Григорий Сковорода
Наставления бродячего философа. Полное собрание текстов
Чудо, явленное в водах Наркиссу
Скажи мне, прекрасный Наркисс, в водах твоих узрел ты что? Кто явился тебе в них?
Ответ. На водах моих всплыло елисейское железо. Узрел я на полотне протекающей моей плоти нерукотворенный образ, «который есть сияние славы отчей». «Положи меня как печать на мышце твоей». «Отражается на нас свет». Вижу Петра вашего гавань: «Землю посреди воды, словом Божиим составленную». Я вижу моего друга, друга Исаиина сего: «Царя со славою узрите, и очи ваши узрят землю издалека». Волшебница – плоть моя явила мне моего Самуила. Сего единого люблю, таю, исчезаю и преображаюсь. Впрочем, от египетского взглянем на еврейских Наркиссов. Вот первый нас встречает: «Ревнуя, поревновал во Господе Боге…» Вот второй: «Душа моя изойдет в слово твое», то есть преобразуется. Вот еще тебе Наркиссы: «Се все оставили и вослед тебе идем». А Давид не истинный ли есть Наркисс? «Исчезнет сердце мое и плоть моя». «Исчезли очи мои во спасение твое». «Когда приду и явлюсь лицу твоему?» А се не точный ли Наркисс? «Мир мне сораспялся, и я миру». «Не живу я, но живет во мне Христос». «Пока преобразит тело смирения нашего…» «Желаю разрешиться». «Мне бо жить – Христос, а умереть – приобретение».
Как во источнике лицо человечье, так в Исаииных словах, будто дуга во облаке, виден сей Наркиссов амур. «Будет бог твой с тобою присно, и насытишься, как же желает душа твоя, и кости твои утучнеют и будут, как виноград напоенный и как источник, в котором же не оскудеет вода, и кости твои прозябнут, как трава, и разботеют, и наследят роды родов. И созиждутся пустыни твои вечными, и будут основания твои вечные родам родов, и прозовешься создателем оград, и пути твои посреди тебя успокоишь»[74].
Разговор о том: Знай себя
Лица: Лука, его Друг и Сосед[75]
Лука. Вчера обедали мы оба у моего брата, я и сосед мой, нарочно для воскресного дня, чтоб поговорить о чем-либо из Божиего слова. Стол был в саду. Случай к разговору подали слова, написанные в беседке, следующие: «Тот сотрет твою главу, которого ты соблюдать будешь пяту».
Случились при обеде два ученые: Навал и Сомнас[76]. Они много те слова толковали по прошению брата моего. Я непоколебимо верю, что Священное Писание есть райская пища и врачевство моих мыслей. Для того охаивал сам себя за то, что не мог никакого вкуса чувствовать в тех сладчайших словах.
Друг. Как же называешь сладчайшими слова, не чувствуя в них никакого вкуса?
Лука. Так, как тот, кто издали смотрит на райские цветы, не слышит их духа, а только верит, что дивным каким-то дышут благовонием.
Друг. Слушай, брат. Хотя бы они под самый наш нос дышали, нельзя нам вкуса чувствовать.
Лука. Для чего? Разве у нас головы и ноздрей нет?
Друг. Головы и ноздрей? Знай, что мы целого человека лишены и должны сказать: «Господи, человека не имеем…»
Лука. Разве же не имеем и не видим у нас людей?
Друг. Что же пользы: иметь и не разуметь? Вкушать и вкуса не слышать?.. А если хочешь знать, то знай, что так видим людей, как если бы кто показывал тебе одну человеческую ногу или пяту, закрыв прочее тело и голову; без оной же никак узнать человека невозможно. Ты и сам себя видишь, но не разумеешь и не понимаешь сам себя. А не разуметь себя самого, слово в слово, одно и то же, как и потерять себя самого. Если в твоем доме сокровище зарыто, а ты про то не знаешь, слово в слово, как бы его не бывало. Итак, познать себя самого, и сыскать себя самого, и найти человека – все сие одно значит. Но ты себя не знаешь и человека не имеешь, в котором находятся очи и ноздри, слух и прочие чувства; как же можешь твоего друга разуметь и узнать: «Если не узнаешь сам себя, о добрая в женах, изойди в пятах паств и паси козлища твои у шалашей пастушеских».
Лука. Как же? Ведь вижу руки, ноги и все мое тело.
Друг. Ничего не видишь и вовсе не знаешь о себе.
Лука. Жесток твой сей замысел и очень шиповат. Не можно мне его никак проглотить.
Друг. Я ведь тебе говорил, что не можешь вкуса слышать.
Лука. Так что же вижу в себе? Скажи, пожалуйста.
Друг. Видишь в себе то, что ничто, и ничего не видишь.
Лука. Замучил ты меня. Как же не вижу в себе ничего?
Друг. Видишь в себе одну землю. Но сим самым ничего не видишь, потому что земля и ничто – одно и то же. Иное видеть тень дуба, а иное – самое дерево точное. Видишь тень свою, просто сказать, пустошь свою и ничто. А самого себя отродясь не видывал.
Лука. Боже мой! Откуда такие странные мысли?.. Ты наговоришь, что у меня ни ушей, ни очей нет.
Друг. И да, я уже давно сказал, что тебя всего нет.
Лука. Как же? Разве очи мои не очи и уши не уши?
Друг. Спрошу ж и я тебя. Скажи: пята твоя и тело твое – все ли то одно?
Лука. Пята моя есть последняя часть в теле, а голова – начало.
Друг. Так я ж тебе твоим же ответом отвечаю, что сие твое око есть пята или хвост в твоем оке.
Лука. А самое ж точное око, главное и начальное око, где?
Друг. Я ведь говорил, что хвост только свой видишь, а головы не знаешь. Так можно ли узнать человека из одной его пяты? А как ока твоего не видишь, кроме последней его части, так ни уха, ни твоего языка, ни рук, ни ног твоих никогда ты не видал, ни всех твоих прочих частей, целого твоего тела, кроме последней его части, называемой пята, хвост или тень… Так можешь ли сказать, что ты себя узнал? Ты сам себя потерял. Нет у тебя ни ушей, ни ноздрей, ни очей, ни всего тебя, кроме одной твоей тени.
Лука. Для чего ж меня тенью называешь?
Друг. Для того, что ты существа твоего потерял исту, а во всем твоем теле наблюдаешь пяту или хвост, минуя твою точность, и потерял главность.
Лука. Да почему же мои члены хвостом зовешь?
Друг. Потому что хвост есть последняя часть, она последует голове, а сама собою ничего не начинает.
Лука. Мучишь меня, друг любезный. Может быть, оно и так, как сказуешь. Но ты, уничтожив мои мнения, своих мыслей не даешь.
Друг. Послушай, душа моя! Я и сам признаюсь, что точно не знаю. А если тебе понравятся мои мысли, так поговорим откровеннее. Ты ведь без сомнения знаешь, что называемое нами око, ухо, язык, руки, ноги и все наше внешнее тело само собою ничего не действует и ни в чем. Но все оно порабощéнно мыслям нашим. Мысль, владычица его, находится в непрерывном волнении день и ночь. Она то рассуждает, советует, определение делает, понуждает. А крайняя наша плоть, как обузданный скот или хвост, поневоле ей последует. Так вот видишь, что мысль есть главная наша точка и средняя[77]. А посему-то она часто и сердцем называется. Итак, не внешняя наша плоть, но наша мысль – то главный наш человек. В ней-то мы состоим. А она есть мы.
Лука. Вот! Я сему верю. Я приметил, что когда я (отселе стану себя мыслию называть) на сторону устремился, тогда без меня мое око ничего и самого в близости видеть не может. Что ж оно за такое око, если видеть не может? Ты его хорошо назвал не оком, а тенью точного ока или хвостом[78]. Благодарствую, что ты мне меня нашел. Слава Богу! Я теперь очи, уши, язык, руки, ноги и все имею. Потерял я старое, а нашел новое. Прощай, моя тень! Здравствуй, вожделенная истина! Ты будь мне обетованная земля! Полно мне быть работником. Да я ж о сем никогда и не думал. Куда! Я люблю сие мнение. Пожалуй, подтверди мне оное. Хочу, чтоб оно было непоколебимо.
Друг. Пожалуй, не спеши! Кто скоро прилепляется к новому мнению, тот скоро и отпадает. Не будь ветрен. Испытуй опасно всякое слово. В то время давай место ему в сердце твоем. Я и сам сие мнение несказанно люблю. И желаю, чтоб оно твоим навеки было, дабы в нас сердце и мысль одна была. И сего слаще быть ничто не может. Но пожалуй же, разжуй первее хорошенько. Потом в радости и в простоте сердца принимай. Будь прост. Но будь при том и обережлив. Если мое мнение тебе нравится, то знай, что оно не мой вымысел есть. Взглянь на Иеремию в главе 17-й, в стихе 9-м.
Лука. Боже мой! Самого точного увижу Иеремию, если мысль его увижу. Но пожалуй, точные его слова…
Друг. Вот тебе: «Глубоко сердце человеку, паче всех, и человек есть, и кто познает его?» Если теперь очи и уши имеешь, примечай! А чувствуешь ли?
Лука. Чувствую, друг мой. Пророк называет человеком сердце.
Друг. А что же, кроме сего, примечаешь?
Лука. То, что утаенная мыслей наших бездна и глубокое сердце – все одно. Но удивительно! Как то возможно, что человеком есть не внешняя, или крайняя его плоть, как народ рассуждает, но глубокое сердце или мысль его: она-то самый точный есть человек и глава. А внешняя его наружность есть не что иное, как тень, пята и хвост.
Друг. Вот видишь? Уже начинаешь отпадать. Легко ты сначала поверил. Для того стала скоро оскудевать вера твоя. Что вдруг зажигается, то вдруг и угасает. Но твердое дело с косностию укрепляется, потому что совет не бывает без медленности. Ах, земля прилипчива есть. Невдруг можно вырвать ногу из клейких, плотских мнений. Они-то, в нас укоренившись, называются поверьем. Плотского нашего жития плотская мысль начало и источник есть, по земле ползет, плоти желает, грязную нашу пяту наблюдает и бережет око сердца нашего, совет наш… Но кто нам сотрет главу змиину? Кто выколет ворону око, вперившееся в ночь? Кто уничтожит нашу плоть? Где Финеес, пронзающий блудницу? Где ты, меч Иеремиин, опустошающий землю?.. Но сыскал бог мудрого противу мудрого, змия на змия, семя против семени, землю вместо земли, рай вместо ада. Вместо мертвого живое, вместо лжи правду свою… Се! Спаситель твой грядет, имея с собою воздаяние.
Лука. Говори, пожалуй, пояснее. Ничего не понимаю.
Друг. Но кто вкус может слышать, не имея веры? Вера, свет во тьме видящая, страх Божий, плоть пробождающий, крепка, как смерть, любовь Божия – вот единственная дверь к райскому вкусу. Можешь ли верить, что чистейший дух весь пепел плоти твоей содержит?
Лука. Верую. Но сам чувствую слабость веры моей… Пособи, если можешь, выдраться из грязи неверия. Признаюсь, что сие слово вера в грязных моих устах мечтается за один только обычай, а вкус в ней ничего не слышу.
Друг. По крайней мере знаешь, куда смотрит вера?
Лука. Знаю, что должно веровать в Бога. А о прочем ничего тебе не скажу.
Друг. О бедный и бесплодный человек! Знай же, что вера смотрит на то, чего пустое твое око видеть не может.
Лука. Что за пустое такое око?
Друг. Уже говорено, что вся плоть – пустошь.
Лука. И да! Я в целой поднебесной ничего другого не вижу, кроме видимости, или, по-твоему сказать, плотности, или плоти.
Друг. Так посему ты неверный язычник и идолопоклонник.
Лука. Как же идолопоклонник, если верую в единого Бога?
Друг. Как же веруешь, если, кроме видимости, ничего не видишь? Ведь вера пустую видимость презирает, а опирается на то, что в пустоше голова, сила есть и основание, и никогда не погибает.
Лука. Так посему другое око надобно, чтоб еще увидеть и невидимость.
Друг. Скажи лучше так, что надобно для тебя истинное око, дабы ты мог истину в пустоши усмотреть. А старое твое око никуда не годится. Пустое твое око смотрит во всем на пустошь. Но если бы ты имел истинного в себе человека, мог бы ты его оком во всем усмотреть истину.
Лука. Как же сего человека нажить?
Друг. Если его узнаешь, то и достанешь его.
Лука. А где ж он?.. Но прежде отвечай: отчего ты говорил о вере, а теперь об оке?
Друг. Истинное око и вера – все одно.
Лука. Как так?
Друг. Так, что истинный человек имеет истинное око, которое понеже, минуя видимость, усматривает под нею новость и на ней опочивает, для того называется верою. А веровать и положиться на что, как на твердое основание, все то одно.
Лука. Если находишь во мне два ока, то и два человека.
Друг. Конечно, так.
Лука. Так, довольно и одного. На что два?
Друг. Глянь на сие дерево. Если сего дуба не будет, может ли стоять тень?
Лука. Я ведь не тень. Я твердый корпус имею.
Друг. Ты-то тень, тьма и тлень! Ты сон истинного твоего человека. Ты риза, а он тело. Ты привидение, а он в тебе истина. Ты-то ничто, а он в тебе существо. Ты грязь, а он твоя красота, образ и план, не твой образ и не твоя красота, понеже не от тебя, да только в тебе и тебя содержит, о прах и ничто! А ты его до тех пор не узнаешь, поколь не признаешься со Авраамом в том, что ты земля и пепел. А теперь кушай землю, люби пяту свою, ползай по земле. О семя змиино и тень безбытная! Придет богообещанный тот день, в который благословенное чистой души слово лукавый совет твой уничтожит сей: «Тот сотрет твою главу».
Разговор 2-й о том же: Знай себя
Лица: Клеопа, Лука и Друг
Клеопа. Правду говоришь… Однак пан Сомнас сколько ни велеречив, я в нем вкуса не слышу. Пойдем опять к нашему Другу. Слова его едкие, но не знаю, как-то приятны.
Лука. А вот он и сам к нам…
Друг. Тень мертвая! Здравствуйте!
Лука. Здравствуй, Мысль! Дух! Сердце! Ведь се твой человек? Пересказали мы твои мысли нашим книгочиям. Они говорили, что должен ты свое мнение в натуре показать.
Друг. Что се значит – в натуре показать?
Лука. Я сего не знаю.
Клеопа. Как сего не знать? Должно показать, что не только в одном человеке, но и в прочих тварях невидимость первенствует.
Лука. Так точно. За тем хотели к тебе идти.
Друг. А вы доселе сего не знаете?
Лука. Конечно, должен ты доказать.
Друг. Верите ли, что есть Бог?
Лука. Его невидимая сила все исполняет и всем владеет.
Друг. Так чего ж ты еще требуешь? Ты уже сам доказал.
Лука. Как доказал?
Друг. Когда говоришь, что невидимая сила все исполняет и всем владеет, так не все ли одно сказать, что невидимость в тварях первенствует? Ты уже сам назвал невидимость головою, а видимость хвостом во всей Вселенной.
Лука. Так возьми что из всей Вселенной в пример для изъяснения.
Друг. Я тебе всю подсолнечную и все Коперниковы миры представляю. Возьми из них, что хочешь. А что говорите – показать в натуре, то должно было сказать: изъясни нам притчами или примерами и подобиями то, что человек состоит не во внешней своей плоти и крови, но мысль и сердце его – то истинный человек. Взгляни на стену сию. Что на ней видишь?
Лука. Вижу написанного человека. Он стоит на змие, раздавив ногою голову змиину.
Друг. Ведь живопись видишь?
[Лука]. Вижу.
Друг. Скажи же, что такое живописью почитаешь? Краски ли или закрытый в краске рисунок?
Лука. Краска не иное что, как порох и пустошь: рисунок или пропорция и расположение красок – то сила. А если ее нет, в то время краска – грязь и пустошь одна.
Друг. Что ж еще при сей живописи видишь?
Лука. Вижу приписанные из Библии слова. Слушайте! Стану их читать: «Мудрого очи – во главе его. Очи же безумных – на концах земли».
Друг. Ну! Если кто краску на словах видит, а письмен прочесть не может, как тебе кажется? Видит ли такой письмена?
Лука. Он видит плотским оком одну последнюю пустошь или краску в словах, а самих в письме фигур не разумеет, одну пяту видит, не главу.
Друг. Право рассудил. Так посему, если видишь на старой в Ахтырке церкви кирпич и вапно, а плана ее не понимаешь, как думаешь – усмотрел ли и узнал ее?
Лука. Никак! Таким образом, одну только крайнюю и последнюю наружность вижу в ней, которую и скот видит, а симметрии ее, или пропорции и размера, который всему связь и голова материалу, понеже в ней не разумею, для того и ее не вижу, не видя ее головы.
Друг. Добрый твой суд. Скинь же теперь на счеты всю сумму.
Лука. Как?
Друг. А вот так! Что в красках рисунок, то же самое есть фигура в письменах, а в строении план. Но чувствуешь ли, что все сии головы, как рисунок, так фигура, и план, и симметрия, и размер не иное что есть, как мысли?
Лука. Кажется, что так.
Друг. Так для чего же не постигнешь, что и в прочиих тварях невидимость первенствует не только в человеке? То ж разуметь можно о травах и деревьях и о всем прочем. Дух все-на-все вылепливает. Дух и содержит. Но наше око пяту блюдет и на последней наружности находится, минуя силу, начало и голову. Итак, хотя бы мы одним без души телом были, то и в самое то время еще не довольно себя понимаем.
Лука. Для чего?
Друг. Для того, что, почитая в теле нашем наружный прах, не поднимаемся мыслию во план, содержащий слабую сию персть. И никогда вкуса не чувствуем в словах сих Божиих, ползущее по земле наше понятие к познанию истинного нашего тела возвышающих, а именно: «Не бойся, Иаков! Се на руках моих написал стены твои…» Но поступим повыше.
Клеопа. Мы выше поступать еще не хотим, а сомнение имеем. И желаем хорошенько узнать то, что называешь истинным телом. Нам дивно, что…
Друг. Что такое дивно? Не Бог ли все содержит? Не сам ли глава и все во всем? Не Он ли истина в пустоше, истинное и главное основание в ничтожном прахе нашем? И как сомневаешься о точном, вечном и новом теле? Не думаешь ли сыскать что ни есть такое, в чем бы Бог не правительствовал за главу и вместо начала? Но может ли чтó бытие свое, кроме его, иметь? Не Он ли бытие всему? Он в дереве истинное дерево, в траве трава, в музыке музыка, в доме дом, в теле нашем перстном новое есть тело и точность или глава его. Он всячина есть во всем, потому что истина есть Господня; Господь же, дух и Бог – все одно есть. Он един дивное во всем и новое во всем делает сам собою, и истина Его во всем вовеки пребывает; прочая же вся крайняя наружность не иное что, токмо тень его, и пята его, и подножие его, и обветшающая риза… Но «мудрого очи – во главе его, очи же безумных – на концах земли».
Разговор 3-й о том же: Знай себя
Лица: Клеопа, Филон, Друг
Клеопа. Ах! Перестань, пожалуй. Не сомневайся. Он человек добрый и ничьею не гнушается дружбою. Мне твое доброе сердце известно, а он ничего, кроме сего, не ищет.
Филон. Я знаю многих ученых. Они горды. Не хотят и говорить с поселянином.
Клеопа. Пожалуй же, поверь.
Друг. О чем у вас спор?
Клеопа. Ба! А мы нарочно к тебе… Вот мой товарищ. Пожалуйста, не погневайся.
Друг. За что? «Человек зрит на лицо, а бог зрит на сердце». А Лука где?
Клеопа. Не может понять твоих, речей. Он прилепился к Сомнасу при вчерашнем разговоре, а нам твои новинки милы.
Друг. О чем была речь?
Клеопа. Помнишь ли, Филон?
Филон. Помню. Была речь о бездне.
Клеопа. А-а! Вот слова: «И тьма вверху бездны».
Филон. Потом спор был о каких-то старых и новых мехах и о вине.
Клеопа. Один спорил, что бездною называется небо, на котором плавают планеты, а господин Навал кричал, что точная бездна есть океан великий; иной клялся, что через то значится жена; иной толковал учение и проч. и проч.
Друг. Если хотим измерить небо, землю и моря, должны, во-первых, измерить самих себя с Павлом собственною нашею мерою. А если нашей, внутри нас, меры не сыщем, то чем измерить можем? А не измерив себя прежде, что пользы знать меру в прочих тварях? Да и можно ли? Может ли слеп в доме своем быть прозорливым на рынке? Может ли сыскать меру, не уразумев, что то есть мера? Может ли мерить, не видя земли? Может ли видеть, не видя головы ее? Может ли усмотреть голову и силу ее, не сыскав и не уразумев своей в самом себе? Голова головою и сила понимается силою.
Клеопа. Не можно ли поговорить проще?
Друг. Измерить и узнать меру есть одно. Если бы ты долготу и широту церкви измерил саженем или веревкою, как тебе кажется, узнал ли бы ты меру ее?
Клеопа. Не думаю. Я бы узнал одно только пространство материалов ее, а точную ее меру, содержащую материалы, в то время узнаю, когда понимаю план ее.
Друг. Так посему, хотя бы ты все Коперниканские миры перемерил, не узнав плана их, который всю внешность содержит, то бы ничего из того не было.
Клеопа. Думаю, что как внешность есть пустота, так и мера ее.
Друг. Но кто может узнать план в земных и небесных пространных материалах, прилепившихся к вечной своей симметрии, если его прежде не мог усмотреть в ничтожной плоти своей? Сим планом все-на-все создано или слеплено, и ничто держаться не может без него. Он всему материалу цепь и веревка. Он-то есть рука десная, перст, содержащий всю персть, и пядь Божия, всю тлень измерившая, и самый ничтожный наш состав. Слово Божие, советы и мысли его – сей есть план, по всему материалу во Вселенной нечувствительно простершийся, все содержащий и исполняющий. Сия есть глубина богатства и премудрости его. И что может обширнее разлиться, как мысли? О сердце, бездна всех вод и небес ширшая?.. Сколь ты глубока! Все объемлешь и содержишь, а тебя ничто не вмещает.
Клеопа. Правду сказать, помню слово Иеремиино сие: «Глубоко сердце человека, паче всех, и человек я есть…»
Друг. Вот сей же то человек содержит все! Он-то утверждает плотские твои руки и ноги. Он голова и сила очей твоих и ушей. А если ему верить можешь, «не отемнеют очи твои и не истлеют уста твои во веки веков».
Клеопа. Верую и понуждаю сердце мое в послушание веры. Но не можно ли хотя маленько меня подкрепить? Прошу не гневаться. Чем выше в понятие невидимости взойду, тем крепче будет вера моя.
Друг. Праведно требуешь, для того что Бог от нас ни молитв, ни жертв принять не может, если мы его не узнали. Люби его и приближайся к Нему всегда, сердцем и познанием приближайся, не внешними ногами и устами. Сердце твое есть голова внешностей твоих. А когда голова, то сам ты есть твое сердце. Но если не приблизишься и не сопряжешься с тем, кто есть твоей голове головою, то останешься мертвою тенью и трупом. Если есть тело над твоим телом, тогда есть и голова над головою и выше старого новое сердце. Ах, не стыдно ли нам и не жалко ли, что Бог суда себе от нас просит, да и не получает?
Клеопа. Возможно ли? Как так?
Друг. Соперники его – идолы и кумиры. Сих-то, сидя на суде, оправдаем.
Клеопа. Ужасная обида! И ее не понимаю.
Друг. Не понимаешь? Вот сам сей же час будешь судиею против него.
Клеопа. Боюсь. Но пожалуй, подкрепи мне мое неверие о бессмертном теле. Любы мне твои слова сии: «Не отемнеют очи твои…»
Друг. Ну, скажи мне: если бы твое внешнее тело или скотское через 1000 лет невредимо было, любил бы ты плоть свою?
Клеопа. Сему статься нельзя. А если бы можно, нельзя не любить.
Друг. Знай же, что ты себя самого нимало еще не узнал.
Клеопа. По крайней мере знаю, что тело мое на вечном плане основано. И верую сим обещаниям Божиим: «Се на руках моих написал стены твои…»
Друг. Если бы ты в строении какого-то дома план узнал в силу стен его, довольно ли то к познанию совершенного оного дома?
Клеопа. Не думаю. Надобно, кажется, еще знать и то, для которых советов или дел тот дом построен – бесам ли в нем жертву приносят или невидимому Богу, разбойническое ли жилище или ангельское селение?
Друг. И мне кажется, что не довольно понимаешь, например, сосуд глиняный, если разумеешь одну его фигуру, на грязи изображенную, а не знаешь, чистым ли или нечистым наполнен ликером или питием.
Клеопа. Теперь понимаю, что тело мое есть точно то, что стены храма, или то, что в сосуде череп. А сердце и мысли мои то, что во храме жертвоприношение, или то, что в сосуде вода. И как стены дешевле жертв, потому что они для жертв – не жертвы для стен и череп для воды – не вода для сосуда, так и душа моя, мысли и сердце есть лучшее моего тела.
Друг. Но скажи мне: если бы те стены прекрасные развалилися, погибли ли бы они? Пропал бы тот сосуд, если б его череп фигурный расшибся?
Клеопа. Тьфу! Сие и младенец разумеет. Конечно, он не целый, если…
Друг. Не радуйся ж, мой Израиль, и не веселися. Заблудил ты от Господа Бога твоего. Не слыхал ли ты от пророков никогда, что Бог суд имеет со соперником своим – землею?
Клеопа. Да кто может его судить?
Друг. Уже ты дал суд твой на Него, уничтожив сторону его.
Клеопа. Коим образом?
Друг. Кто неправедного оправдал, без сомнения, обидел невинного. А оправдать обоих никак нельзя. Таков-то судия был, каков ты, Ефрем, которого некто из пророков называет голубом безумным, лишенным сердца. Да и не дивно, потому что по сказке того же пророка, наподобие печи, огнем разожженной, столь все судии страстью к видимости разгорелись, что все наставники с землею слеглись, и не было ни одного, который бы был приятель Богу.
Клеопа. Умилосердись. Скажи, какой я суд произнес против Бога?
Друг. Так! Ты, влюбясь в землю, отдал ей судом твоим то, что единственно Богу принадлежит.
Клеопа. Не понимаю.
Друг. Слушай! Голубь темноокий! Не Божия ли есть сила? И не Господня ли крепость?
Клеопа. Да кто ж о сем спорит?
Друг. Как же ты дерзнул сказать, что при разбитии черепа сосуд пропал? Смеешь ли сосуд утвердить на прахе, а не в Боге? Какая твердость быть может в том, что всеминутно подвержено развалинам и переменам? Не Божий ли невидимый перст содержит в стенах прах? Не он ли голова в стенах? Не стена ли вечна, если главное начало ее вечное? Как же ты посмел, уничтожив голову, возвеличить хвост, присудив тлению безвредность, праху – твердость, кумиру – божество, тьме – свет, смерти – жизнь? Вот нечестивый на Бога суд и совет! Вот лукавое лукавого змия око, любящее пяту, а не главу Христа Иисуса! «Он есть всяческое во всем…» Не ты ли сказал, что нельзя не любить тленного тела, если б оно чрез тысячу лет невредимо было? И как можешь сказать, что ты по крайней мере узнал твое тело? Да и к чему хвалишься Божиими сими милостивыми словами: «Се на руках моих написал стены твои, и предо мною всегда»? Может ли тлень стоять всегда, то есть вечно? Может ли недостойное честным быть, а тьма светом и зло добром? Не все ли одно – увериться праху ног твоих и положиться на серебряного кумира? Все то идол, что видимое. Все то бесчестное, что тленное. Все то тьма и смерть, что преходящее… Смотри на землянность плоти твоей. Веришь ли, что в сем твоем прахе зарыто сокровище, то есть таится в нем невидимость и перст Божий, прах твой сей и всю твою персть сию содержащий?
Клеопа. Верую.
Друг. Веруешь ли, что он есть голова и первоначальное основание и вечный план твоей плоти?
Клеопа. Верую.
Друг. Ах! Когда бы ты верил, никогда бы ты не говорил, что тело твое пропадает при рассыпании праха твоего. Видишь одно скотское в тебе тело. Не видишь тела духовного. Не имеешь жезла и духа к двойному разделению. Не чувствуешь вкуса в тех Божиих словах: «Если выведешь честное от недостойного, как уста мои будешь…»
Клеопа. Непонятно мне то, каким образом присудил я кумиру божество, а жизнь тому, что мертвое. Слыхал я, что погибший есть тот, кто называет свет тьмою, а горькое сладким.
Друг. Не удивляйся, душа моя! Все мы любопрахи. Кто только влюбился в видимость плоти своей, не может не гоняться за видимостью во всем небесном и земном пространстве. Но для чего он ее любит? Не для того ли, что усматривает в ней светлость и приятность, жизнь, красу и силу?
Клеопа. Конечно, для того.
Друг. Так не все ж ли одно – почитать идола за живое и присудить ему жизнь, а ему умереть должно. Мне кажется то же: почитать горькое сладким и дать суд в том, что медовая сладость принадлежит желчи. Но можно ли желчи сладость присудить без обиды меду? Вот каким образом все собираемся на Господа и на Христа его! Он кричит: «Моя крепость и сила! Во мне путь, истина и живот!» А мы судим, что все сие принадлежит внешней плоти и плотской внешности. И сей суд наш несменно подтверждаем таковым же житием нашим пред людьми.
Клеопа. Вижу теперь вину свою. И ужасно удивляюсь, что за тьма наши очи покрыла? Столько пророки вопиют: «Дух, дух! Бог, Бог!» Всякая внешность есть трава, тень, ничто, а мы ропщем, тужим, когда плоть наша увядает, слабеет и прах переходит к праху. Можно ли сыскать упрямейшую и наижесточайшую несчастливость?
Друг. Сему и я часто дивлюся. Теперь, думаю, понимаешь, что то за суд, которого от нас столь ревностно и единственно требует Бог через пророков. И как можем дать добрый суд меньшим нашим братьям, обидев первородного брата – Христа Иисуса? Он первый сирота, что все его оставили; он первый нищий, что все от него отняли. Все за тьмою, оставив свет, пошли, побежали.
Клеопа. Но откуда в нас проклятое сие семя рождается? Если земля проклята, тогда и любовь к ней.
Друг. Хорошо мысли называешь семенем. Семя есть начало плодов. А совет в сердце – голова наших дел. Но понеже сердце наше есть точный человек, то и видно, кого премудрость Божия называет семенем и чадами змииными. Сии люди любят землю, а она есть пята и подножие и тень. По сей-то причине ничем они не сыты. Блажен, если в чьем сердце проклятая сия голова раздавлена. Она-то нас выводит в горести, а нам во мнимые сладости. Но откуда сей змий в сердце зарождается? Ты ли спрашиваешь?
Клеопа. Хочу знать.
Друг. Откуда злое семя на грядках огородных? Полно везде всяких советов. Не убережешься, чтобы не родилось. Но что делать? Сын! Храни сердце твое! Стань на страже с Аввакумом. Знай себя. Смотри себя. Будь в доме твоем. Береги себя. Слышь! Береги сердце.
Клеопа. Да как себя беречь?
Друг. Так, как ниву. Выпленяй или искореняй и вырывай всякий совет лукавый, все злое семя змиино.
Клеопа. Что есть совет лукавый и семя змиино?
Друг. Любить и оправдать во всяком деле пустую внешность или пяту.
Клеопа. Скажи проще.
Друг. Не верь, что рука твоя согниет, а верь, что она вечна в Боге. Одна тень ее гибнет. Истинная же рука и истина есть вечна, потому что невидима, а невидима потому, что вечна.
Клеопа. Сии мысли чудные.
Друг. Конечно, новые. Если же содержание твоей руки присудишь плотской тлени, тогда будешь старым мехом, надутым бездною мыслей, непросвещенных потоль, поколь возможешь сказать: «Бог, повелевший из тьмы свету воссиять, воссиял в сердцах наших…» А сие сделается при сотворении нового неба и земли. «Се я новое творю!» – говорит Господь (Исайя).
