Гуго Гроций
О праве войны и мира
XXXII. Что же касается нас, то полагаем, что в настоящем труде, содержащем, без сомнения, важнейшую часть науки права, мы показали на деле, а не только на словах, каков надлежащий способ ее изложения.
XXXIII. Ибо в первой книге, изложив сначала учение о происхождении права, мы рассмотрим общий вопрос о том именно, может ли какая-либо война быть справедливой; затем, для различения понятий публичной и частной войны, мы считаем необходимым сначала выяснить самую природу верховной власти, какие народы, какие государи владеют ею всецело, какие – пользуются отчасти, какие – располагают верховной властью с правом отчуждения и какие – держат на ином основании; наконец, следовало сказать также об обязанностях подданных по отношению к правительству.
XXXIV. Во второй книге предпринято изложение всех причин возникновения войн; в этих целях подробно излагаются природа вещей, находящихся в общей собственности и составляющих предмет частной собственности, права лиц над другими лицами, обязанности, возникшие из права собственности, порядок престолонаследия государей, обязательства, возникающие из договора и соглашения, толкование силы союзных договоров и клятвенных обязательств как частного, так и публичного порядка, обязанность возмещения причиненного ущерба, особые преимущества послов, право, регулирующее погребения мертвых, природа наказаний.
XXXV. Содержание книги третьей составляет, во-первых, вопрос о действиях, дозволенных на войне; при этом различаются действия, только ненаказуемые или даже приравниваемые к правовым в сношениях с чужеземными народами, и действия, совершенно правомерные. Наконец, следуют различные виды мирного состояния и всевозможные соглашения, обычно принятые на войне.
XXXVI. Все эти вопросы в моих глазах имеют тем большее значение, что, как я уже сказал, никто еще не трактовал этого предмета во всем его объеме, а те, кто делал это отчасти, оставляли многое усердию других. От философов древности ничего не сохранилось в этом роде: ни от греков, из которых один только Аристотель составил книгу под названием «О праве войны», ни от учителей раннего христианства, о чем приходится весьма сожалеть; от древних римских «книг фециалов» не сохранилось ничего, кроме их названия. Составители сборников юридических казусов, так называемых вопросов совести, наряду с прочими включили главы о войне, об обязательствах, о клятвах, о репрессалиях.
XXXVII. Я видел также книги, специально посвященные праву войны, одни написанные богословами, как Франсиско Витториа, Генрих из Горкума, Вильгельм Маттэи[25]; другие – докторами права, как Хуан Лопец, Франсиско Ариас, Джованни да Леньяно, Мартино да Лоди. Однако все они по этому столь содержательному предмету сказали весьма немного; большинство же их сделало все это, смешивая и спутывая относящееся к естественному праву, к праву божественному, к праву народов, к внутригосударственному праву, к тому, что вытекает из канонов.
XXXVIII. То, чего преимущественно не доставало всем им, а именно – исторического освещения вопросов, этот пробел взялся восполнить ученейший Фор в некоторых главах своих «Семестров», но лишь в пределах поставленной им себе задачи и лишь в виде ссылок на авторитетные свидетельства; о том же более подробно пустился толковать Бальтазар Айала, приводя много примеров в пояснение некоторых общих положений, в особенности же – Альберико Джентили, тщательными трудами которого смогут воспользоваться многие другие, как и я, признаюсь откровенно, воспользовался ими; а то, что остается пожелать этому автору, по части способа его изложения, порядка расположения вопросов и различения отдельных видов права, я предоставляю собственному суждению читателей. Скажу только одно, что при разрешении спорных вопросов он обычно опирается на небольшое число не всегда достоверных примеров или даже на мнения современных юристов, изложенные в заключениях, большинство которых составлено в интересах их клиентов и не основано на естественных правилах правды и чести. Оснований разделения войн на справедливые и несправедливые Айала не коснулся; Джентили же по своему усмотрению наметил общее деление предмета на несколько высших родов, но он даже не затронул некоторых известных и часто встречающихся спорных вопросов.
XXXIX. Мы, со своей стороны, постарались не упустить ничего подобного, указав основания суждений, с помощью которых нетрудно найти решение тех вопросов, по которым у нас опущены некоторые подробности. Остается в немногих словах изложить, чем я мог воспользоваться и ради чего предпринял я настоящий труд. Во-первых, я ставил себе задачей подыскивать для положений естественного права доказательства, основанные на столь достоверных понятиях, чтобы никто не мог их опровергнуть без насилия над самим собой. Основные же начала естественного права, если обратить на них внимание должным образом, ясны и очевидны сами по себе почти так же, как и то, что мы воспринимаем нашими внешними чувствами, которые не вводят в заблуждение, если только органы чувств находятся в надлежащем порядке и все необходимые для них условия имеются налицо. Вот почему в «Финикиянках» Еврипид влагает в уста Полинника, чья правота должна быть для всех совершенно очевидна, следующие слова:
Я все поведал, мать, не обинуяся,
Что по заветам правды-справедливости
Понятно всем, ученому и неучу[26].
И тотчас же хор, состоящий из женщин, а именно – женщин варварского племени, произносит одобрительное суждение о речи Полинника.
XL. Для доказательства существования того же права я воспользовался свидетельствами философов[27], историков, поэтов и, наконец, ораторов, не потому, что следует принимать на веру безразлично все, что они говорят, ибо им приходится обыкновенно считаться с предрассудками своей школы, особенностями своего предмета или интересами защищаемого дела, но потому, что коль скоро многие, в разное время и в различных местах, утверждают одно и то же как нечто достоверное, то это следует отнести на счет одной и общей причины; а в занимающих нас вопросах эта общая причина единомыслия не может быть иною, кроме как вытекающей из начал природы или же из некоего общего согласия. Первым путем обнаруживается естественное право, вторым же – общее право народов; различие же между тем и другим определяется отнюдь не различием терминов, ибо авторы в разных местах нередко смешивают названия естественного права и права народов, но именно качествами самого предмета. Ибо если какое-либо положение не может быть выведено из достоверных начал с помощью столь же достоверного умозаключения и тем не менее оказывается, что оно повсюду соблюдается, то отсюда следует, что оно своим источником имеет свободную волю людей.
XLI. Вот почему я старался эти два вида права не только тщательно различать между собой, но и отличать их от права внутригосударственного. Мало того, в праве народов я отличаю то, что подлинно во всех отношениях и по существу есть этого рода право, и то, что имеет лишь только некоторую внешнюю видимость этого исконного права, поскольку, например, воспрещено сопротивление силой или же, наоборот, существует обязанность самообороны повсюду, даже с помощью государственной военной силы, ради какой-нибудь пользы или хотя бы во избежание более тяжких неудобств. Насколько необходимо иметь в виду такое различие в ряде случаев, это выяснится в самом тексте настоящего труда. Не менее тщательно мы старались отделить то, что относится к праву в строгом и собственном смысле, откуда, например, возникает обязанность возмещения ущерба, и то, что признается правомерным, поскольку иной образ действия противоречит какому-нибудь иному предписанию правого разума; но на этом различении мы уже останавливались выше.
XLII. Среди философов заслуженное первенство имеет Аристотель благодаря систематическому порядку изложения предмета, его тонкости и силе в различении понятий, а также силе и вескости доказательств. Можно только пожалеть о том, что это первенство в течение нескольких последних столетий выродилось в тиранию, так что самая истина, которой Аристотель служил со всей преданностью, не испытывала более тяжкого гнета, как во имя того же Аристотеля. Здесь, как и в прочем, я следую свободе древних христиан, которые не клялись именем никакой философской школы, не потому, что они были согласны с теми, кто полагал, что ничего нельзя познать – мысль, бессмысленнее которой нет ничего на свете, – но потому, что, по их мнению, нет такой философской школы, которой была бы доступна вся истина, хотя и нет такой, которая не содержала бы частичной истины. Ведь они, на самом деле, полагали, что если собрать воедино истины, рассеянные по отдельным философам и по философским школам[28], то должно получиться не что иное, как подлинное изложение самого христианского учения.
XLIII. Между прочим – заметим мимоходом, поскольку это не чуждо нашего предмета, – по-видимому, не без основания некоторые платоники и древнехристианские учители[29] расходятся с мнением Аристотеля о том, что якобы самая природа справедливости состоит в умеренности аффектов и действий; такое принятое им однажды положение привело его самого к тому, что даже самые различные добродетели, как, например, щедрость и бережливость, он сводил к одной и той же, так точно правдивости он противополагал такие крайности, как кичливость и ложная скромность, между которыми нет прямой противоположности; наконец, он объявлял пороками некоторые вещи, которые либо вовсе не существуют, либо не являются сами по себе пороками, как, например, презрение к наслаждениям и почестям или невозмутимость по отношению к человеческим обидам.
XLIV. Неправильность принятого им во всеобщей форме основания добродетелей обнаруживается на примере справедливости, так как, не найдя противоположных ей избытка и недостатка в аффектах и вытекаю- щих из них действиях, он стал искать их в самих вещах, по поводу коих осуществляется справедливость; а это как раз составляет не что иное, как скачок в иного рода понятия, что сам он основательно порицает в других. Потому недополучение даже того, что причитается, может случайно оказаться достойным порицания, например, если кто-нибудь в силу особых обстоятельств имеет те или иные обязанности по отношению к самому себе или же к своим близким. Тем не менее это никак не может противоречить справедливости, которая целиком состоит в воздержании от посягательств на чужое достояние. Другое глубокое заблуждение составляет нежелание отнести собственно к несправедливости прелюбодеяние из похоти и убийство, внушенное гневом, тогда как существо несправедливости состоит не в чем ином, как именно в посягательстве на чужие блага. При этом не существенно, по каким именно побуждениям нарушается справедливость: по скупости или из похоти, в состоянии ли гнева, вследствие ли легкомысленного сострадания или же безрассудного честолюбия – обычных источников величайших преступлений. Ибо справедливости свойственно, наоборот, противиться любым соблазнам исключительно во избежание нарушения человеческого общежития.
XLV. А чтобы вернуться к исходной точке настоящего изложения, следует признать истинность того утверждения, что некоторые добродетели действительно способствуют укрощению аффектов, но это отнюдь не потому, что таково свойство, всегда присущее всем добродетелям, а именно потому, что здравый разум, которому всюду следует добродетель, в одних делах предписывает умеренность, в других же побуждает доходить до крайних пределов[30]. Так, например, не может быть достаточной меры в почитании Бога: грех суеверия состоит не в чрезмерном, но в превратном богопочитании, ибо никогда устремление к вечному благу не может быть чрезмерным, как не может быть чрезмерным ни опасение вечных мук, ни отвращение от прегрешений. Верно, стало быть, сказано у Авла Геллия (кн. IV, гл. IX), что есть такие вещи, объем которых не ограничивается никакими пределами и которые чем больше и полнее, тем в большей мере заслуживают одобрения. Свои чрезвычайно обстоятельные рассуждения о страстях Лактанций заключает следующими словами: «Не в укрощении страстей состоит мудрость, но в удалении причин их возникновения, и именно поскольку они возбуждаются извне; и не в наложении на них узды заключается главная задача, потому что и в малых страстях могут таиться тягчайшие преступления и сильнейшие страсти могут быть свободны от последних». Мы склонны высоко ценить Аристотеля, но лишь соблюдая ту свободу, которую сам он допускал по отношению к своим учителям по свойственной ему любви к истине.
XLVI. История приносит двоякую пользу нашему предмету: она доставляет и примеры, и суждения. Примеры, заимствованные из истории наилучших времен величайших народов, имеют наибольшее значение; оттого-то мы отдаем предпочтение перед всеми прочими древностям греческим и римским. Нельзя никак пренебречь также суждениями людей, в особенности согласными между собой; ибо, как мы уже сказали, сила естественного права в некотором отношении доказывается таким способом; что же касается права народов, то нет иного способа установить его.
XLVII. Изречения поэтов и ораторов не имеют столь большого веса, и потому мы пользуемся ими не столько для подтверждения, сколько ради некоторого украшения их словами наших мыслей.
XLVIII. Я часто ссылаюсь на книги, написанные или же одобренные людьми, вдохновленными Богом, различая при этом Ветхий Завет и Новый. Предположение, что Ветхий Завет есть самое право естественное, несомненно, ошибочно, потому что весьма многое в этих книгах на самом деле имеет источником свободное произволение божие, хотя и ни в чем не вступает в противоречие с подлинным естественным правом, и потому оттуда можно заимствовать разумные доводы, как бы из принципов, извлеченных из самой природы, поскольку ведь мы в точности различаем право божественное, осуществляемое иногда через посредство людей, и права человеческие во взаимных отношениях людей между собой. Поэтому я и старался, по мере сил, избегнуть как этой ошибки, так и другой, ей противоположной, вследствие которой со времени принятия Нового Завета Ветхий считается утратившим силу. Мы же, напротив, имея в виду только что сказанное, а также исходя из особой природы Нового Завета, полагаем, что в нем содержатся правила нравственной добродетели как те же самые, которые имеют источником Ветхий Завет, так и такие, которые предписывают нечто большее. Так именно, как известно, пользовались свидетельствами Ветхого Завета древние христианские писатели.
XLIX. Пониманию же смысла книг, относящихся к Ветхому Завету, наиболее способствуют еврейские ученые[31], в особенности же – знатоки еврейского языка и древних обычаев своего народа.
L. Я пользуюсь Новым Заветом для выяснения того, что дозволено христианину; и это можно извлечь только оттуда. Но даже вопреки мнению большинства, я различаю христианскую нравственность и естественное право, будучи убежден в том, что этот священнейший закон предписывает нам более высокую чистоту, нежели может требовать право естественное само по себе. Я тем не менее не упустил случая отметить, что нам скорее предлагается, нежели предписывается, знать как то, что уклонение от наставлений есть виновное деяние и заслуживает наказания, так и то, что стремление к совершенству есть свойство возвышенной души, которая не преминет получить заслуженную награду.
LI. Соборные каноны, поскольку они согласны с заповедями, представляют собой не что иное, как собрания заключений, извлеченных из общих начал законов божественных и приспособленных к встречающимся случаям; они также содержат либо предписания закона божия, либо убеждения следовать божественным наставлениям. Истинное же назначение христианской церкви состоит в хранении и сообщении божественного предания именно в том виде, в каком оно было ей сообщено. В свою очередь, обычаи, усвоенные и одобренные древними христианами и теми, которые достойны столь великого имени, по справедливости должны соблюдаться наравне с канонами. За ними следуют правила тех учителей церкви, которые в свое время прославились среди христиан своим благочестием и чистотой учения и не были обличены в каком-нибудь тяжком заблуждении, ибо их утверждения, высказанные с великим и полным убеждением, как если бы они были доказаны, должны иметь немалое значение для толкования темных мест Священного Писания, тем более, если большинство их согласно между собой в одном и том же и время их жизни близко ко временам первоначальной чистоты церкви, когда в ней еще дух господства не преобладал и ереси не могли опорочить первоначальную чистоту учения.
LII. Следовавшие за ними схоластики нередко обнаруживали силу и остроту ума, но им пришлось жить в неблагоприятные и лишенные истинного просвещения времена, а потому и неудивительно, если у них наряду со многим, что заслуживает одобрения, имеется многое другое, к чему следует относиться со снисхождением. Тем не менее когда они согласны в чем-либо, касающемся нравов, то они редко ошибаются, ибо они весьма проницательны в изыскании того, что в писаниях других заслуживает порицания; во всяком случае, благодаря умению защищать даже противные мнения, они дают похвальный пример скромности, так как они ведут споры, приводя взаимно противоположные доводы и не прибегая к брани, этому позорному плоду невоздержания, начавшему с недавних пор проникать в изящную словесность.
LIII. Существуют три разряда авторов, подвизавшихся в изучении римского права. Во-первых, те, труды которых вошли в Пандекты, кодексы Феодосия и Юстиниана и также в Новеллы. Второе место занимают толкователи, явившиеся вслед за Ирнерием, а именно – Аккурсий, Бартол и много других имен, долгое время царивших в судах. К третьему разряду относятся сочетавшие занятия изящной словесностью с изучением права. Первым я обязан весьма многим, так как они часто приводят весьма веские доводы в доказательство положений права естественного; они же часто приводят свидетельства в пользу как естественного права, так и права народов, обычно не менее других смешивая то и другое. Мало того, они называют правом народов часто то, что соблюдается только некоторыми народами, что отнюдь не имеет основания в каком-либо соглашении, а представляет только предмет взаимного подражания или же случайного заимствования одними народами у других. Что же касается правил, действительно относящихся к праву народов, они зачастую излагают их в перемежку, не отделяя от положений римского права, что подтверждается, например, разделами о военнопленных и о состоянии после заключения мирного договора. Со своей стороны, мы приложим все усилия к тому, чтобы различать как то, так и другое.
LIV. Юристы, поставленные нами на втором месте, равнодушны к праву божественному и древней истории; они склонны разрешать все споры государей и народов на основании римских законов, иногда прибегая к канонам. Однако и для них неблагоприятные условия их времени были нередко препятствием к правильному пониманию этих законов, хотя они были достаточно проницательны в раскрытии природы справедливости и добра, вследствие чего они весьма часто являются созидателями нового права, будучи лишь весьма плохими толкователями действующего права. Но к ним следует обращаться в особенности тогда, когда они приводят свидетельства существования таких обычаев, которые составляют современное право народов.
LV. Третий разряд юристов, которые замыкаются в границах римского права и либо никогда, либо лишь слегка касаются вопросов общего права, едва ли имеет отношение к предмету нашего изучения. Утонченность схоластиков с познаниями в области законов и канонов сочетали оба испанца – Коваррувиас и Васкес; причем оба они не уклонялись и от изложения споров между народами и государями; из них первый делал это с большей свободой, а второй – с большей скромностью и не без верности суждения. Кроме того, привлекать историю к изучению законов стали французы, из которых наибольшую известность приобрели Боден и Готман, первый – своим цельным и последовательно изложенным трактатом, второй – разрешением различных частных вопросов; их заключения, как и соображения, дадут нам часто материал для отыскания истины.
LVI. Во всем моем труде я ставил перед собой преимущественно следующие три задачи: придавать возможно большую очевидность моим доказательствам, соблюдать определенный порядок расположения излагаемого предмета и проводить четкое различие между теми предметами, которые могли казаться одинаковыми, но которые на самом деле не таковы.
LVII. Я воздерживался касаться вопросов, принадлежащих к сфере других исследований, а именно – того, как предпочтительнее поступать в различных обстоятельствах по соображениям целесообразности, ибо эти вопросы составляют предмет специальной науки – политики, которую Аристотель излагает совершенно особо, не примешивая к ней ничего постороннего; иначе поступает Боден, у которого эта наука сочетается с наукой нашего права. Однако в некоторых местах я упоминаю о том, что полезно, но лишь мимоходом, с тем чтобы провести яснее отличие этого вопроса от вопросов о справедливости.
LVIII. Тот будет несправедливо судить обо мне, кто полагает, что я затрагиваю какие-либо жгучие современные вопросы, как уже возникшие, так и такие, возникновение которых возможно предвидеть. Ибо откровенно признаюсь, что, говоря о праве, я отвлекался мыслью от всякого отдельного факта, подобно математикам, которые рассматривают фигуры, отвлекаясь от тел.
LIX. Что же касается способа изложения, то я, избегая многословием осложнить множество излагаемых предметов, остерегался, в интересах читателя, нагнать на него скуку. Поэтому я, насколько мог, держался сжатого и подходящего для преподавания способа изложения, чтобы те, кто занят государственными делами, могли сразу же, как бы единым взглядом, обозреть и обычно возникающие спорные вопросы, и те основные начала, с помощью которых возможно их разрешение. А затем уже не трудно будет приспособить рассуждение к содержанию любого вопроса и развить его по желанию.
LX. От времени до времени я привожу собственные слова древних авторов, когда они этого заслуживают по своему значению или красиво выражают мысль; я поступаю иногда таким образом с греческими авторами, но преимущественно – тогда, когда такое изречение кратко или же когда я не надеялся, что сумею передать изящество греческой речи в латинском переводе, который, однако же, приведен мною всюду для удобства тех, кто не изучал греческого языка[32].
LXI. Всех тех, в чьи руки попадет мой труд, я прошу и заклинаю судить обо мне с той же свободой, с которой я судил о мнениях и писаниях других авторов. Готовность убедить меня в ошибках будет предупреждена моей готовностью следовать указаниям тех, кто их найдет. А если я уже теперь высказал что-нибудь противное благочестию, добрым нравам, Священному Писанию, единомыслию христианской церкви или всякой иной истине, да будет такое слово мое сочтено не сказанным.