bannerbannerbanner
полная версияЗапретная любовь

Халит Зия Ушаклыгиль
Запретная любовь

Полная версия

Нихаль обняла старую деву за шею и поцеловала её в обе щеки прежде, чем та успела сказать хоть слово. Потом на бегу крикнула с лестницы:

– Бешир! Мы едем забрать Бюлента.

***

Нихаль хотела, чтобы Бюлент в мельчайших подробностях рассказал о школьной жизни. Вопросы не кончались. Что делали в школе, что ели, как спали ночью? Как звали учителей и как они выглядели? Нашёл ли он друзей? Кто были его соседи? Она хотела запомнить имена, снова и снова получить разъяснения, в мельчайших подробностях, чтобы иметь возможность издали участвовать в школьной жизни Бюлента.

Бюлент рассказывал с уловками, свойственными для детей, только что поступивших в школу: приукрашивал детали, преувеличивал то, что рассказывал о школе, немного обманывал, чтобы вызвать чувство зависти у слушателя. Школа оказалась большим бесконечным зданием, каждый из школьных дворов получился в четыре раза больше, чем сад в Бебеке, а все учителя и воспитатели были огромными, крупными мужчинами. Дети… Кто знает, сколько их было? Невозможно было сосчитать… Тысячи четыре? К тому же все они были необычными, красивыми, вежливыми. Он подружился уже с половиной из них. Он перечислял имена, рассказывал историю Намык Бея, случай с Рашит Беем. А еда… Каждый вечер давали десерт.

Вчера вечером они ели что-то похожее на ревани, он в жизни не ел такого вкусного десерта. Теперь он не сможет есть десерты Хаджи Неджипа.

– А меня что, совсем не искал? – спросила Нихаль.

О! Как не искал? В первую ночь он долго, тихонько, чтобы соседи, услышав, не стали смеяться, беззвучно плакал в постели. Бюлент прижался к сестре, когда говорил об этом, брат и сестра поцеловались, движимые состраданием к тому, что в ту ночь думали друг о друге.

– А можешь написать мне письмо из школы? Каждый день, две-три строчки… – спросила Нихаль.

Эта идея понравилась Бюленту и он сказал:

– Как будет хорошо. Ты ведь мне тоже напишешь?

Потом он подумал о трудностях переписки:

– Но кто будет передавать письма?

Нихаль нашла решение и сказала:

– Спрячешь и привезёшь, когда приедешь.

Оба так гордились, что придумали этот способ связи, что в тот же день сообщили в доме всем, начиная с Аднан Бея.

***

С тех пор одним из развлечений Нихаль было каждое утро писать небольшое письмо Бюленту. Она выпросила у Бехлюля коробку бумаги для писем и конверты. Вскочив с постели, она находила что-нибудь, чтобы написать три строчки, а иногда страницу, клала написанное в конверт, подписывала «Бюленту от старшей сестры» и клала на письменный стол. Утром в субботу в конце второй недели было написано такое письмо.

«Сегодня я пойду на кухню Шакире Ханым. Недавно мы с мадемуазель прочитали в книге по домашнему хозяйству рецепт английского десерта. Я приготовлю его для тебя. Посмотрим, будет ли он лучше, чем ревани в школе?»

Мадемуазель Де Куртон никак не могла отвлечь Нихаль от этой идеи. Она непременно собиралась приготовить для Бюлента десерт, который будет лучше, чем ревани в школе.

– Дитя моё, – говорила старая гувернантка. – Это лёгкие рецепты, когда читаешь, но они плохо получаются, когда пытаешься приготовить.

Нихаль спустилась вниз, чтобы подключить к своей идее Шакире Ханым. Она шла к ней в комнату и увидела Джемиле. Увидев Нихаль, девочка, ничего не говоря, повернулась и забежала в комнату. Нихаль услышала шум, потом, когда она только собиралась войти в комнату, дверь заперли изнутри.

Всё произошло таким странным образом, что это невозможно было считать игрой Джемиле.

– Джемиле! Джемиле!

Джемиле не отвечала. Внутри были шёпот и возня. Что просходило? Почему Джемиле убежала и хотела спрятать от неё комнату и тех, кто в ней? Вдруг Нихаль потеряла терпение. Она обязательно хотела увидеть и понять.

– Джемиле! – сказала она. – Почему ты заперла дверь? Думаешь, я не видела, как ты туда заходила?

Пока двери продолжали быть закрытыми, у неё будто что-то давило внутри. Иногда у Нихаль вдруг возникало такое любопытство, которое заставляло её плакать и топать ногами, если сразу его не удовлетворить. Она постоянно трясла, поворачивая, ручку двери и, задыхаясь, кричала:

– Джемиле! Джемиле! Почему не открываешь?

Внутри будто шёпотом совещались. Было слышно, как что-то закрылось. Потом Нихаль вдруг почувствовала, что чья-то рука коснулась двери, ключ медленно повернулся в замке и дверь открылась.

Все были там: Шакире Ханым, Несрин, Шайесте, Бешир, Джемиле… Они смотрели на неё с несчастным видом, будто были пойманы во время большого преступления. Нихаль сначала не поняла. Потом увидела опущенные шторы в комнате, снятый с пола свёрнутый войлочный ковёр, разобранную кровать, сложенные узлы, сдвинутые с места сундуки и поняла, что они что-то готовили тайком от неё. Она смотрела на них, остерегаясь задать вертевшийся на языке вопрос, словно ждала объяснений до того, как вынуждена будет его задать. Несрин не выдержала, разве не достаточно, что они ждали до сих пор, держали ребёнка подальше от всех этих секретных разговоров?

Она посмотрела на Шакире Ханым и сказала:

– Что будет, если Вы сейчас не скажете? Разве она не поймёт, когда не увидит Вас здесь чуть позже? Скажите, и дело с концом.

Начав говорить, Несрин уже не остановилась и, не оставляя возможности другим, повернулась к Нихаль и сказала:

– Они уезжают. Они больше не будут жить в этом доме. Никто больше не сможет жить в этом доме. Мы теперь раздражаем. Вы же понимаете, кого мы раздражаем? Нас по одному возьмут за руку и выкинут на улицу. Пусть успокоятся после того, как от нас избавятся.

Нихаль не смогла устоять на ногах и села на один из сундуков. Она выглядела подавленной. Это неожиданное событие приобрело в её глазах характер большого, ужасного бедствия, ошеломило её.

Значит они уезжают. Так и все уедут. Разве Бюлент тоже не уехал? Все люди вокруг уедут и она станется одна? Одна, без друзей, без приятелей, без защиты, совсем одна… Но эта женщина, да, эта женщина! Что она делает, раз всех любимых Нихаль берут за руку и выбрасывают на улицу?

Все заговорили. Шакире Ханым села на корточки перед Нихаль и рыдала. Мелочи, которые до сих пор с осторожностью скрывались от Нихаль запутанными фразами, которые начинал кто-то один, а заканчивал другой, разные пустяки, вызывавшие жалобы госпожи на прислугу, связь между упрёком, услышанным от господина, и шёпотом госпожи, случайно замеченным однажды, слишком большое значение, которое придавалось простому взгляду, якобы более важные события, от объяснения которых отказались с глубоким вздохом – весь этот поток жалоб обрушился на Нихаль, ей хотели сказать: «Вот видите? Нас крадут, убивают и это происходит у Вас на глазах, а Вы нас не защищаете».

Мелочи, о которых она услышала, оказали на неё огромное влияние. Рассказанного было достаточно, чтобы похитить, убить человека.

Но будет ли достаточным просто сидеть и слушать, сцепив руки от бессилия? Неужели она ничего не сделает, чтобы помешать их похищению и смерти? О! Она хотела что-нибудь сделать, чтобы всё вдруг изменилось и снова началась прежняя жизнь, наполненная весельем, радостью и смехом Бюлента. Но что? Да, что нужно было сделать?

Она сказала Шакире Ханым:

– Нет, Вы не уедете, понимаете? Что мне делать, если Вы уедете?

Она смотрела на Джемиле, когда говорила это. Джемиле опустила глаза, чтобы не плакать. Нихаль рассказали, что Сулейман Эфенди нашёл должность и теперь уже невозможно не уехать. Они сняли дом в Эйюпе и небольшая лодка ждала на набережной, чтобы забрать вещи.

Шайесте и Несрин были за уход Шакире Ханым, только Бешир иногда смотрел на Нихаль, желая что-то сказать, а потом опять предпочитал промолчать.

После того, как они объяснили, что оставаться невозможно, Нихаль замолчала, рассеянно посмотрела на Шакире Ханым, Джемиле, собранные вещи и вдруг встала:

– О! Вы меня не любите, – сказала она, – если бы любили, не захотели бы так уехать.

Нихаль ничего не добавила и вышла, не глядя ни на кого из них. Она вдруг на всех обиделась. Она не прощала им желания уехать, оставив её. Выйдя из комнаты, она вспомнила про десерт для Бюлента. О! Теперь все кулинарные развлечения прекратятся. Больше не будут говорить, что это кухня Шакире Ханым. Может быть, и ключ заберут и повесят рядом с другими ключами, болтающимися на цепочке на поясе Бихтер.

Она остановилась, когда проходила мимо комнаты отца. Что, если она зайдёт и скажет? Но что скажет? Она не находила слов, которые выразят её душевную боль. Дверь была открыта, она вытянула голову и посмотрела. В комнате был только отец, она могла войти, броситься ему в объятия и сказать: «Нет! Я не хочу, пусть они не уезжают!»

Но она не вошла…

– Нихаль! Почему не заходишь?

Она не смогла ответить. Она хотела убежать, но не смогла, что-то влекло её к отцу, она дошла до середины комнаты, затем остановилась, не в силах идти дальше. Аднан Бей сразу понял, что произошло что-то необычное. Отец и дочь посмотрели друг на друга. Нихаль медленно сказала голосом, заглушавшим биение сердца:

– Отец! Шакире Ханым и Сулейман Эфенди уезжают.

– Да, дочка.

– Почему они уезжают, отец? Так все уедут? Бюлент уехал на прошлой неделе, они на этой, на следующей неделе кто знает… Что мне делать, отец? Я останусь одна?

Нихаль говорила спокойным, несчастным голосом. Аднан Бей понял опасность разговора, который начался таким образом. Он хотел изменить ход разговора и сказал, пытаясь дать немного жёсткий и серьёзный ответ:

– Ты никогда не остаёшься одна, наоборот, теперь у тебя есть друг, которого нужно предпочесть всем друзьям детства. Дочка, прошу, ты должна действовать разумно в таких вещах. Не мог Сулейман Эфенди всю жизнь оставаться слугой, так ведь? Мог ли я помешать ему иметь свой дом и найти себе должность?

Нихаль села на табуретку и смотрела на отца. Пока Аднан Бей с лёгкой улыбкой ждал ответа на эти вопросы, она не могла найти слов, чтобы выразить свои чувства. Она хотела изложить отцу жалобы, только что излитые ей, и сказать: «Вы видите? Вот почему они убегают, а не так, как Вы сказали, понимаете? Они убегают от неё, от этой женщины», но её мозг словно оцепенел. Что-то перевернулось у неё в голове, она подумала, что сползает с табуретки, и, не в силах удержаться, падает в пропасть.

 

Она вдруг испугалась, что упадёт в обморок, если останется. Она встала и, ничего не сказав, вышла.

Комната мадемуазель Де Куртон была закрыта. Нихаль тихонько прошла, не желая оповещать её, и вошла в свою комнату. Её словно шатало. Что происходило? Она двумя руками схватила голову. Впервые после печальных времён детства начались боли, казалось, вытягивавшие мозг у неё из затылка. За ушами были точки, которые, казалось, прокалывали буравчиком. Она, не раздеваясь, легла спиной на кровать.

***

Время близилось к полудню. Мадемуазель Де Куртон пыталась дочитать главу, чтобы спуститься вниз и разузнать о десерте Нихаль, когда вдруг услышала, что кто-то тяжело вздохнул рядом с её комнатой:

– Нихаль! Это ты, дитя моё?

Никто не отвечал. Она решила, что ошиблась. Хотя её глаза следили за строчками рассказа, она думала, что слышит чьи-то глубокие и тяжёлые вздохи за дверью. Она отложила книгу, встала и открыла дверь между комнатами. Нихаль спала в постели.

Старая дева удивилась. Когда девочка пришла, когда легла в постель, но особенно, почему уснула?

– Нихаль! Дитя моё, почему ты спишь?

Гувернантка подошла к кровати, наклонилась и вдруг вздрогнула рядом со спавшей в такое время девочкой. Руки Нихаль были вытянуты и сжаты в кулаки, губы стиснуты, будто чтобы сдержать кашель. Ей вдруг припомнились старые болезни Нихаль. Она вспомнила приступы, будто болезнь месяцами мучавшие слабое тело девочки, когда больные нервы раздували мелкие огорчения. Она в особенности подумала об одном из приступов у восьмилетней Нихаль, начавшемся из-за простой причины, о которой теперь уже невозможно вспомнить, и оставившем ребёнка больным на целый год. Он тоже начался с такого сна. Старая дева с болью в сердце склонилась над кроватью и смотрела на сдавленное дыхание, словно волнами исходившее из слабой груди Нихаль и сжимавшее в горле с обеих сторон слабые мышцы шеи. Нихаль будто беззвучно плакала изнутри.

– Нихаль! Нихаль!

Она взяла флакон одеколона и растёрла запястья и шею ребёнка. Нихаль открыла глаза и посмотрела на старую деву туманным, всё ещё сонным взглядом. Мадемуазель Де Куртон спросила:

– Дитя моё, что с тобой? Почему ты спала? Ты не ответишь мне, моя маленькая Нихаль? Могу поспорить, у тебя болит голова. О! Эта твоя идея…

Нихаль смотрела, не в силах вспомнить, и безвольно разжимала кисти. Потом вспомнила, непроизвольным движением убрала руки, что-то дрогнуло в её глазах и старая дева увидела, как две слезы медленно скатились по бледным щекам ребёнка, опасаясь, что не смогут найти дорогу.

Затем за этими слезами последовали другие и, скатываясь по щекам, искали место, прячась в волосах по обе стороны, как будто желали остаться тайными слезами тайной проблемы.

Мадемуазель Де Куртон, не говоря ни слова и не двигаясь, позволила ей вдоволь поплакать. Эти слёзы, казалось, были хорошей новостью. Нихаль села в постели после того, как долго плакала слезами, для которых не смогла найти времени в комнате Шакире Ханым из-за негодования и возмущения. Она посмотрела на гувернантку с мгновенно исчезнувшей улыбкой и сказала: «Кто знает, насколько Вы считаете меня ребёнком!» Затем рассказала, как о большой катастрофе, что Шакире Ханым и Джемиле уехали и что услышала утром.

– О! Он больше меня не любит, – сказала она. – Он любит её, эту женщину… Знаете, мадемуазель, теперь и я его не люблю! Почему я любила его до сих пор? Теперь я тоже хочу cбежать отсюда. Например, уехать вместе с Шакире Ханым… Они уезжают в Эйюп. Где это? Это далеко, не так ли? Я хочу в такое далёкое место… Мы с Вами туда ездили. Почему снова не поехали? Вот бы опять туда поехать, оказаться далеко отсюда… Мадемуазель, поедем, можно?

Затем она вдруг встала с постели и удивилась, почувствовав слабость. Она будто встала после долгой болезни. Эта слабость казалась ей странной. Она со смехом сказала:

– Мадемуазель, думаю, мне будет трудно идти. Пойдёмте в холл вместе? Мы смотрели из окна на пароходы. Уже приедет Бюлент, верно? – Когда они шли вместе в холл, Нихаль тихо спросила:

– Вы обещаете ничего не говорить отцу?

Вечером Бюлент приехал с огромной тетрадью. Он сдержал обещание и написал письма старшей сестре. На тетради был изображён голубь с конвертом в клюве. Поверх изображения Бюлент тонким почерком написал заголовок: Для Нихаль Ханым…

Он хотел сам прочитать все письма. Нихаль тихо, иногда с улыбкой слушала. Потом вдруг остановила брата и сообщила:

– Знаешь, Бюлент, в доме новое событие! Уехали Шакире Ханым и Джемиле.

Бюлент пожал плечами и сказал: – Знаю! Я узнал от Бешира. Не боролась бы она против мамы.

Нихаль непроизвольным движением отодвинула тетрадь Бюлента, его слова нанесли сегодня самую большую рану. Как? Бюлент считал, что эта женщина права, верно? Его мать! Но это Шакире Ханым вырастила его, смотрела за ним, ухаживала за ним с самого рождения. И за всё это такие слова, верно? Его мать! Эта женщина…

Она смотрела в лицо ребёнка, не говоря ни слова. Потом опять отодвинула тетрадь и сказала:

– Я устала, больше не хочу.

Бюлент, не понимая, спросил:

– Сестра, разве ты не написала мне письмо?

Нихаль солгала:

– Нет, не написала. Это так смешно… – сказала она.

Нихаль чувствовала, что в её сердце что-то оборвалось. Она не хотела больше видеть Бюлента:

– Бюлент! – сказала она. – Ты не сходишь к отцу?

10

Декабрь… Уже полчаса крупные хлопья из плотного снежного облака падали в лёгкий вечерний сумрак. Бихтер медленно открыла дверь комнаты Бехлюля и всунула туда голову, будто не осмеливаясь войти. Она искала Бехлюля в темноте, освещённой красным пламенем, выскальзывавшем из дверцы только что разожённой печки.

– Бехлюль Бей! Вы опять забыли про мои конфеты?

Бехлюль стоял у окна на другом конце большой комнаты:

– Это Вы, тётя? Ваши конфеты? Нет, не забыл.

Бихтер вошла в комнату. Бехлюль шёл навстречу к ней. В полутёмной комнате они видели друг друга в форме теней в мерцавшем сиянии пламени, облизывавшего красными языками часть ковра, край дивана и ножки круглого столика.

– Ваши конфеты, Ваши конфеты… Постойте, куда я их положил? А! Вот здесь, на столике…

Когда Бехлюль брал маленькую картонную коробку, что-то соскользнуло со столика и упало на освещённый красным пламенем кусок ковра.

– О! Что это? Как всегда, множество женских фотографий. А какие ещё могут быть у Вас фотографии? Дайте, я посмотрю! – сказала Бихтер.

Бехлюль ответил: – Видели? Все мои провинности разложены у Ваших ног. Кто знает, что Вы теперь подумаете обо мне, какие у Вас возникнут невероятные подозрения! Но если бы Вы знали, с каким чистым, художественным стремлением приобретены эти фотографии. Вот Вы, тётя, улыбаетесь, почему бы Вам не присесть?

Бихтер села на диван рядом с печкой. Бехлюль сел на ковёр у ног молодой женщины и собирал фотографии. Бихтер наклонилась, взяла одну и поднесла к огню, чтобы можно было рассмотреть.

Бехлюль сказал:

– Знали бы Вы, как мне интересны театральные костюмы. Это артисты из труппы итальяской оперетты, о которой я столько рассказывал Вам летом… Они приобретены только из-за странных костюмов…

Бихтер улыбалась:

– Костюмы? Но у них есть всё, кроме костюмов. Дайте их все посмотреть.

Бихтер наклонилась и забрала у Бехлюля все фотографии, а он прислонился к дивану, чтобы вместе их посмотреть.

Бихтер, сморщив лицо, сказала:

– О, Боже! Какое безобразие! Вы остались на всё лето, чтобы на это смотреть?

Они находились так близко, что рука Бихтер касалась щеки Бехлюля. В печке потихоньку угасало пламя, оно застенчиво удалялось, словно стремилось полностью оставить этот уголок в объятиях темноты.

Рука Бехлюля случайно упала на колено Бихтер. Приятное тепло от печки рядом с ними дарило пьянящую расслабленность, за мутным стеклом сталкивались в сумасшедшем танце снежинки. Было темно, Не говоря ни слова, Бихтер сидела, держала в руке фотографии, которые уже нельзя было разглядеть, и неосознанно боялась пошевелиться. Только два красных глаза в дверце печки смотрели на них тусклым, почти полностью скрытым взглядом. Вдруг оба вздрогнули. В уединённой атмосфере тёмной комнаты они в одну и ту же секунду почувствовали что-то, что не давало сказать слово, сделать движение. Они будто были в опасном сне, думали, что любая мелочь может стать причиной неведомо какой опасности.

До этой минуты они так ясно не испытывали это чувство. Бехлюль заметил, что Бихтер словно убегала от себя. Они почти никогда не оставались наедине в темноте. Временами Бехлюль раздумывал в клубах дыма от сигареты и говорил, когда видел лицо Бихтер на дымных горизонтах:

– Невозможно! Это только мои мысли.

Затем он применил одну из своих теорий любви, не в силах удержаться от мысли, что Бихтер всё яснее избегает его:

– Женщина, которая Вас стесняется, боится Вас. Точнее, она боится себя рядом с Вами.

Его преследования Пейкер всегда оставались безрезультатными, внезапно встречая самое неожиданное упрямство на самом ободряющем пути. Он говорил себе: «Глупая женщина! Идиотская честь!», и считал это упорство таким неуместным, что испытывал враждебность по отношению к Нихат Бею и унижение по отношению к Пейкер.

Его рука всё ещё лежала на колене Бихтер, её рука всё ещё касалась его щеки. Прошли минуты, казавшиеся долгими, как часы, когда они не говорили ни слова и не смотрели на фотографии.

Чем дольше длились эти минуты, тем яснее становилось понимание опасности, заставлявшей их сердца дрожать от страха. Несколько безгрешных минут, проведённых здесь, останутся для них преступлением. Вдруг Бихтер нашла в себе силы выйти из этого положения:

– Конфеты! Где конфеты? – сказала она. Чтобы сказать это, Бихтер подвинулась, чтобы встать и была теперь далеко от Бехлюля.

Бехлюль чувствовал непреодолимый страх, ощутив рядом с собой тепло её молодости и пьянящий аромат фиалок, исходивший от её тела, и когда увидел, что она уходит, может быть, убегает, чтобы ещё раз не остаться одной в такую минуту, то вдруг обезумел от дикого желания помешать ей:

– Тётя! – сказал он. – Куда Вы уходите?

Этот возглас заставил Бихтер вздрогнуть и он тёплыми словами спросил:

– Бихтер! Почему Вы уходите? О! Ещё пять минут… Смотрите, в такой темноте…

Бихтер, не желая понимать значение мольбы в его голосе, сказала:

– Вы с ума сошли? Зачем сидеть в темноте?

Она встала. Бехлюль стоял с коробкой конфет в руке и смотрел на неё. В темноте они не могли полностью видеть друг друга, лишь чувствовали тяжёлое дыхание.

Сегодня самым неожиданным образом вдруг прояснилась ситуация между ними, которая до того не могла проясниться. За секунду Бехлюль зашёл так далеко, что отступить было невозможно. В следующую секунду он нашёл время для рассуждений и говорил себе:

– Зачем отступать? Вся жизнь пройдёт с фотографиями, которые только что упали к ногам Бихтер, и продажными желаниями? Вот женщина, которая меня любит, даже если пока не любит, то полюбит завтра, да, женщина, которая обязательно полюбит меня или кого-то другого. В таком случае почему надо позволить, чтобы она полюбила кого-то другого, не полюбив меня?

Он испытывал ужасную ревность, думая о возможности, что она может полюбить другого. Он верил, что если сегодня вечером отпустит Бихтер без того, что навсегда свяжет их, она останется для него лишь мечтой, витающей на недостижимом горизонте, и тогда он умрёт от мучений.

Он подошёл к Бихтер. Касаясь губами её волос, он говорил тихим умоляющим голосом, который в темноте приобретал ещё больше искренности и тайного смысла:

– Не уходите, нет, не уходите. Я так счастлив рядом с Вами! Но когда рядом с Вами только я, понимаете, только я… Как бы мы с Вами были счастливы!

Бихтер не слышала. У неё гудело в ушах. Когда она входила в комнату, то не могла подумать о такой опасности. Теперь она упрекала себя. Зачем она пришла сюда? Раз во время прогулки на реке Гёксу она решила, что нужно избегать этого мужчину, зачем она пришла сюда и, в особенности, почему она не уходила?

Откинув голову, она сказала глухим голосом:

– Бехлюль Бей! Вы безумец, пожалуйста, отпустите.

Потом она вдруг увидела, как Бехлюль наклоняется сзади к Пейкер с дрожащими от страсти губами в тот день на реке Гёксу:

– Я после Пейкер?

Это вырвалось из её уст настолько бессознательно, что она сразу пожалела об этом. Но теперь Бехлюль схватил её руки и безпрерывно покрывал их поцелуями:

 

– Нет, нет, – говорил он. – Не после Пейкер, Вы прежде всего, только Вы, понимаете? В моей жизни будете только Вы. Подумайте! Почему нам не любить друг друга, да, почему?

Она с невольным страхом отодвигалась, а Бехлюль сзади тянулся за ней. Они оказались перед окном. Бихтер ничего не говорила, Бехлюль в полумраке окна вдруг вернулся к реальности, его грудь как будто вздулась от сердцебиения страшного сна.

Оба смотрели в окно: кругом туман… Непрерывно падавший мелкий белый снег заставлял дрожать очертания противоположного берега. Картина, нарисованная туманом, будто ломалась на куски и падала в море. Бихтер задумчиво смотрела, но не могла думать. В её сознании сейчас тоже было что-то, нарисованное туманом. Все её рассуждения тоже будто мутнели в тумане и кусками падали в море. В эту минуту ей казалось, что её несёт глубокую пропасть что-то, похожее на ночной кошмар после прогулки на реке Гёксу.

Вдруг она повернулась из последних сил и сказала:

– Отпустите меня.

Бехлюль, ничего не говоря, схватил её за плечи и покрывал безумными поцелуями лицо, шею, губы, волосы.

Красные глаза печки опустили ресницы, за окном шёл мелкий белый снег, покрывавший белым туманом горизонт.

11

Это было как сон. Оставшись один в комнате, он не мог поверить. Действительно, минуту или две назад здесь была женщина, и это была Бихтер, верно? Он ходил, шаркая ногами, по ковру, чтобы не натолкнуться на что-нибудь в темноте, как будто искал остатки сна, след, оставшийся там от тела Бихтер. Он не мог упорядочить свои мысли. Затем ему вдруг пришло в голову, что для раздумий чего-то не хватает: света… Да, темнота мешала думать, затуманивала разум. Он водил рукой по столику в поисках коробка со спичками. Его пальцы что-то задели. Сначала он не смог понять. Затем сказал: «Ах! Конфеты!» Он улыбнулся в темноте. Разве это не что-то, оставшееся ото сна с Бихтер? Он открыл коробку и пальцами взял конфету. Как только сахар растаял на языке, он почувствовал знакомый по свежим воспоминаниям запах. Эта была конфета с фиалками: запах Бихтер, дыхание Бихтер, душа Бихтер. Ему почудилось, что Бихтер была ещё здесь, в его объятиях. Этот запах пьянил и он как будто таял в дурманящей фиалковой воде вместе с растаявшей во рту конфетой.

Бихтер на самом деле стала его, не так ли? Этого нельзя было даже посметь желать, это было настолько выше стремлений, что ошеломило его, привело в оцепенение после того, как вдруг, совершенно неожиданно произошло. Он ничего, совсем ничего не почувствовал: ни биения сердца, ни нервной лихорадки, ни помутнения рассудка. Переход от полной безнадёжности к осуществлению надежды произошёл так быстро, что даже не ощутился. Бехлюль удивлялся, что он остался настолько равнодушен и холоден к этому необычному событию.

Он снова поискал спичечный коробок. Бехлюль предполагал, что подавленные и онемевшие чувства разгорятся, если он увидит себя среди вещей в комнате, рядом с мелочами, постоянно сопровождавшими его мысли. Он чиркнул спичкой, подошёл к письменному столу и зажёл свечу, спрятанную за маленьким испанским бубном. Потом протянул руку в коробке сигар на письменном столе и взял оттуда гаванскую сигару.

Теперь он мог как следует подумать в дыму сигары, с улыбкой глядя на мелочи. С этого вечера в его любовной жизни начался необычный период. Он вдруг поднялся выше обычных занятий любовью и убогих отношений. В его жизни завершились небольшие любовные истории и началась долгая история любви со всевозможными страстями, желаниями, горячкой и блаженством. Он считал жалкими и ничтожными все старые воспоминания. Они обесценились как сделанные в детстве наброски, которых теперь стыдятся, хотят выбросить и сжечь. Он напишет уникальный шедевр любви и после этого может закрыть любовную жизнь.

В комнате хранились следы почти всех старых воспоминаний. Его взгляд скользил туда-сюда по стенам, казалось качавшимся в дрожащем свете свечи, оживлял истории, а затем безжалостным ударом превращал эти ценные реликвии любовных воспоминаний в обломки игрушек, которые теперь нужно выбросить. Да, чем ещё, кроме детских игрушек на выброс, они могут быть теперь, после Бихтер? Он удивлялся, что прежде придавал им такое значение. Вот нарисованное простым карандашом расплывчатое лицо молодой женщины, которая была для Бехлюля одним из наиболее сложных увлечений. Целое лето он бродил по набережной Эмиргана, чтобы увидеть её. Любовь глазами… Наконец он получил от неё розовую ленточку, связывавшую четыре разноцветных гвоздики. Бедные цветы, бедный кусочек атласа! Кто знает, что ему хотели сказать разные цвета? От этого приключения осталось расплывчатое изображение простым карандашом на листе бумаги, в рамке из выцветшей розовой ленточки, с засохшими гвоздиками в углу. Дальше, под клеткой, болталась связка бальных книжек, то есть богатый журнал воспоминаний. Он в особенности помнил девушку из немецких евреев, встреченную им на представлении Опера Итальяна, которая обезумела от желания увидеть себя женой турецкого чиновника из-за ходивших в то время слухов, что Бехлюль будет генеральным консулом в модном месте. Каждую встречу с ним она говорила о браке. История закончилась тем, что мать, которая не могла отдать дочь в жёны Бехлюлю, отдалась ему сама. Затем его взгляд упал на элегантную вуаль из красного атласа, запутавшуюся на голове статуи бога Вишну над клеткой. Он сказал про себя:

– Ах, Шарлот! Распутная девица… Как она огорчила меня в ту ночь! Её невозможно было узнать, пока, наконец, он не снял с неё вуаль в Гамбринусе. Кто бы мог подумать, что в карнавальную ночь в Одеоне возможно встретить серьёзную гувернантку, выглядевшую целомудренной, как английский издатель Библии?

Бехлюль улыбнулся, глядя на букет папоротников, засохший в японском цветочном горшке. Он собрал их во время любовной прогулки в лесу Алемдага.

– Бедная Икбаль! – говорил он про себя. – Она обязательно хотела прогуляться со мной в лесу.

Не знаю, прочитала она это в рассказе, или увидела в стихотворении… Она рисковала ради этого. Для неё это была такая жертва, которая лучше любых клятв докажет её любовь ко мне. Болезнь почти всех женщин: казаться самоотверженной…

Так он оскорблял все любовные воспоминания, следы которых находились тут и там в его комнате. Он соберёт их безжалостной рукой, разорвёт фотографии и письма в ящике письменного стола и в его жизни останется только она, только Бихтер.

Вдруг ему в голову пришла Пейкер. Он сказал одними губами: «Глупая!» Почему она не приняла его? Полтора года назад он столкнулся с непроходимой глупостью. В своей философии он находил только одну причину быть отвергнутым женщиной: глупость! О! Как хорошо он отомстил Пейкер, получив Бихтер. Сейчас он хотел подойти и крикнуть ей:

– Вы не знаете, но Бихтер, понимаете, эта изящная женщина была в моих объятиях сегодня вечером. А Вы, Вы не захотели мне дать кончика пальцев…

Но будет недостаточно сказать об этой любовной победе только Пейкер, он хотел рассказать всему миру, что обладает самой избранной, самой красивой женщиной Стамбула. Он сказал себе:

– Как жаль! Об этом буду знать только я.

У него была постоянная привычка рассказывать… Он заводил любовные отношения отчасти из-за желания рассказать о них. Победа, о которой не объявлено, означала половину победы. Он описывал отношения и события с различными дополнениями, то скрывая имена, то, наоборот, позволяя узнать те из них, которые станут поводом для гордости, и чувствовал самое большое удовольствие, когда рассказывал.

Бехлюль глубоко затянулся сигаретой, запах фиалок всё ещё пронизывал его лёгкие, приносил мечту о встрече. Вдруг он ощутил своё сердце в тисках страсти. Он желал Бихтер. В эту минуту ему захотелось снова оказаться рядом с ней, в её объятиях, чтобы его губы ощущали фиалковый аромат её волос. Это было мучительное желание. Раньше он не испытывал такого сильного влечения к Бихтер, даже когда она была здесь он не почувствовал ничего, чего не чувствовал бы рядом с любой женщиной. Но сейчас, в эту минуту, он был во власти такой силы, что мог пойти на любое безумие.

Рейтинг@Mail.ru