившись в неизведанные воды.
И небесная птица вновь летела впереди и вела нас к базальтовым столпам Запада, но на этот раз не было слышно тихих песен гребцов под полной луной. В своем воображении я часто представлял неведомые земли Катурии с ее величавыми рощами и дворцами, думая о новых восторгах, что ждут впереди. «Катурия, – говорил я себе, – обитель богов и край бессчетных золотых городов. В ее лесах растут алоэ и сандал, как в ароматных садах Каморина, а меж деревьями порхают сладкоголосые пестрые птицы. На зеленых, цветущих склонах гор Катурии стоят храмы из розового мрамора со множеством красочных резных изображений и прохладными серебряными фонтанами во дворах, где упоительно поют благоуханные воды реки Нарг, чей исток лежит в подземном гроте. А города Катурии обнесены золотыми стенами, и улицы также вымощены золотом. В городских садах цветут необыкновенные орхидеи, а дно душистых озер из кораллов и янтаря. Ночью улицы и сады освещают яркие фонари из трехцветных черепашьих панцирей, и там слышны тихие песнопения и звуки лютни. Все дома в Катурии – дворцы, возведенные над ароматными каналами с водой священной реки Нарг. Дома эти из мрамора и порфира, а крыши их сверкают золотом, отражая лучи солнца, украшая величественные города, за которыми с далеких горных вершин наблюдают благодатные боги. Прекрасней всех дворец великого владыки Дориба, которого одни считают полубогом, другие же богом. Высок дворец Дориба, и стены его венчает множество башен. Его просторные залы способны вместить целые толпы, и здесь же висят трофеи минувших эпох. Крыша его из чистого золота, ее поддерживают высокие колонны из рубинов и лазури со столь искусно высеченными скульптурами богов и героев, что смотрящий на них в вышине словно созерцает оживший пантеон Олимпа. Полы во дворце из стекла, и под ними текут хитроумно освещенные воды реки Нарг, где весело плещутся рыбы, обитающие лишь в пределах благословенной Катурии».
Вот что я твердил себе о Катурии, но бородатый человек все увещевал меня повернуть назад, к счастливым берегам земли Сона-Нил, знакомой людям, Катурию же не видел никто и никогда.
На тридцать первый день, следуя за птицей, мы узрели базальтовые столпы Запада. Туман окутывал их, и ни один человек не мог заглянуть за них или увидеть их вершины, о которых говорили, что они воистину достигают самых небес. И бородатый человек снова умолял меня вернуться обратно, но я не слушал его, так как в тумане за базальтовыми столпами мне чудилось пение и звуки лютни, слаще, чем самые сладкозвучные песни Сона-Нил, восхвалявшие и славившие меня, что отправился в столь далекий путь под полной луной и жил в Земле Мечты.
И под звуки этой мелодии Белый Корабль вошел в туман меж базальтовыми столпами Запада. И когда музыка смолкла и рассеялся туман, мы увидели не земли Катурии, но бурное, стремительное море, по которому наше беспомощное судно неслось к неведомой цели. Вскоре нашего слуха достиг шум падающей воды, и далеко на горизонте мы увидели гигантское облако водной пыли над чудовищным водопадом, где в бездонное ничто низвергались воды всех океанов мира. Тогда бородатый человек обратил ко мне лицо, мокрое от слез, и сказал: «Мы отвергли прекрасный край Сона-Нил, который больше никогда не увидим. Величие богов превыше людского, и они одержали верх». И я закрыл глаза перед катастрофой, которой, как я знал, не миновать, и больше не видел небесную птицу, насмешливо распустившую синие крылья над краем бурлящей стремнины.
Вслед за падением все поглотила тьма, и я слышал вопли людей и тварей, что не могли быть людьми. С востока налетел ураганный ветер, оледенивший меня, съежившегося на мокрой каменной плите, поднявшейся из-под моих ног. Затем раздался новый удар, и я открыл глаза, увидев, что нахожусь на площадке маяка, покинутого мной целую вечность назад. Внизу в темноте виднелись неясные очертания огромного корабля, разбившегося о жестокие скалы, и, оторвав взгляд от его останков, я увидел, что огонь маяка погас впервые с тех пор, как мой дед стал его смотрителем.
Была глубокая ночь, когда я вошел в башню и увидел на стене календарь, где стояла все та же дата, что и в час моего отплытия. На заре я спустился с башни, чтобы осмотреть обломки на скалах, но нашел только диковинную мертвую птицу с перьями цвета небесной лазури и единственную расколотую мачту, белее, чем гребешки морских волн или снег на горных вершинах.
И с той поры океан больше не делился со мной своими тайнами, и хотя полная луна уже много раз сияла высоко в небесах, Белый Корабль с юга больше не являлся никогда.
1927
Факты, имеющие отношение к покойному Артуру Джермину и его семье
I
Жизнь как таковая отвратительна, и на фоне того, что мы знаем о ней, вырисовываются фрагменты дьявольской истины, что иногда делает ее в тысячу раз омерзительней. Наука уже удручает нас своими потрясающими открытиями и, возможно, в конечном счете послужит полному уничтожению нашего вида – если, конечно, мы действительно можем считаться отдельным видом, – так как рассудку смертных не снести еще не разгаданных ужасов, таящихся в ее резерве, если те вырвутся в свет. Если бы мы знали, чем являемся на самом деле, нам следовало бы поступить подобно сэру Артуру Джермину, однажды ночью облившему себя керосином и поднесшему зажженную спичку к пропитавшейся им одежде. Никто не удосужился поместить его обугленные останки в урну или воздвигнуть для него надгробие с эпитафией, так как после его смерти обнаружились некоторые документы и некий предмет, помещенный в ящик, и люди предпочли позабыть о нем. Те, кто был с ним знаком, даже не вспоминают о том, что он некогда числился в мире живых.
Артур Джермин отправился на болота и совершил самосожжение, едва увидев тот предмет, что скрывался в ящике, привезенном из Африки. Именно этот предмет, а не его необычная внешность, стал причиной самоубийства. Многие бы предпочли умереть, нежели выглядеть так, как Артур Джермин, но его, поэта и ученого, не тревожил собственный причудливый облик. Страсть к наукам была у него в крови, ведь его прадед, сэр Роберт Джермин, баронет, был известным антропологом, а его прапрапрадед, сэр Уэйд Джермин, одним из первых исследовал бассейн реки Конго, посвятив тома научных трудов его племенам, животным и предполагаемым памятникам древности. Безусловно, жажда знаний сэра Уэйда была сродни мании; его невероятные гипотезы о существовании белой доисторической конголезской цивилизации подверглись осмеянию, когда была издана его книга «Результаты изучения некоторых регионов Африки». В 1765 году бесстрашного исследователя поместили в дом умалишенных в Хантингдоне.
Печать безумия лежала на доме Джерминов, и люди радовались, что род их немногочислен. На их фамильном древе не было ветвей, и Артур был последним потомком. Кто знает, что бы он сделал, когда прибыл тот предмет, будь все иначе. Джермины всегда отличались своеобразной внешностью – что-то дурное сквозило в ней, и Артуру повезло меньше всех, хотя лица на фамильных портретах задолго до сэра Уэйда отличались благородством. Без сомнения, сэр Уэйд пал первой жертвой недуга, и его дикие рассказы об Африке одновременно служили источником наслаждения и ужаса для его новых друзей. Безумие проявлялось в его коллекции трофеев и образцов, которые не стал бы ни собирать, ни хранить ни один нормальный человек, и еще разительнее в совершенно восточной манере, с какой он держал в заключении собственную жену. По его словам, она была дочерью португальского купца, повстречавшегося ему в Африке, и ей претили английские порядки. В Африке у них родился сын, и она сопровождала его во второй, наиболее длительной экспедиции, как и в третьей, что стала ее последним путешествием, откуда она не вернулась. Никто толком не видел ее, и даже слуги не смели приближаться к ней, поскольку она была жестокой и своенравной. Во время своего недолгого пребывания в поместье Джерминов она занимала отдельное крыло, и только муж посещал ее. Попечительность сэра Уэйда в отношении собственной семьи была в высшей степени примечательной; вновь отправляясь в Африку, он не позволил заботиться о своем маленьком сыне никому, кроме вызывающей отвращение чернокожей женщины из Гвинеи. По возвращении, после смерти леди Джермин, он лично занялся воспитанием мальчика.
Но главной причиной, по которой его друзья сочли его психически нездоровым, было то, о чем он говорил, особенно под хмелем. В столь рационалистичный век, как восемнадцатый, образованному человеку не пристало говорить о диких зрелищах и неслыханных картинах под луной Конго, о колоссальных, полуразрушенных, увитых лианами стенах и колоннах затерянного города и о сырых, безмолвных каменных ступенях, ведущих в неизмеримую земную бездну к сокровищницам и необъятным подземельям. Особенно неразумным было то, как исступленно он вещал о живых существах, что могут обитать в подобном месте; о детищах джунглей и богомерзкого древнего города, поразительных тварях, которых даже Плиний счел бы вымышленными; о тех бестиях, что, должно быть, появились, когда высшие приматы заполонили вымирающий город с его стенами и колоннами, подземельями и причудливыми письменами. Более того, вернувшись домой из своего последнего путешествия, сэр Уэйд продолжал вести те же речи с пугающей до дрожи пылкостью, большей частью после третьего стакана, пропущенного в «Голове рыцаря», хвастаясь тем, что обнаружил в джунглях, и тем, как жил среди ужасных руин, о существовании которых было известно ему одному. В конце концов он стал говорить об этих созданиях столь непристойные вещи, что его поместили в сумасшедший дом. Он почти не жалел о том, что оказался в хантиндонгской палате с решетками на окнах, так как ход его мыслей был непредсказуемым. Чем старше становился его сын, тем сильнее он ненавидел свое родовое поместье, пока, наконец, оно не стало вселять в него ужас. Его штаб-квартирой стала «Голова рыцаря», и, оказавшись в заключении, он даже испытывал нечто вроде благодарности, считая, что находится под защитой. Спустя три года он умер.
Сын Уэйда Джермина, Филип, был в высшей степени странным человеком. Несмотря на значительное внешнее сходство с отцом, его черты и манеры были столь грубыми, что все его сторонились. Хотя он и не страдал от наследственного умопомешательства, которого многие страшились, но был непроходимым тупицей, подверженным кратким вспышкам неконтролируемой агрессии. Ростом он был невысок, но обладал невероятной силой и ловкостью. Спустя двенадцать лет после того, как он вступил в наследные права, он женился на дочери своего егеря, о котором говорили, что кровь у него цыганская, но, даже не дождавшись рождения сына, он ушел служить на флот в качестве простого матроса, и всеобщее отвращение, вызванное его повадками и мезальянсом, возросло еще сильнее. Когда завершилась Американская революция, прошел слух о том, что он нанялся на торговое судно, отправлявшееся в Африку, где заслужил признание команды благодаря своей силе и умению проворно взбираться на большую высоту, и как-то ночью, когда корабль отходил от берега Конго, бесследно исчез.
Наследственные черты семейства, к тому времени уже общеизвестные, необычным и фатальным образом проявились в сыне сэра Филипа Джермина. Роберт Джермин, высокий, вполне приятной наружности, обладал своеобразным восточным изяществом, несмотря на некоторую непропорциональность сложения, избрав путь ученого и исследователя. Он впервые применил научный подход в изучении обширной коллекции реликвий, привезенной его дедом из Африки, прославив родовое имя среди этнологов так же, как его пращуры в среде натуралистов. В 1815 году он сочетался браком с дочерью седьмого виконта Брайтхолма, и впоследствии она родила ему троих детей, старшего и младшего из которых никто никогда не видел из-за их телесного уродства и умственной неполноценности. В попытке избыть горе, постигшее его семью, он искал утешения в трудах и возглавил две продолжительные экспедиции во внутреннюю Африку. В 1849 году его второй сын, Невил, человек весьма неприятный, в ком сочетались угрюмость Филипа Джермина и заносчивость Брайтхолмов, сбежал из отчего дома с трактирной плясуньей, но получил прощение, появившись спустя год. В поместье Джерминов он вернулся вдовцом с маленьким сыном Альфредом, которому однажды суждено было стать отцом Артура Джермина.
Друзья говорили, что разум сэра Джермина помутился в результате череды этих тягостных событий, но возможно, причиной непоправимого бедствия явились всего лишь некоторые африканские предания. Пожилой ученый собирал легенды племени онга, обитавшего вблизи регионов, бывших предметом исследований его деда и его собственных, в надежде истолковать невероятные истории сэра Уэйда о затерянном городе, населенном странными гибридными созданиями. В записях его предка прослеживалась определенная системность, и можно было предположить, что его воображение распаляли предания местных племен. 19 октября 1852 года в Джермин-Хаус явился этнограф Сэмюэль Ситон с кипой путевых заметок, сделанных во время пребывания среди племен онга, уверенный, что некоторые легенды о городе из серого камня, где жили белые обезьяны и правил белый бог, могут представлять ценность для коллеги. Свой рассказ он, должно быть, сопровождал множеством подробностей, содержание которых навсегда останется тайной, поскольку сразу вслед за этим произошло несколько чудовищных событий. Сэр Роберт Джермин выбежал из библиотеки, где остывало тело задушенного исследователя, и, прежде чем его успели остановить, убил всех своих детей: и блудного сына, и тех двоих, которых никто никогда не видел. Невил Джермин погиб, но сумел спасти своего двухлетнего мальчика, которого также намеревался лишить жизни обезумевший старик. Сам сэр Роберт после многочисленных попыток покончить с собой наотрез отказывался с кем-либо говорить и скончался от апоплексического удара спустя два года, проведенных в заключении.
Сэр Альфред Джермин стал баронетом, когда ему не было и четырех лет, но вкусы его не совпадали с унаследованным титулом. В двадцать лет он стал артистом театра варьете, а в тридцать шесть бросил жену и ребенка, устроившись в бродячий американский цирк. Смерть его была чудовищной. Среди животных, что содержались в цирке, был самец гориллы, отличавшийся необыкновенно светлым цветом шерсти, на удивление кротким нравом и бывший любимцем всей труппы. Это животное очаровало и Альфреда, и нередко они подолгу смотрели друг на друга через разделявшую их решетку. Спустя некоторое время Альфред попросил разрешения дрессировать животное и добился таких успехов, что и публика, и артисты были в восторге. Как-то утром в Чикаго проходила репетиция боксерского поединка между гориллой и Альфредом, и самец ударил его куда сильнее обычного, не только причинив ему сильную боль, но и задев самолюбие начинающего укротителя. Артисты труппы «Величайшего шоу на Земле» предпочитают не вспоминать о том, что случилось впоследствии. Неожиданно для всех сэр Альфред Джермин издал пронзительный, нечеловеческий вопль, обеими руками вцепился в своего незадачливого оппонента, повалив его на пол клетки, и принялся рвать его глотку зубами. Застигнутый врасплох примат недолго медлил, и, прежде чем успел вмешаться более опытный дрессировщик, от баронета остался лишь до неузнаваемости изувеченный труп.
