Грейс Агиляр
Кедровая долина
Он соглашался пренебречь мнением света и наказами попов, что было невообразимо много в тот фанатичный век, и только честь он не делал предметом мены. Стенли не мог вообразить, что для Мари вера отцов не менее значима, чем честь для него.
Мари объясняла свой отказ долгом верности отцу. Если так, то положение небезнадежно. Прошло бы время, прервалась бы связь с родителем, и Мари могла бы стать Артуру женой. Стенли не сомневался в ее любви и потому надеялся. Увы, случилось непоправимое.
Как больно сознавать себя жертвой коварства, как трудно видеть возлюбленную принадлежащей другому, как тягостно их счастье! Не в силах перестать любить, Стенли все перебирал в памяти каждую встречу и каждое слово – ее и свое. В чем разумная причина измены? Он не находил ее, и ум его вконец затуманился. Бедствие обманутого горше безответной любви. Плутая в лабиринте ложных посылок, он додумался до абсурда: дон Фердинанд и он стали жертвами колдовства – средства, которым иудейское племя добивается любви христиан.
Стенли должен был участвовать в жизни двора. На людях он скрывал страдания, но дома, наедине с самим собой, давал выход бушевавшим в сердце чувствам, да так рьяно, что даже благосклонная к молодому постояльцу Джоана заподозрила его в помешательстве.
Почтение к Фердинанду Моралесу сменилось в душе Артура на глубокую неприязнь, впрочем, естественную. Обдумывая эту перемену, он пришел к решению, что причина ее заключается в той легкости, с которой Моралес, вылепленный, как полагал Артур, из той же глины, сумел завоевать Мари, в то время как он, Стенли, готов был жертвовать столь многим, а не добился ничего!
Минули две недели, как Артур решил снова говорить с Мари. Однако он пока не чувствовал, что обрел необходимое самообладание для холодной бесстрастной речи. Король несколько раз просил Стенли передавать послания Моралесу. Эти поручения Артур выполнял сухо, вручая пакет, быстро откланиваясь и удаляясь.
Как-то в утренний час, проходя по главной улице Сеговии, Стенли услышал за спиной изощренно-изысканное приветствие. То был его мимолетный знакомый дон Луис Гарсиа.
“Куда так рано направляется почтенный сеньор?” – спросил дон Луис, завершая тираду многословных благопожеланий.
“В имение дона Фердинанда Моралеса с письмом…” – последовал рассеянный ответ.
“Должно быть, депеша от короля?”
Стенли ответил кратким непритязательным “да”. Поглощенный своими мыслями, он даже не рассердился на бестактное любопытство. Дон Луис пристроился к Артуру и пошел рядом.
“О, дон Фердинанд Моралес высоко ценим Его Королевским Величеством! Заслуги Моралеса столь велики, что он по праву стал фаворитом короля, не так ли, сеньор Стенли?”
“Монархи не жалуют благоволение незаслуженно!” – резко ответил Артур, и перемена его тона не ускользнула от дона Луиса и порадовала его.
“Дон Моралес – всеобщий любимец, отмечен многими талантами. Он обращает в золото все, к чему прикоснется. Он сказочно богат. А главное его достояние – это прекрасная жена-красавица. Скажите, сеньор Стенли, вам доводилось видеть существо более совершенное, чем донна Мари?”
С удовлетворением отметив, как по лицу Стенли пробежала тень, дон Луис продолжал красноречивый панегирик в адрес Мари. Потом он вдохновенно заговорил о взаимной любви меж супругами, о гармонии и прочности их брака, о прекрасном союзе родственных сердец. Дон Луис упивался болью, причиняемой собеседнику. Стенли слушал молча, подавляя бурю чувств. Наконец, попутчик его откланялся.
Дон Луис торжествовал. Он смиренно опустил глаза, чтобы случайный прохожий не заметил в них блеск бешеной радости. Зрелище чужого страдания необходимо для счастья. “Эти люди взобрались на вершину башни счастья, а теперь они скатились вниз! Я поусердствую, дабы сделать их падение ужасным, насколько возможно. Я долго ждал, теперь настало время действовать!”– думал дон Луис Гарсиа. Завернувшись поплотнее в плащ, он обогнул огромный сад Моралеса и вошел в боковую калитку.
Артуру нелегко досталось сохранение внешнего спокойствия, пока коварный знакомец лил ему в уши яд сладких речей. Приняв посланника, Моралес заметил, что в сердце юноши бушуют страсти, и тревога, а то и горе, разъедают больную душу. Возможно, взволнованный Стенли не был безукоризненно почтителен с Моралесом. Но тот, видя скорбное смятение духа, оставался великодушен и приятной речью старался облегчить груз тайной тоски.
Исполнив королевское поручение, Стенли распрощался с Моралесом и покинул приемный зал. Идя вдоль сада, он различил сквозь ограду знакомую фигуру. Мари неспешно шла по садовой тропинке. Желание немедленно встретиться с нею и узнать причину перемены пересилило волю и здравомыслие. Плохо сознавая, что делает, Артур вернулся. Не будучи приглашенным, он вошел в дом и проскользнул незамеченным в сад. Еще минута, и Артур стоял против Мари.
Глава 12
“Если так глядит притворство, небеса притворны.
Я этому поверить не могу”.
(Уильям Шекспир, “Отелло”, перевод Б. Пастернака)
Едва дон Фердинанд Моралес вышел из дома, как услышал за спиной звук робких шагов. Обернувшись, он увидел дона Луиса Гарсиа, который приветствовал его с печальным выражением лица и неуверенностью в голосе. Никогда не скупящийся на сочувствие к ближнему, Моралес осведомился, не случилось ли несчастья.
“Сохрани Боже от несчастья, дон Моралес! Вот только разлад мыслей терзает мой дух. Хранить молчанье – худо, ведь равнодушие преступно. Однако говорить – мучительно, ибо причинять горе противно миролюбию моей души. Непосилен груз противоречий, мне надобно спасительное наставление…”
“Мой друг, вы просите совета, и я готов служить, ибо совет полезен тому, кто бескорыстно ищет знаний. Однако объяснитесь яснее, – с полуулыбкой ответил Моралес, – слова ваши показались мне туманны. Я не сомневаюсь, что такой прямой и честный человек, как вы, не остановится пред выполнением долга, каким бы трудным он ни был!”
“Разумеется, дон Моралес! Беда, однако, в том, что дело сложно, путано и нелогично. Я вправе бездейственно созерцать ход дурных деяний, которые и без меня наружу выйдут. Открывшись, принесу горе там, где должен бы доставить радость. Возможно, могу остановить худое, но рискую впасть в немилость за мнимую ложь. Впрочем, моя боль второстепенна…”
“Мой добрый друг, в чем же состоит сия головоломка?”
“Суть дела такова. Некая жена лжет мужу, которой беззаветно верит ей. К женщине вернулся возлюбленный юности, и мысли ее о нем, и они тайно видятся. Я мог бы предотвратить встречу, призвать обманщицу к лучшим чувствам, вразумить мужа, наконец! Но вправе ли посторонний вторгаться в дела супружеские? Об этом наставлении я и просил вас, дон Фердинанд Моралес!”
“О, дон Луис Гарсиа! Угроза чести – великое бездолье. Если известные вам основания серьезны – ваш долг сказать!”
“Кому?”
“Пастырю заблудшей овцы – ее мужу!”
“Положим. Но это значит, что вкушающего радость бытия я ввергну в ад ревности и подозрений!”
“Мы проклинаем лекаря, причиняющего боль, но, исцелившись, любим его. Вот совет мой, дон Луис: расскажите мужу известное вам, не утаивая и не прибавляя. Одну только простую правду. Кто знает, может статься, что, объяснившись, муж и жена не сойдут с пути счастья. Ведь вещи выглядят со стороны, порой, обманчиво, не так ли?”
Дон Луис медлил, размышляя и сомневаясь. Допустим, он просветит Моралеса, но если тот станет действовать, как только что сказал – благоразумно и не теряя головы – то не повредит ли это заветным планам? Однако промедление повредит им еще больше: Стенли сейчас объясняется с Мари, и обидно будет, если ревность мужа не поспеет к этой сцене.
“Да укрепит Бог ваши силы, мой бедный друг! – произнес дон Луис полным сочувствия голосом и положил руку на плечо Моралесу. Тот вспыхнул, боль пронзила сердце, он с трудом устоял на ногах. Чужая беда – трофей рассудка, своя – добыча страсти.
“Дон Луис Гарсиа! Я понял вас. Я – тот несчастный муж! Где негодяй, покусившийся на доброе имя и честь? Мари, моя Мари? Могу ли я поверить? Говорите правду, дон Луис, и я не отвергну вас, как лжеца. Я не отступаюсь от своих слов!”
Дон Луис не нуждался в повторной просьбе. Он выложил Моралесу наблюдения своего проницательного ока. Рассказал, как заметил неравенство любви, как росли и подтвердились подозрения, как Мари и Артур взволновались, встретившись на приеме у монархов, как объяснялись они ночью при луне, как Артур потребовал свидания, и в заключении добавил, что, должно быть, они сейчас в саду.
Дон Фердинанд терпеливо слушал и глядел на благонамеренного осведомителя твердым стальным взглядом, который мог выдержать только законченный лицемер. Лишь один раз дрогнуло смятенное сердце мужа – он вспомнил, как плакала Мари той ночью. Она роняла слезы ему на грудь!
“Я выслушал вас, дон Луис Гарсиа. Благодарю, если сказанное – правда. Если ложь – остерегаю: не попадайтесь мне на глаза, дабы не быть раздавленным, как насекомое!”
Дон Фердинанд повернулся и исчез в глубине дома. Дон Луис смотрел ему вслед, смеясь дьявольским смехом. Затем направился к знакомой ему калитке.
“Сеньора дома?” – спросил Моралес служанку жены, и та ответила, что Мари в саду. “Почему, Мануэла, вы не с ней, как обычно?”
“Мой господин, она отослала меня десять минут назад”.
Моралес двинулся в направлении, указанном Мануэлой. Он шел по тенистым аллеям, обнесенным апельсиновыми и лимонными деревьями. Сладкий аромат кружил голову. Вот поворот к фонтану, за ним беседка. Моралес вспомнил, как он любовно выкапывал саженцы в Кедровой долине, чтобы соорудить стены и кровлю для этой легкой постройки. Вспомнил, как называл беседку “нашим домом”, когда сиживал в ней с Мари.
Моралес подошел ближе. Беседка не пустовала. Он различил голос Мари. Его слуха достиг другой, мужской голос. Кольнула боль ревности. Дон Луис был прав. Мари не одна. Она отослала служанку. Моралес должен был идти вперед, взглянуть беде в глаза. Но не бесконечно мужество, и твердость духа не беспредельна. Он опустился на скамейку поблизости. Глаза не видели, но уши не могли не слушать. Кинжалы слов вонзались в сердце. Никогда он не испытывал подобной муки.
“Неслыханное превращение! И ты не назовешь его причину, хоть пустейшую, не снизойдешь до оправдания измены? – прозвенели в тихом воздухе слова Артура Стенли, – я знаю, сила и богатство неудержимо манят женщин, но не думал, что такова и ты! Так быстро справиться с любовью, одолеть препятствия, по твоим словам неодолимые, и выйти замуж за другого! Как много можно успеть за короткие полгода!” – с горьким смехом произнес Стенли.
“Срок огромный для терзающейся души…” – пролепетала Мари.
“Для терзающейся души! Какая ложь! Явился фаворит монархов, народный идол, крез – и, шутя, покорил тебя! А я кто? Изгнанник, иностранец. Чем я богат? Мечом, честью, любовью. Такой верной, такой высокой любовью! – при этих словах голос Артура смягчился, но тут же вновь окреп, – но что для тебя любовь против тщеславия! Я, глупец, поверил в небылицу! Ты не любила никогда, но вызвала мою любовь, чтоб насладиться своею силой. Ты стала женой Моралеса, оставив мне обломки счастья… И все же я люблю тебя… О, видит Бог, как глубоко!”
“Артур, – бескровные губы Мари дрожали, она едва произносила слова, – я принесла тебе горе… Но не кори меня напрасной виной. Без сердца, лишь умом холодным рассуди и вспомни все. Разве радовалось я силе своей, о которой и не подозревала до того, как поняла, что ты полюбил меня? Разве не говорила я тебе, что любовь нашу мы должны забыть, что судьба повелевает нам расстаться, что никогда не буду я твоей? Злополучной красотой и неуместной любовью я принесла страдания обоим. Ни в чем, слышишь, ни в чем я не обманула тебя… Клянусь… Прошу, не добавляй мне грехов несовершенных!”
“Пусть так! Но если история твоя правдива, то почему ты стала женой Моралеса, запрещенного тебе так же, как и я? Чему могу я верить? Ты клянешься ложно! Ты не любила, коль ухитрилась столь быстро перевернуть свой мир!”
“Довольно, сеньор Стенли! – на сей раз твердо произнесла Мари, – я готова остаться клятвопреступницей в твоих глазах, но взамен уничтожь в душе память обо мне, о недостойной! Покрывало тайны, окутывающей меня сейчас, еще плотнее, чем прежде, и я не скажу ни слова более, чтоб обелить себя в твоих глазах. Обрати любовь ко мне в презрение и покинь меня!”
“Нет, не отсылай меня с опустошенным сердцем, – горячо воскликнул Артур и бросился к ее ногам, – скажи, что не по свое воле, но по принуждению чуждой внешней силы ты стала женой гордого испанца. Скажи, что не полюбила его, а меня, как прежде любишь, и я смирю свой дух и тебя благословлю!”
“Чего ты требуешь, сеньор? Долг жены, благодарность супругу и почитание его – святыни для меня! Услышишь то, что просишь, и стану презираема тобою. Встань с колен, Артур! Твое уничиженье предо мной равно чуждо и тебе и мне. Оставь меня. Эта встреча наедине – последняя!”
Артур Стенли почувствовал в решительных словах Мари звучание благородства правды, хоть и не открытой до конца. Упреки пролетели мимо цели.
У Стенли кончились слова. Он поднялся, чтоб уйти. Вдруг страшное проклятие сорвалось с его уст. Мари подняла голову и увидела мужа.
Твердой речью своей Мари укрепила собственное сердце, но сокрушила дух Артура. К отчаянию его прибавился гнев. Он увидел Моралеса, и безумие ярости овладело им.
“Тиран и трус! – вскричал одержимый дикой страстью Стенли и выхватил из ножен меч, – как смеешь ты шпионить? Ты ограбил меня! Ее любовь принадлежала только мне! Гнусным обманом и грубой силой ты взял сокровище, цену которого тебе не дано понять! Ты уклоняешься от поединка? Обнажай меч, или я ославлю тебя трусом на весь мир!”
Испуганная Мари бросилась между ними. Она бы упала, не поддержи ее Моралес левой рукой. Его единственной защитой от клинка Артура была безоружная правая рука, которой он заслонил грудь и голову.
“Убери меч! – решительно воскликнул Моралес, глядя на противника скорее с жалостью, чем с ненавистью, – я не буду драться с тобой. Говори обо мне, что хочешь. Я не боюсь ни языка твоего, ни меча твоего, ни тебя самого! Очнешься от безумия – и раскаешься в безрассудстве! Себя простить тебе труднее будет, чем мне простить тебя! Иди!”
“Я не могу драться с незащищенным противником, – процедил Стенли, – а теперь слушай меня, дон Фердинанд Моралес! Мы были товарищами по оружию, но это в прошлом. Теперь я твой враг! Я клянусь взять твою жизнь или потерять свою! На краю света я разыщу тебя, скрытый под личиной благородства трус!”
Презрительный смех, с которым Стенли вложил меч в ножны, должно быть, подсластил ему миг страдания. Он повернулся и зашагал прочь, и звон шпор был слышен в тишине сада. Мари в ужасе взглянула на мужа. Она не прочитала в лице его ни гнева, ни осуждения. Несчастная разрыдалась, лишилась чувств.
Глава 13
“Остался мне надежды дым.
Грядущее не сопрягай с былым,
Спроси: ты разве не любила?”
(Эдвард Бульвер-Литтон)
“О, уходя, не покидай!
Прости: я причинила зло,
Но то, что было – то прошло!”
(Эдвард Бульвер-Литтон)
Сознание постепенно возвращалось к Мари. Непомерные тяжесть и боль давили на сердце и мозг, словно их перетирали поместившиеся в ее теле огромные мельничные жернова. Мужа не было рядом. Она горько подумала, что, пожалуй, впервые он оставил ее в трудный час.
Перед мысленным взором Мари сменялись одна за другой картины утреннего потрясения. Она спросила себя, зачем ей жить? Умереть – вот идеальная развязка. Отчаянная эта догадка вспыхнула ярко, но угасла быстро. Не слишком ли легкий путь к спасению? Разве она наказана сполна, чтоб самочинно завладеть милосердием судьбы? Любовью к одному она разбила сердца двоих!
Но разве она хотела зла? Нет! Она желала творить только добро – другим и себе. Она не лгала. Утаить часть правды, чтоб не учинить беды – разве это ложь? Или грех? Нет! Источник всех несчастий, отмеченных ее прикосновением – жестокая судьба! Так вера в провидение избавляет от вины.
Мари терзалась мыслью о причиненной Фердинанду муке – какая несправедливость в ответ на его высокую любовь! Она сознавала явственно, что сейчас она любит его так сильно, как никогда прежде. Что до чувства к Стенли, то в минуту мысленного покаяния пред мужем, помехой жалости звучали в ее ушах гневные слова и страшные угрозы Артура.
Старший слуга осторожно вошел в комнату Мари. Ее встревоженный взгляд и опасливое молчание сказали чуткому его сердцу больше, чем выразили бы красноречивые слова. Кто ни о чем не спрашивает, тот лучший утешитель.
“Дон Фердинанд отбыл к королю по срочному вызову. Он медлил, дожидаясь, пока вы не начнете приходить в себя. Убедившись, что здоровью вашему ничто не угрожает, он уехал”, – мягко произнес слуга.
“К королю, – повторила про себя Мари, – мужественный, он продолжит исполнять свой долг, хоть сердце его разбито… Он забудет думать о его драгоценной прежде, а ныне горемычной жене… Поделом. Я погасила светильник его счастья… – Доложи, когда он вернется, – сказала она вслух, – и попроси слуг не беспокоить меня”.
Мари осталась в комнате одна. Напрягая слух, ждала знакомые шаги. Кажется, раздались. Помедлив, позвала Алберика. Паж вошел.
“Сеньор давно вернулся?”
“Полчаса назад, госпожа. Он проследовал в свои покои и просил не тревожить его”, – ответил Алберик.
На десять минут, не более, простиралось терпение Мари. Она вошла к Моралесу. Он сидел к ней спиной, погруженный в себя. Не обернулся. Мари подумала, что в первый раз муж не услышал ее бесшумные шаги.
Кого-нибудь другого такие горести сломили бы или пробудили бешеную ярость. Но Фердинанд сохранил твердость духа, ничем не выдал бедствия раненой души. Всепоглощающая мысль сверлила мозг – он никогда не был любим! Отец и дочь обманули его. Он вспоминал события в Кедровой долине перед свадьбой. Так вот почему старый Энрикес заклинал его любить Мари, не взирая ни на какие жизненные перипетии! По причине крайности случаются открытия.
“Фердинанд, – едва пролепетала Мари, обнаружив себя и упав на колени перед мужем, – не отворачивайся от меня, не ненавидь меня, у меня никого нет, кроме тебя, – и она зарыдала, проникшись страхом реальности собственных слов.
Ее трогательная беззащитность заслонила его собственную муку. Он поднял ее с колен, обнял, и она почувствовала на своих щеках, как его горячие слезы смешались с ее слезами. Так стояли они долго и молча. Мари первая подала голос. Она молила выслушать ее прежде, чем она примет упреки.
“О, супруг мой! Если не можешь более любить – я приму эту кару. Но только прости! Я не хотела зла. Мысль, что узнаешь о Стенли не от меня, стала моим кошмаром. Невыносимую терпела боль, принимая твою любовь и ласку с камнем обмана на душе. Но я слаба, и я боялась. Не могла причинить тебе страдание и потерять твою любовь страшилась. Худшее сбылось. Заклинаю тебя, прости!”
“Верю, ты хотела быть правдивой. Но по чувству долга, не из любви! Ты любила другого, и могу ли я вынести это, Мари?”
“Можешь, Фердинанд! Я люблю тебя! Тебе одному принадлежит мое сердце. Возьми его – ведь я твоя! Прости и люби меня! Былое осталось в прошлом. Навсегда!”
“И любимая навсегда! – подавляя собственные муки, не без труда вымолвил Моралес, дабы словами этими облегчить груз ее невзгод, – а теперь откройся и поведай то, что я должен был знать раньше. Ничего не бойся, я – нерушимая твоя опора!”
Мари рассказывала Фердинанду историю греховной любви, с готовностью перекладывая печали из своей души в его. Моралеса тронули ее по-детски доверительные речи, целящие своею искренностью. Сам не замечая, он все крепче прижимал Мари к себе. Он ловил ее горячие слова и утирал ее горячие слезы. Он претерпел удар, но свежий ветер ее признания совершенно разогнал тучи несчастья.
“А Стенли? – спросила Мари, осмелев, – ты простишь его, Фердинанд? Он не сознавал, что говорит!”
“Мне жаль его. Постараюсь простить. Надеюсь, он примет жизнь, как есть. Чего не избежать, то нужно достойно встретить и можно презирать”.
Изрядное разочарование постигло дона Луиса Гарсиа. Прискорбен результат его затеи – любовь между Мари и Фердинандом лишь окрепла. Жена почувствовала себя спокойнее и увереннее под крылом у мужа. Однако неудача не охладила мстительного пыла дона Луиса. Встреч с ним Моралес избегал. Если им случалось говорить друг с другом, Фердинанд бывал краток и высокомерен. Скорее всего, заподозрил злонамерение доброхота.
В сердце Мари поселились чувства безопасности и тихого счастья. Она была надежно защищена и не грешна перед защитником. Но на дне души шевелилась тревога. Она страшилась встречи с Артуром. Мари в своих молитвах просила Бога, чтоб ниспослал мир в его сердце. Она отвернулась от него, но он не стал ей безразличен. Колючая мысль напоминала Мари о грехе пред ним и пред собой: она никогда не сможет открыть Стенли правду об истинной причине своего замужества.
Монархи имели обыкновение раз в месяц собирать совет по важнейшим государственным делам. Приглашались умнейшие из приближенных, и, конечно, Фердинанд Моралес был постоянным членом совета. Собрания начинались поздно и продолжались за полночь.
Приближался день очередной встречи. Моралес чувствовал необъяснимую тяжесть на душе. Чуждый мистике и насмешник над глупыми приметами, он гнал прочь настроение тревоги. Наступил день совета, и груз лег на сердце, и, кажется, даже дышать стало нелегко. Он зашел к Мари для прощания. Она стояла у открытого окна. Воздух был тих как перед бурей.
“Ты идешь на совет, дорогой? Не рано ли? Ты бледен. Тебе нездоровится. Пожалуйста, пропусти раз, побудь со мной”.
“Я должен идти, любимая. Я бы хотел провести с тобой этот вечер, но не привык уклоняться от исполнения долга. Не тревожься. Свежесть взбодрит меня”.
“Смотри – не дрогнет лист. Тишина обернется бурей, темнеет, и тучи затянули небо”.
“Ожидание буйства стихии гнетет нас. Пусть буря разразится, а когда утихнет, то и безосновательная тревога наша забудется”.
“Если идти неизбежно, то не медли, успевай до непогоды!”
Фердинанд поцеловал Мари на прощание. Затем, повинуясь какому-то неясному порыву, судорожно обнял ее, прижал к своему сердцу и вымолвил горячо: “Пусть Бог навечно благословит тебя, моя единственная!” С этими словами он ушел.
Моралес вышел из дому. Почти стемнело. Воздух и жара давили своею тяжестью. Люди попрятались в домах. Улицы опустели, лавки и мастерские ремесленников закрылись. Глядя на запад, Фердинанд различил в последних закатных лучах черную тучу. Она медленно росла, подвигалась к центру небосвода. Верх ее был озарен багровым светом, будто огромное животное истекало кровью. Грянул гром, бешеные молнии набегали одна на другую, разрывая черноту ночи. Под проливным дождем Моралесу осталось пройти последний отрезок пути, называемый “Одинокой улицей”.
В этот жаркий вечер незадолго до заката Артур Стенли вернулся домой после утомительных военных упражнений. Он снял меч, беззаботно отбросил его в сторону и с жадностью выпил большой бокал вина, всегда ожидавший его. Он улегся на кровать, и сон сморил его. Столь крепкий, что дыхания почти не слышно было.
Все последние дни Артур только и думал о встрече с Мари и Моралесом. Вспоминал и перебирал в памяти каждое слово. Военные обязанности исполнял в силу привычки, почти бессознательно. Он утешался своей убежденностью в искренности Мари – он поверил, она не лгала. Но неоткрытая до конца тайна теснила дух. Он стал одержим фанатичной страстью уничтожить Моралеса в поединке, или свою жизнь отдать. Стенли тешился картинами смертельного боя с обидчиком, и бесконечно строил планы встречи с ним.
Необычайной силы раскат грома вырвал Стенли из глубокого сна. Тяжесть воздуха давила грудь, железные обручи боли стискивали голову. На мгновение молния осветила комнату, Артур заметил ножны и успел открыть окно. Комната снова погрузилась в плотную тьму. Он укрепил ножны на поясе, но не нащупал рукой эфес. Меча не было.
Стенли пытался вспомнить, куда положил оружие. Шатающейся походкой он обошел темную комнату с намерением отыскать пропажу. Удивительно, но ноги едва слушались его, словно колдовское зелье сковало их. Стенли кликнул хозяев, требуя огня. Джоана и Педро не отозвались на зов чересчур возбужденного постояльца – подумали, что пьян. Затем они услышали, как жилец выбежал из дома. Благоволившая ему Джоана на этот раз подумала, что Педро, возможно, прав, подозревая Стенли в дурных намерениях: лишь ради злодеяния выйдет человек наружу в такую бурю.
Артур зашагал вперед неверным шагом. Куда, зачем он шел? Он не знал. Он словно был под действием дурмана. От молнии до молнии он преодолевал путь в сотню-другую шагов. Вот Одинокая улица. Артур шагал нетвердо. Вдруг ноги почувствовали помеху. Артур не устоял, споткнулся. Блеск небесный на мгновение осветил все вокруг. Лежащий ничком Стенли поднял голову, взглянул на остановившее его препятствие. Увиденное потрясло. Холод ужаса сковал сердце.
Глава 14
1-й монах:
Слышите? Буря беснуется, страшно нам
В глухом безгласном одиночестве…
Бернард:
О, жуткий час я пережил! Я брел своей дорогой
с лампадой тусклой. Вдруг вижу: тело мертвое
простерто на земле ничком.
И кровь свежа, дымится – знать, убит недавно.
(Джоанна Бейли, “Де Монфорт”)
На королевский совет собрались государственные мужи и доблестные воины, представлявшие Кастилию и Арагон. За окнами в ночной тьме бесновалась буря. Неистовству природы отвечало подавленное настроение собравшихся. И сам король пребывал в меланхолии, и не брал угощения с блюд, и не пил вина, и другие поступали также.
Не столь непогода, сколь отсутствие важнейшего королевского советника тревожило людей. Совет не начинался, задерживался на два часа – все ждали Фердинанда Моралеса. Без него нельзя ни обсудить дела, и ни принять решений. Где в час королевского совета может находиться сей человек, никогда не уклонявшийся от исполнения долга и никогда не грешивший опозданиями?
“Говорят, что сильную бурю неизменно сопровождает несчастье, но это всего лишь легенды…” – задумчиво произнес дон Феликс Эстабан.
“Да? Так говорят легенды? – неожиданно спросил король, известный скептик в отношении чудес, – и есть в этом правда?”
“Кто верит в чудеса, тот верит в россказни о них. Я не из тех. Беда случиться может, но легендой или чудом ее не объяснить!” – сказал дон Феликс, удивившись вопросу короля.
“Случись беда с Моралесом, и как ее ни объясняй – а это беда народа и страны! – воскликнул король Фердинанд, – кто видел его последним?”
“Я видел его еще до захода солнца”, – ответил дон Феликс.
“Где?” – спросил король.
“В его имении”.
“Как выглядел он? Был здоров?”
“Он жаловался на угнетенность духа, чему объяснения не находил”.
“Он упоминал о сегодняшнем совете?”
“Да, и с радостью! Он говорил, что заседание у короля вернет ему силы и бодрость”.
“Коль так, то нет сомнений, что произошло несчастье! – громко и уверенно сказал король, – верный мой дон Алонзо, – обратился он к одному из бесстрашных рыцарей, – отбери лучших людей и во главе отряда отправляйся на поиски. Все самые укромные тропинки обследуйте в этой кромешной тьме. Не возвращайтесь без известий, худых иль добрых. Неизвестность хуже горя. Поторопись, дон Алонзо!”
Гордый доверием, рыцарь бросился исполнять приказ. Кто-то из присутствующих предположил, что, возможно, нездоровье супруги задержало вельможу. Король отмел неудачную догадку, ибо в помыслах Моралеса первенствует долг.
Минул час в ожидании возвращения дона Алонзо. Люди молчали, иногда произносили шепотом два-три слова. Напряжение и тревога нарастали. Вдруг внизу в большом зале послышались шаги многих ног и возбужденные голоса вошедших. Посланец короля проследовал наверх.
“Дон Алонзо вернулся! – вскричал король, – говори скорее, верный идальго, какую весть принес нам?”
Бледный, как мел, доблестный воин шел, спотыкаясь, навстречу Фердинанду. Опустился на ближайший стул, закрыл лицо руками, стон вырвался из его горла.
“Вина, скорее дайте ему вина! – вскричал монарх и первым протянул бокал дону Алонзо, – какое страшное зрелище заставило дрогнуть тебя? Где Моралес? Ты нашел его?”
“Да…” – едва слышно выдавил дон Алонзо, и зловещая лаконичность встрепенула сердца.
“И где же он? Почему не здесь? Что с ним? – задавал король торопливые вопросы, боясь ответа, – говори, друг, – что задержало его?”
“Смерть! – ответил рыцарь, преклонив колено пред монархом, – о, мой король, Моралес убит!”
“Убит! – повторил король, и это слово отозвалось эхом ужаса и горя во всех устах, – кто посмел поднять руку на любимца монархов и народа? И помыслить нельзя причину для вражды иль ссоры с этим человеком! Нет, дон Алонзо, пожалуй, потрясенный зрелищем, ты по ошибке принял за Моралеса другого человека!”
“И я так думал. Увы, мой король! Мертвое тело в зале кровью заверяет мои слова!”
Ни слова не говоря, Фердинанд решительно направился вниз. Там в воздухе висел гул возбужденных голосов, солдаты наперебой выкрикивали проклятия и угрозы убийце. Появление монарха заставило их почтительно замолчать. Король подошел к лежащему на носилках и укрытому покрывалом телу. Он приготовился поднять полог, и на лице его промелькнул испуг – он страшился правды.
Король решился, наконец. Отбросил ткань. Не могло быть сомнений. Знакомый высокий лоб, теперь белый и холодный, как мрамор. Остекленевшие глаза. Сжатые губы. Черные волосы со следами запекшейся крови. Правая рука сжимала рукоять меча – должно быть, Моралес намеревался вступить в бой. Смертельный удар был нанесен сзади с адской силой, чтобы покончить дело разом. Стон горя и ужаса сорвался с уст Фердинанда.
“Кто убийца? Кто свершил черное дело? – вскричал король, – дон Алонзо, есть след, улика?”
“Есть след, и есть улика, мой король! Убийца схвачен нами, и он под охраной!”
“Горюя и негодуя, мы забыли о правосудии! Привести убийцу! – потребовал Фердинанд, – прежде чем приговорим негодяя к смерти через муки, выслушаем объяснения и оправдания его!”
В смущении помедлив, дон Алонзо дал знак. Ввели человека со связанными руками, закутанного в плащ, в глубоко надвинутой шляпе, так что нельзя было видеть лица. Холод предчувствия забрался в сердце короля. Он приказал снять с человека плащ и шляпу.
“Стенли! – в изумлении вскрикнул Фердинанд.
“Казнить англичанина! Пытки и смерть! Лишить жизни неблагодарного!” – вырывались из солдатских глоток дикие возгласы. В гневе воины даже забыли о присутствии монарха, гремя оружием, обступили связанного Стенли и готовы были свершить самочинную расправу.
“Он был мой враг, я поклялся взять его жизнь или отдать свою, – глухо проговорил арестованный, не сознавая пагубность этих слов для самого себя, – он украл мое счастье и обрек меня на прозябание. Я ненавидел его, но я не убивал! Я желал честного поединка, а не подлого убийства. Теперь я каюсь в своих кровавых мыслях. Я не убивал, и меч мой незапятнан!”