Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь
– Аднан! Аднан Бей!
Новость оказала на Бихтер магическое влияние. Последняя фраза зятя звенела в её ушах пьянящей мелодией, притуплявшей чувства. Быть единственной хозяйкой большого дома!
Она не хотела думать об этом, боясь, что в противном случае всё исчезнет как несбыточная мечта. Но горячий, дурманящий голос тайно напевал одно слово, которое сразу осуществит все её мечты:
– Аднан! Аднан Бей!
Это имя означало красивого, несмотря на свои пятьдесят лет, мужа, шикарного, элегантного, принадлежавшего к самому изысканному обществу, кандидата на множество возможностей для повышения, борода которого (издалека непонятно, седая, или тёмно-русая) была разделена на две стороны, красиво одетого, всегда хорошо жившего, который при каждой возможности смотрел на неё просящим взглядом после того, как его пальцы в тонких перчатках кончиком белого, изящного, льняного носового платка быстро протирали очки в золотой оправе.
Возраст и наличие двух детей не оставляли возможности отдалить это имя от желаний роскоши и богатства двадцатидвухлетней девушки. Аднан Бей был одним из тех мужчин, возраст которых не имел особого значения. Дети? Они, наоборот, нравились Бихтер. Она даже нашла странность, когда думала в ту минуту: «Они будут говорить мне «мама», верно? Такая молодая мама! В двадцать два года быть матерью юной девушки! В таком случае я родила бы её в десять лет! А мальчик! Да, моя сестра права, он так смотрит раскосыми глазами…»
Она даже подумала об одежде, в которую их оденет, а потом улыбнулась своей поспешности.
В этом браке её не пугали ни дети, ни пятидесятилетний возраст Аднан Бея. Это были такие детали, на которые сразу же можно было закрыть глаза из-за элегантного внешнего вида. Если бы Аднан Бей был мужчиной, похожим на остальных, если бы дети не были теми красивыми, хорошо одетыми детьми, которых всегда видели рядом с отцом, она бы пожала плечами, как только возник этот вопрос, рассмеялась в лицо зятю и убежала. Но выйти замуж за Аднан Бея означало попасть в один из самых больших особняков на Босфоре, в окнах которого виднелись люстры, тяжёлые шторы, стулья из резного ореха, крупные светильники, столики с позолотой, а в лодочном домике которого находились белый ялик и лодка из красного дерева, накрытые чистыми белыми чехлами. Особняк во всём великолепии возвышался перед взором Бихтер, а на него сыпались ткани, кружева, драгоценности, жемчуга; на неё обрушился дождь из всех безумно любимых, желанных, но недоступных вещей, и это производило впечатление.
Бихтер очень хорошо знала, что весёлая жизнь матери была веской причиной, мешавшей браку, который откроет для неё блестящую и действительно аристократичную жизнь. К дочерям Фирдевс Ханым, этим последним цветам сияния угасающей памяти о команде Мелих Бея, мог посвататься лишь кто-то, похожий на Нихат Бея, их зятя.
Когда она подумала о зяте, презрительная улыбка появилась у неё на губах. «Дурак! Приехал в Стамбул с расчётом на французский язык, который выучил в прибрежной пивной в Салониках…» Бихтер знала, что зять стал мужем Пейкер не только под влиянием мимолётной страсти, но и чтобы используя семейные отношения, влиться в аристократическую жизнь Стамбула.
“Дурак!» – сказала она громким голосом, придавая силу этому слову.
И вот, наконец, такой муж! Зарплата в несколько сотен курушей, небольшая помощь от друзей, родственников и неизвестно откуда; потом ребёнок, а после? Бихтер потёрла руки и сказала: «А после ничего!»
Вдруг ей пришло в голову., что зять поддержит этот брак, несмотря на то, что Пейкер была против. Этот брак мог оказаться для него полезным, он мог рассчитывать на выгоду от влияния и положения Аднан Бея. Она верила, что зять был достаточно корыстным, чтобы заглушить любые эмоции.
Решив, что зять может быть её союзником в этом вопросе, она подумала о старшей сестре. «Бедная Пейкер! Она стала такой странной, когда услышала имя Аднан Бея. Ещё одна из тех, кто захочет помешать… На сей раз у мамы есть хороший помощник, но…»
Бихтер не сочла нужным закончить предложение, встала и снова посмотрела из окна на маленький сад. Теперь, когда она смотрела сверху на сад, который старательно поддерживали в порядке, в её взгляде было пренебрежение, падающее с высоты мечтаний вниз.
В этом уголке, в этом бедном доме она в один миг увидела двадцать два года своей жизни, однообразно тянувшиеся часы и дни. Развлечения, прогулки, платья, которые до того времени шились и носились с радостью, самые лучшие воспоминания двадцати двух лет жизни вдруг упали в её глазах и превратились в бесполезные пустяки.
Потом она подумала о себе. Она увидела свои лицо, фигуру, волосы, изящное, утончённое тело, которое восхищало взоры тех, кто видел его, проходя мимо, и улыбнулась, прищурив глаза. Она сосчитала про себя детали, которые очень хорошо сочетались с этой красотой.
Несмотря на небрежность и равнодушие Фирдевс Ханым – женщины, у которой никогда не было материнских чувств, благодаря хорошей семейной осведомлённости Бихтер знала всего понемногу: турецкий, чтобы листать журналы и читать рассказы; французский, чтобы использовать в магазинах Бейоглу; греческий, выученный у девушек-служанок, привозимых из Тарабьи; играла на фортепиано вальсы, кадрили, романсы; научилась очень хорошо аккомпанировать себе на лютне во время весьма достойного исполнения песен.
Этих достоинств было достаточно, чтобы её запросы оказались выше, чем уровень Нихат Бея, однако преграду создавали стиль жизни матери и известность всей семьи. В её сердце была глубокая неприязнь к семье, которая мешала надеяться на осуществление желания. О! Теперь у неё найдётся отличная причина отомстить им!
Она уже всё решила. Никакя сила не сможет заставить её изменить это решение.
Она походила по комнате, улыбнулась, проходя мимо зеркала, будто поприветствовала и поздравила жену Аднан Бея, а не бедную Бихтер, столкнувшуюся с опасностью остаться без мужа.
Она снова подошла к окну. Пробравшийся сквозь ставни плющ словно улыбался ей.
Она оторвала от него тонкий росток, задумавшись, поднесла его кончик к жемчужным маленьким белым зубам; закусила его, рассеянно прищурила глаза в темноне, окутавшей комнату, посмотрела на цветы и траву в саду. Сад теперь изменился, стал разноцветной выставкой её желаний.
Сейчас она видела не сад, а сваленные кучи тканей и рассыпанные сверху драгоценности.
Здесь разбилась радуга, разлились потоки зелёного, синего, жёлтого и красного шёлка и казалось, что лучи из изумрудов, рубинов, бриллиантов, бирюзы льются на этот фонтан цвета.
Всё, что она безумно любила, но не могла купить, покорилось самому маленькому желанию её воли и ждало, звало её цветными глазами.
Ах! Эта бедная жизнь, которая заставляла искать элегантность в скромности и учила притворному отвращению, чтобы скрыть боль и тайное разочарование… Она уже устала от этой жизни, устала закрывать глаза, чтобы не видеть этого.
Отправляясь за покупками, они отодвигали дорогие драгоценности и ткани твёрдым движением руки, считая их грубыми. Да, отодвигали, но в сердце Бихтер что-то обрывалось. И вот теперь, она вспоминала, как подолгу стояла с мамой и сестрой перед витринами магазинов, когда видела перед собой все эти потоки красоты. Почти каждый раз они останавливались то тут, то там, не показывая друг другу смущения, и, ничего не говоря, любовались витринами.
Бихтер надевала на шею ожерелье, следом на руку бриллиантовый браслет, намечала в волосах место для крохотной, как горошина в клюве у воробья, жемчужины, в пятиминутном душевном забытьи наряжалась так в своём вооражении, потом, уходя отсюда, хотела сорвать и выбросить звенящие серебряные браслеты и тонкую золотую цепочку с руки.
Когда она думала о том, что всё это может осуществиться, бедность жизни проявлялась яснее, словно эта мечта отдаляла её от правды жизни и точнее показывала детали унижения. Она смотрела на эту правду глазами, привыкшими к великолепию мечты.
Вокруг неё были раздражающие бедная одежда и обстановка. Стулья, на которые бросили что-то вышитое для маскировки изъянов, потрескавшийся старый ореховый шкаф, железная кровать со стёршейся позолотой, уныло свисавшие с окон шторы – все эти вещи, хорошо показать которые уже было не под силу её искусному гению, выглядели как брошенные реликвии далёкого мира бедности; потом вдруг рядом с этим миром бедности открылись залитые светом коридоры и комнаты сверкающего позолотой особняка.
Она заполнит их вещами, которые ей нравились, но были недоступны. Она соберёт одну за другой запомнившиеся ей статуи, вазы, картины, горшки, много разных вещей; заполнит стены и комнаты с неутолимым желанием изобилия. Значит, выйти замуж за Аднан Бея означало возможность сделать всё это. О! Она поклялась, что ни мать, ни сестра, никто в мире не сможет помешать осуществлению её мечты…
***
В дверь постучали. Голос Катины сообщил:
– Кушать подано!
Выходя из комнаты, Бихтер заметила радостную улыбку на молодом оживлённом лице Катины:
– Чему улыбаешься?
Катина сказала:
– О! Разве я не поняла? Знали бы Вы, молодая госпожа, как я рада!
Потом она прищурила свои маленькие блестящие чёрные глаза и сказала Бихтер:
– Меня с собой возьмёте?
Бихтер не ответила. Слова девушки, обрадованной этим событием, придали ей сил. Эти простодушные слова были твёрдым доказательством влияния, которое окажет этот брак.
Во избежание разговоров об Аднан Бее, Фирдевс Ханым за столом говорила обо всём и особенно хотела вовлечь в разговор насупившуюся, не отрывавшую взгляда от тарелки Бихтер, чтобы заключить перемирие, которое предотвратит открытую ссору с ней. Она упомянула о нарядах, которые видела в Календере, о чалых лошадях повозки, ехавшей в Еникёй, о господине, размахивавшем тростью и свистевшем в такт музыке, из бокового кармана пиджака которого торчал красный шёлковый носовой платок. Бихтер понимала цель болтовни матери и в первый раз почувствовала, что ей придётся вести с ней важную, настоящую войну.
Вдруг она подняла голову и переглянулась с зятем. Между ними была отчуждённость и невольная стеснительность, мешавшая искренним отношениям, которые сделали бы из них брата и сестру, держала Бихтер вдали от мужа сестры. В этом отдалении было что-то похожее на физическую ненависть. Когда их взгляды встречались, она чувствовала необходимость с лёгкой скукой отвести взгляд, который не отводила под настойчивыми взглядами незнакомцев на променадах. Когда их взгляды встретились сегодня вечером, Бихтер не отвела взгляд; она настойчиво посмотрела на зятя, заключая с ним союз. В его глазах она увидела покорность, послушную капитуляцию. Так, взглядами, они подписали союз.
Воспользовавшись короткой паузой в разговоре, Нихат Бей спросил у Фирдевс Ханым:
– Вы не придали значения вопросу Аднан Бея?
Словно не услышав, Фирдевс Ханым сначала сказала:
– Катина! Подай-ка графин!
Потом посмотрела на зятя и добавила:
– Это не то, чему нужно придавать значение… Возраст не подходящий, да ещё дети…
Пока Фирдевс Ханым говорила, Пейкер постоянно смотрела на мужа гневным взглядом, удерживавшим его от продолжения. Ужин закончился в полной тишине.
У Фирдевс Ханым было правило: в жаркие вечера после ужина она выходила на лоджию, ложилась в кресло и слушала плеск моря.
Нихат Бей листал газеты, Пейкер, избегая нежелательных направлений разговора, предпочла замолчать, расположилась в кресле под лампой с жёлтым абажуром и думала с полузакрытыми глазами. Бихтер немного походила, затем под каким-то предлогом ушла в свою комнату, потом снова пришла. Сегодня вечером она не могла усидеть на месте.
Не откладывая на более подходящее время, нужно было сразу сделать то, что пришло ей в голову. Свежий, бодрящий воздух проникал внутрь из открытой двери лоджии, раздувая тюлевые занавески. Когда занавески раздвигались, в неясной белой дымке она видела фигуру матери, расположившуюся в кресле, и отводила взгляд от лоджии, чтобы не сразу пойти туда. Она хотела полистать старые книги на столе и посмотреть картинки. Но видела их как в тумане и раз за разом голос у неё в голове говорил: «Почему не сейчас, а потом? Если сегодня вечером этот вопрос не будет решён, ты не сможешь заснуть до утра». Нарастающий страх предстоящего разговора с матерью уже стал причиной лёгкого сердцебиения. Она очень хорошо знала, что сегодня вечером будут сказаны серьёзные вещи, о которых они избегали говорить до сих пор. Вдруг она упрекнула себя за то, что так боится и, пока Пейкер дремала с закрытыми глазами, прошла перед стеной из газеты рядом с лицом зятя; лёгкими шагами она дошла до лоджии в другом конце зала, просунула голову между тюлевыми занавесками и сказала: «Я иду составить Вам компанию, мама!»
Лёгкий ветерок ласкал море перед ними, пытался прерывистыми, унылыми движениями удлинить до берега тени кораблей и лодок, чёрными глыбами болтавшихся в тёмных водах бухты.
Бихтер села рядом с матерью на небольшой складной стул. В её позе была настырность, свойственная ребёнку, не отходящему ни на шаг от матери. Она медленно положила руку на колено матери и прислонила к ней свою голову с чёрной копной волос. В эту тёмную ночь её глаза некоторое время смотрели на небо, окунувшись в несколько тусклых, обиженно скользивших огней, заставлявших сиротливо дрожать её влажные ресницы.
В какой-то момент её взгляд привлёк встревоженный полёт ночной птицы. Мать не сказала ни слова, как будто заснула и не подозревала о её присутствии. В какой-то момент Бихтер подняла голову и потянулась, желая увидеть в темноте глаза матери.
Мать и дочь посмотрели друг на друга в тусклом свете, который мучительно пробивался на лоджию из зала сквозь тюлевую занавеску. Бихтер с улыбкой сказала медленным, мягким голосом, похожим на затерявшийся в волосах ветер:
– Мама, почему Вы не придали значения вопросу Аднан Бея?
Фирдевс Ханым, несомненно, ожидала такого рода вопроса и, не вставая, ответила таким же тихим голосом:
– Думаю, я уже рассказала о причинах.
Бихтер с улыбкой пожала плечами:
– Да, но причины, о которых Вы сказали, такие незначительные, что я не знаю, достаточно ли их, чтобы Вы не дали согласие на этот брак?
Фирдевс Ханым медленно выпрямилась, теперь им было сложно говорить, обе будто хотели сдержать душевное волнение, которое начало появляться в их голосах. Бихтер подняла голову. Она убрала руку с колена матери.
– Я вижу, Бихтер, что ты очень хочешь выйти замуж!
Бихтер ответила голосом, который пытался отсрочить предстоящую борьбу:
– Да, у меня уже не осталось надежды, что может представиться лучшй момент. Вы хорошо помните, что другая Ваша дочь едва сумела найти Нихат Бея. Я не знаю, чтобы кто-то обращался к Вам насчёт меня.
– Ты меня удивляешь, Бихтер! – сказала Фирдевс Ханым. – Если бы ты сообщила мне, что так торопишься стать невестой…
Несмотря на решимость закончить разговор спокойно, Бихтер вдруг была побеждена своей природой, всегда готовой блеснуть. Резким голосом она сказала:
– О! Нет ничего удивительного, мама! Если двадцатидвухлетняя девушка впервые видит перед собой стоящее предложение выйти замуж и, в конце концов, считает нужным высказать своё мнение, она не торопится. Признайтесь, что Ваши причины отказать Аднан Бею можно принять для другой девушки, но девушка, которая не по своей вине потеряла надежду найти мужа…
Голос Бихтер всё больше дрожал от обиды. Шум большого грузового судна, рассекавшего спокойные воды Босфора и направлявшегося в Чёрное море, заглушил последние слова Бихтер.
Фирдевс Ханым выпрямилась. Мать и дочь сидели в темноте как два врага, желавшие задушить один другого, лицом к лицу, тяжело дыша, пристально глядя друг на друга.
Фирдевс Ханым спросила:
– С каких пор дочери начали свободно говорить с матерями о замужестве?
Бихтер, девушка, которая пришла пять минут назад с кошачьей мягкостью, пряча коготки под ватными лапками, теперь вытащила оружие и быстро ответила:
– С тех пор, как матери начали по непонятным причинам мешать дочерям выйти замуж…
– Бихтер! Ты не умеешь выбирать слова для разговора с матерью. Я думала, что лучше тебя воспитала.
Теперь не осталось силы, которая бы отсрочила превращение борьбы в открытую войну. Их голоса становились громче и, наконец, разразилась буря. Может быть, их могли слышать Нихат Бей и Пейкер, находившиеся в холле. Бихтер приблизилась и ответила, дыша в лицо матери:
– Будет правильным относить это не к недостаткам воспитания, а к тому, что Вы не смогли дать дочерям почувствовать любовь и уважение. Я должна с сожалением отметить, что впервые вынуждена сказать вещи, которые, может быть, никогда не забудутся. Но это Ваша вина… Прежде чем осуждать дочь, приглашаю Вас подумать о себе. Знаете ли Вы точно, почему отвергли Аднан Бея? Из-за возраста и детей, скажете Вы. Нихат Бею тоже было пятьдесят лет? У него тоже были дети? Тем не менее, тогда Вы сделали Пейкер то, что сегодня хотели сделать мне. В конце концов, Вы потерпели поражение, и в этот раз снова потерпите поражение. Однако это поражение для Вас больнее, потому что…
Фирдевс Ханым спросила, задыхаясь от гнева:
– Почему?
Бихтер наслаждалась страданиями противника и, поворачивая нож в нанесённой ему ране, с дикой жестокостью сказала:
– Почему… Вы хотите услышать, верно? Потому что я знаю, что если бы Аднан Бей сделал предложение кое-кому в этом доме…
Фирдевс Ханым мгновенно разозлилась, не в силах больше сдерживаться. Тыльной стороной ладони она ударила по губам Бихтер, желая помешать ей продолжить. Бихтер, как безумная, двумя руками нервно схватила руки матери и свистящим голосом сквозь зубы сказала:
– Да, если бы он сделал ей предложение, она бы с безумной радостью побежала…
Фирдевс Ханым облокотилась на кресло; слабость, снова появившаяся после протеста из последних сил пять секунд назад, детская слабость, уже некоторое время побеждавшая в каждом разговоре, помешала ей ответить. У неё на глазах навернулись слёзы и эта женщина, чьё наказание за все изъяны жизни вырвалось из уст дочери сегодня вечером, долго плакала в свете тусклых, обиженных огней неба, будто проливая печальные слёзы в темноту ночи.
Бихтер застыла, увидев её плачущей в результате борьбы, которая началась неохотно, с надеждой закончить всё двумя поцелуями, но закончилась слезами; она не могла повернуть голову, наблюдая за светом красного фонаря, извивавшегося, как змея.
Она была уверена, что вышла победителем в этом вопросе и слёзы матери служили доказательством победы. Однако теперь они вызывали и у неё желание заплакать. Бихтер испугалась, что не сможет сдержаться, если скажет хоть слово; прикусив губу, она слушала глубокие вздохи матери среди лёгкого плеска волн. Два тела, не сумевшие скрепить сердца узами уважения и любви, связывающими мать с ребёнком, мать и дочь, похожие на врагов, сидели в глубокой, тяжёлой, холодной тишине, как будто распространявшейся из лежавшего между ними траурного гроба.
В их отношениях что-то разладилось на всю жизнь, но вопрос о замужестве был решён.
***
Бихтер вошла в свою комнату с радостью победы. Теперь она торопилась остаться наедине с мечтой, в осуществлении которой была уверена. Желая сорвать одежду, она быстро разделась, дошла до окна в рубашке, соскользнувшей с плеч, закрыла ставни, опустила раму, зажгла лампу, задула свечу, села на край кровати и сняла чулки; потом легла на кровать и задёрнула полог, чтобы оказаться далеко от всего, наедине с мечтой.
Дрожащий свет лампы словно боролся с потаёнными тенями комнаты. На пол падали увеличенные в размере тени бутылок на столе. Бихтер лежала в постели, отгородив реальность от мечты стеной из тюля, в тишине комнаты начинало витать её сонное дыхание. Как белый голубок, ожидавший на краю гнезда, чтобы попросить немного солнца, из-под полога кровати свисала маленькая, белая, пухлая ножка; раскачиваясь, будто кокетливо приглашая, она звала мечты на ложе желаний и говорила: «Да! Идите сюда! Великолепные особняки, белые ялики, лодки из красного дерева, повозки, ткани, драгоценности, все эти красивые вещи, все эти позолоченные желания… Все идите сюда…»
2
Аднан Бей вышел из светло-жёлтого особняка и с большим облегчением запрыгнул в лодку из красного дерева. Наконец, после долгих колебаний, утомлявших его несколько месяцев, было сделано предложение и тяжесть, давившая на сердце подобно большому камню, исчезла. Однако оказавшись в лодке, он, наряду с облегчением, ощутил учащённое сердцебиение. Сегодня, вопреки обыкновению, Нихаль и Бюлент не сопровождали отца. На пустующих местах дрогнула тень двух невинных, растерянных лиц; два голоса, два робких, дрожащих детских голоса спросили:
– Отец! Откуда Вы едете? Что Вы сделали?
Да, что он сделал? Он тоже задавал себе этот вопрос, глядя на холмы противоположного берега, зелень которых улыбалась в последних вечерних лучах. Вмиг снова проснулись сомнения, длившиеся несколько месяцев, пока он не решился сделать предложение. Он мысленно описал историю борьбы, все детали сражения, краткое содержание его этапов. Ему нужно было оправдаться перед собственной совестью. Его бедная совесть, задыхавшаяся под тяжестью причин и доводов, подготовленных для достижения желанной цели, в ответ на небольшое возражение снова услышала грохот атаки тысяч причин и доводов, заглушавший её голос.
Сколько так могло продолжаться? Четыре года назад он посвятил жизнь детям, стал для них матерью, чтобы по возможности не дать маленьким душам почувствовать её исчезновение в доме. Но он больше не видел разумной причины продолжать это самопожертвование. Бюлент пойдёт в школу, а Нихаль через несколько лет станет невестой. Связь с детьми постепенно ослабеет и, наконец, между ними разверзнется пропасть, которая образуется между отцами и детьми, оставляя тем больше пустоты, чем искреннее была между ними связь. Он останется один в пустоте, его брошенное сердце не сможет согреться теплом улыбок детей, иногда в утешение навещавших его, снежинки одиночества толстым саваном покроют его бесполезное самопожертвование.
Разве его прошлая жизнь не состояла из самопожертвования? Чтобы найти оружие против сомнений, он отказался от любовных и поэтических воспоминаний о женитьбе, выдёргивал и срывал цветы с могилы бедной умершей любви, чтобы украсить колыбель второй любви, созданную в мечтах.
Он вёл сравнительно безгрешную жизнь до тридцати лет и женитьба была самым большим любовным событием в его жизни. Шестнадцать лет брака представали в памяти как длинный, голый и беплодный участок земли, лишённый даже жалких ромашек. Эти годы оставили лишь воспоминания о бесконечных болезнях жены. Он боролся с болезнями, много лет занимался спасением матери своих детей; наконец, ожидаемый результат свёл на нет все труды и оставил детей без матери. Потраченные тогда усилия теперь кричали в воспоминаниях, ожидая награды. Долг, исполненный в те дни, теперь стал правом. Однако было невозможно полностью заглушить лёгкое сердцебиение, он не мог решить, как заставить Нихаль и Бюлента принять эти доводы. Он хотел, чтобы причины, которые оправдали его перед собственной совестью, заставили детей простить его.
Вдруг он отвёл взгляд от холмов. Лодка приближалась к Календеру. Он подумал, что может встретить их, встретить Бихтер. Немного повернув руль, он подошёл поближе. Вдали он заметил белую лодку, ещё раз повернул руль и провёл ещё одну пограничную линию. Две лодки оказались на таком расстоянии, чтобы не столкнуться.
Аднан Бей сказал про себя: «Через десять минут они узнают». Он был уверен, что Бихтер согласится. Он ясно прочёл это в глазах молодой девушки, даже заметил в её взгляде что-то похожее на жалобу из-за задержки с предложением.
Он будто напевал про себя: «Да, через десять минут…» Вдруг он вспомнил о Нихаль и Бюленте. Дома у него тоже были дела. Сегодня он хотел подготовить детей, спешил заставить умолкнуть сердцебиение, которое мешало полноте его блаженства.
Сердцебиение участилось, когда лодка из красного дерева рассекала воду и быстро двигалась, будто у неё не было других дел. Он пока не нашёл лёгкого пути, не смог выбрать ни один из придуманных способов. Он думал о Шакире Ханым (женщине, которая была невольницей его жены, а после рождения Нихаль стала служанкой и жила в доме как член семьи) но иногда говорил: «Нет, лучше использовать как посредника гувернантку». Когда лодка подошла к пирсу и к ней подбежал маленький темнокожий Бешир, поджидавший у ворот, Аднан Бей спросил:
– Дети не приехали?
Он почувствовал облегчение, когда понял, что не приехали. Сейчас ему хотелось и увидеть их, и отложить этот момент. Он отправил детей с гувернанткой в Бебек Бахчеси, чтобы остаться одному.
Аднан Бей разделся, надел домашние брюки из тонкой саржи и белую сатиновую рубашку, потом поискал чёрный пиджак из шерсти альпака; нервным движением руки он открыл дверцу шкафа с зеркалом, затем посмотрел на вешалку, стоявшую в углу команты. Он не мог найти пиджак. Тогда Аднан Бей нажал на кнопку звонка и отругал пришедшую Несрин: «Всё в беспорядке! О моих делах не заботятся, вот уже битый час ищу чёрный пиджак.»
Рукав чёрного пиджака свисал с края стула, на который Аднан Бей бросил снятую одежду. Несрин прошла вперёд и вытащила из-под неё пиджак.
«Видите? Вы оставили его на стуле, у Вас нет привычки класть что-то на место…» – сказала она. Каждый раз, когда были видны недостатки в работе прислуги, Аднан Бей привык говорить, что когда в доме нет хозяйки, сколько ни старайся, невозможно рассказать прислуге о своих проблемах. Когда Несрин выходила из комнаты, он спросил:
– Дети не приехали?
Аднан Бей спустился вниз, некоторое время смотрел из окна холла на море и его терпение было на исходе. Потом он пошёл в кабинет; ему хотелось чем-то заняться. Его главным увлечением была резьба по дереву. Свободное время он тратил на вырезание рельефных изображений на ножах для бумаги, чернильницах, спичечных коробках. Уже несколько дней он работал над небольшой тарелкой с профилем Нихаль посередине. Аднан Бей захотел взять тарелку в руки и поработать, но не смог. Он снова нажал на кнопку звонка и в комнату снова вошла Несрин:
– Нихаль и Бюлент не приехали?
Несрин с улыбкой ответила:
– Не приехали, господин, но вот-вот приедут.
Когда девушка вышла, Аднан Бей почувствовал страх. Да, они приедут. И тогда? Что он будет делать?
Он больше всего думал о Нихаль. Кроме доводов, придуманных, чтобы избавиться от сомнений, был страх, который никак нельзя было заглушить, возникший в результате раздумий о влиянии на неё этого события. Аднан Бей был уверен, что нежная, тонкая, похожая на водный цветок девочка не сможет остаться равнодушной, когда другое тело, другая любовь станет преградой между ней и отцом. Он понимал, что когда она ребёнком осталась без матери, ей не было больно, затем она подросла и раз за разом ощущала боль, когда думала об этом и это оставляло на её лице усиливавшуюся печаль сиротского смирения. Когда она улыбалась отцу, её взгляд будто скрывал в глубине слёзы скорби о матери, узнать и полюбить которую не нашлось времени и даже лицо которой было невозможно вспомнить. Теперь вторая мать отчасти заберёт у неё отца. О! Какую горестную рану может нанести второе расставание этому бедному сердцу! Когда он думал об этом, его сердце обливалось кровью. Но он решил, что это неизбежно и нужно позволить этому случиться.
Аднан Бей думал в полумраке комнаты с длинными коричневыми шторами, облокотившись на кожаную оттоманку рядом с рабочим столом и вытянув ноги, и у него перед глазами по кусочкам пронеслась жизнь с Нихаль. Сначала он увидел капризы ребёнка после потери матери, бесконечные слёзы из-за тысяч выдуманных невозможных причин. В то время никто, кроме отца, не мог заставить её замолчать. У неё также была нервная болезнь, нерегулярные припадки которой длились часами и изнуряли крохотное чахлое тело. Он подумал о мучительных ночах, проведённых рядом с маленькой кроватью в период траура и во время нервных припадков. Однажды ночью он услышал, как во сне дочь сказала страшным голосом: «Папа! Папа!», встал с кровати, подошёл к ней и спросил: «Чего ты хочешь, дочка?» Она увидела рядом отца, успокоилась, улыбнулась и впервые после смерти матери спросила: «Она придёт завтра?» Дочь говорила о матери, не называя имени и не объясняя, о ком идёт речь. «Нет, дочка!» Она уже привыкла довольствоваться этим ответом, но той ночью разговор, вероятно, начавшийся с виденного во сне, продолжился: «Она далеко ушла? Тяжело ли оттуда прийти, папа?» Он не ответил и утвердительно кивнул головой на оба вопроса. Со свойственным детям упрямством она непременно хотела услышать ответ: «Раз так, можем мы туда пойти? Видите, она не приходит, совсем, совсем, даже на денёк не приходит.» Увидев умолкнувшего отца, она вдруг высунула маленькие, худые руки из-под одеяла, подвинула его голову, прислонила губы к уху и в дрожащем, слабом свете лампы, будто сообщая что-то тайное, сказала тихим голосом, похожим на дыхание птицы: «Или она умерла?» Правда впервые слетела с её уст. Потом она протянула маленький пальчик и добавила, вытирая стыдливую слезу с глаз отца: «Папа, не умирайте, Вы же не умрёте?»
Он успокоил дочь, заставил лечь и накрыл одеялом, но несколько часов не отходил от кровати, тихо ожидая, пока та заснёт. Ночью ребёнок постоянно вздыхал.
По ночам он какое-то время не отходил от неё, ложился вместе с ней. Даже теперь Нихаль и Бюлент спали в соседней комнате со всегда открытой дверью. Дальше была комната их гувернантки (старой мадемуазель Де Куртон). Одиночество так крепко связало отца и дочь, что они могли получать удовольствие, только находясь рядом. Они всегда гуляли вместе, почти все ночные часы проводили вместе. Гувернантка была другом скорее для Бюлента, чем для Нихаль. Ночью Нихаль ждала, пока Бюлент уснёт, потом выходила вместе с мадемуазель Де Куртон; она получала странное удовольствие от нахождения с отцом, словно такие моменты заполнят счастьем пустоту в её сердце среди невосполнимой пустоты жизни.
Всюду в комнате Аднан Бей видел подробности жизни с дочерью и смотрел на безмолвных свидетелей проведённого с ней времени. Вот высокий, широкий книжный шкаф из резного ореха со стеклянными дверцами, заполненный серьёзными, большими книгами; дальше, сбоку, стену занимала богатая коллекция каллиграфии, собранная из любопытства, беспорядочная, но развешанная с хорошим вкусом и ласкавшая взгляд, когда он был в унынии. На другой стене были реликвии его последнего увлечения: резные деревянные маленькие клетки, рамы для картин, коробки для салфеток, веера, перевязанные ленточками, и в центре голова старика, сделанная из большого куска корня… Сегодня все эти предметы будто смотрели на него странным взглядом.