Игорь Сотников
Палиндром
А ведь конгрессмены мыслят не как все обычные люди, хотя и не без таких аномалий, и ему, Фрайсу, как конгрессмену об этом не знать и на это бы знание опираться. И если конгрессмен уж замыслил о чём-нибудь помыслить, как в данном случае конгрессмен Ролекс, то на что и можно полагаться, так это на то, что его ход размышления уж точно будет вам вопреки. А всё потому, что он мыслит категориями индивидуального, где нет места принуждению к компромиссам, которым характеризуется всякая общность мышления.
Так что если конгрессмен Ролекс и хотел бы в том самом направлении подумать, в каком его мысленно призывал правильно подумать Фрайс, то ему бы это не дала его природа конгрессмена, который никогда и ни за что не будет, как другие думать, также он не собирается за других думать, передумывать и передумывать так думать, и как вишенка на торте его кредо, он будет заставлять всех думать так, как он думает. И смотрите быстрее думайте, пока я не передумал о вас думать (за этот ход его мысли уже отвечают его должностные обязанности конгрессмена, которому вменятся думать о своём избирателе).
– Что же имел в виду Фрайс, говоря мне всё это? – эта первая вопросительная мысль, которая поколебала сжавшийся в морщинах лоб конгрессмена Ролекса, вполне шла в контексте мыслей Фрайса. С чем конгрессмен Ролекс смотрит вначале на Мистера президента, а затем не находя на нём, за что бы можно зацепиться, переводит свой взгляд на ближайшие к президенту затылки сидящих людей. Что тоже не слишком занимательное зрелище, которое к тому же ни к какому открытию не приводит, и тогда Ролекс начинает перемещать свой взгляд подальше от президента, но уже поближе к себе. Что опять ни к чему не приводит, не считая того, что взгляд Ролекса привёл его к себе. А это только на первый взгляд ничего не значит, тогда как на самом деле, для посмотревшего на себя, что-нибудь да значит.
Ну а конгрессмены, если и на кого и умеют смотреть, и делать из этого дальновидные выводы, так это на себя. – Начинай с себя. – Вдруг осенила мысль Ролекса, как только он упёрся взглядом в себя. Ну а Ролекс, хоть на людях всегда выглядит преуспевающим в мыслях человеком, всё же внутри и про себя, он, пользуясь тем, что себя можно не стесняться, иногда ведёт себя непроходимо глупо, а бывает что и тупо. Что он и в этот раз продемонстрировал самому себе, позволив себе ничего не понять. – Но как начинать? – задался к самому себе вопросом Ролекс. Ну а так как конгрессмен Ролекс сам с собой разговаривает без лишнего стеснения и может себе позволит всякого, в том числе и откровенный разговор, то он и начинает себя подкалывать
– Ну и тупизень ты, конгрессмен Ролекс. И за что тебя избрали в конгрессмены, право я даже не знаю. – Вот прямо так, ничего не боясь, в том числе и конгрессменского гнева, кроет самого себя Ролекс. И видимо на этот раз Ролекс хватил лишнего, раз конгрессмен Ролекс искривился в лице, вместо того чтобы гневно усмехнуться.
– Ты прекрасно знаешь, за что меня избрали. – Набычившись, конгрессмен Ролекс всё же решил дать шанс тому своему я, которому спокойно там, в нём, не сидится, и так и хочется подвести его под монастырь. – Как будто я не знаю, что ты там против меня задумал. Ждёшь, не дождёшься, когда я ослаблю над собой контроль в том же баре, и тогда ты с потрохами меня сдашь. – В своё время, каждый раз не проходя мимо бара или ночного клуба, конгрессмен Ролекс таким образом пытался противостоять своему намерению, одним глазком заглянуть туда и посмотреть что там наливается.
Сейчас же, как впрочем и всегда во все прежние случаи, его не сидящий спокойно на месте антагонист Ролекс, на все эти неумелые намёки конгрессмена Ролекса заткнуть ему рот, многозначительно ухмыляется, – кто уж кто, а я то знаю, что за этой твоей конгрессменской самоуверенностью скрывается, трус и подонок Я, – и с таким, прямо-таки презрением вопрошает. – Я-то знаю. А не хочешь, чтобы и все вокруг узнали? – На что конгрессмен Ролекс ведёт себя в ответ прямо неожиданно. И он вместо того, чтобы прищучить этого наглеца, пообещав себе до конца этого года не пить и вести трезвый образ жизни, – а это отбывает у него напрочь охоту говорить (на сухую слова не проговариваются), – вдруг теряется в лице, и нервно вопрошает:
– Это что, шантаж?
– Эта твоя будущая реальность, если ты не одумаешься и не перестанешь вести разгульный образ жизни. – Каким-то прямо учительским тоном даёт ответ антагонист Ролекс.
– Хорошо, только дай время решиться. – После некоторой умственной задержки говорит конгрессмен Ролекс – всё верно, когда твоим собеседником является такого рода провокатор, только так можно отстраниться от него, чтобы он не смог прочитать твой насчёт него тайный умысел. А начни Ролекс задумываться и размышлять над тем, как обхитрить этого своего, сразу всё узнающего противника, то он скорей самого себя обхитрит, чем его.
И что удивительно, так это то, что ему поверил тот, кто его знал как самого себя, так как им и был, – тебе последнему, кому бы я поверил, кредотовал антагонист Ролекс в отношении конгрессмена Ролекса. И скорей всего, к этому его подтолкнула их слишком единая близость, где истина «я не враг самому себе» на этот раз обошла на повороте другую несомненную истину: «я самый первый враг себе». Ну а на последний выбор уже повлияла слишком большая чувствительность конгрессмена Ролекс, в деле касаемого самого себя.
– Ладно, последний раз поверю. – Следует ответ антагониста Ролекса. – А теперь даю подсказку на твой вопрос: «Как начинать с себя?». Обернись в противоположную от президента сторону и начинай отчёт с себя.
– Вот чёрт! И как я раньше об этом не догадался! – Ролекс чертыхнулся, поражённый простотой решения вопроса, с чем и повернулся, куда ему подсказывалось внутри себя. Где он тут же, даже не начиная счёта, и наткнулся на ответ уже на самый главный свой вопрос. – Мисс Стрит. – Облизнув вдруг пересохшие губы, очень тихо выдохнул из себя это имя Ролекс. – А не скажите мне, почему Мистер президент, именно после встречи с вами лицом к… лицу, вдруг так весь переменился? – мимолётным взглядом вопросил эту мисс Ролекс. Дольше он не посмел задерживать на ней свой взгляд, из-за возможности быть обвинённым в излишней глазастости. Чего, впрочем, хватило мисс Стрит, чтобы взять на заметку этого конгрессмена, которых уж слишком разбрасывается своими взглядами по сторонам. А раз он до рассеянности так неразборчив в своих взглядах, то она, как глава комитета по этике, просто обязана поставить этого конгрессмена на путь истинный.
– Сегодня же надо поставить на вид конгрессмена Ролекса, за его слишком многообещающее поведение. Если он, конечно, посмеет не оправдать возложенных на него надежд. – Твёрдо решила мисс Стрит, многозначительно улыбнувшись такому заглядущему Ролексу.
– Вот чёрт! Попал. – Ролекс не удержался и вздрогнул, стоило ему только заметить, что его взгляд не остался не замеченным. – И что теперь делать? – задался вопросом Ролекс в волнении.
– Ладно, сегодня можешь пропустить рюмку другую. – Вовремя пришёл на выручку конгрессмену Ролексу всё понимающий антагонист Ролекс, чем и успокоил.
Тем временем Мистер президент, разобравшись со всеми своими приготовлениями к слушаниям, ещё раз окинул зал внимательным ко всем взглядом и, убедившись в том, что он по прежнему на первом месте в негласном топе самых интересных людей, – вон как все интересуются им, – приступает ко второму акту своего спектакля одного актёра.
Так Мистер президент всем собой откидывается на спинку своего несколько хлипкого стула, затем складывает на груди крест-накрест руки и о (!), как это объяснить, закрывает глаза. И сказать, что все вокруг до единого и каждый в отдельности человек в этом зале, потрясены происходящим, ничего не сказать. И на каждого из присутствующих в зале людей, теперь вместе с их сомнениями, догадками и неверием во всё происходящее, навалилось столько душещипательных вопросов, что у многих у них, уже и голова пошла кругом от невозможности понять, как так можно открыто бросать вызов всему этому уважаемому собранию.
– Ещё как можно! – даже не сосредоточенный, а откровенно дремлющий вид Мистера президента, об этом не просто говорит, а прямо-таки настаивает. Правда некоторые из членов комиссии, при виде всего этого безобразия, в своей душе обнадёживали себя тем, что Мистер президент решил поберечь свои глаза и таким прикрытым способом, чтобы не сильно отвлекаться по сторонам, со всем своим вниманием поучаствовать в слушаниях. А тут как выясняется, он и не думал их слушать, и значит, уважать, а вот подремав, отдохнуть, как раз очень даже предполагал изначально.
– Но может Мистер президент специально так себя ведёт, чтобы не быть обвинённым в том, что он своим предельным вниманием к выступающему, оказывал давление на него. – До последнего держится председатель Тренд, и не хочет поверить своим глазам, перед которыми сидит такое дремлющее безобразие, в лице Мистера президента.
– А что-то мне подсказывает, что Мистер президент совсем не спит, – а его похрапывание, это так, для отвлечения внимания, – вглядываясь в президента, размышлял про себя спикер Фрайс, еле сдерживая себя от того, чтобы не зевнуть. – Он заранее всё для себя заметил, а теперь ему и смотреть не надо, он итак всё отлично будет знать, кто и что говорит. Умно, что и говорить. – Фрайс отдал должное умению Мистера президента играть на нервах и вводить в заблуждение своих противников. – И ведь найдутся же глупцы, – Фрайс покосился взглядом в сторону рядом с ним сидящего Ролекса, – которые подпав под обаяние спящего президента, обманутся и начнут говорить то лишнее, что при президенте говорить не стоит. И президенту и глаза не нужно открывать на этих правдорубов, они сами откроют его глаза на их настоящую сущность. – Фрайс по мере своего убеждения в такой хитроумной изобретательности президента, начал всё больше нервничать. – Но только не в моём случае. – Фрайс сжал в кулаки руки и с вызовом посмотрел на президента. – Посмотрим, что ты на мою похвальбу в свой адрес скажешь. – Фрайс принял для себя судьбоносное решение. Он для того чтобы ввести в заблуждение президента, будет во всём поддерживать президентские предложения. – Кого ты хочешь обмануть, – усмехнулся про себя Фрайс, – я-то прекрасно знаю, кого ты хочешь провести в комиссию, посадив его на кресло председателя.
И, пожалуй, Фрайс был неединственным человеком в этом зале, кто увидел в этом демонстративно спящем поведении Мистера президента, его неискренность желания поспать. А вот то, что Мистер президент таким прикрытым способом преследовал некие тайные цели, то это ни у кого, и даже у ближайшего окружения президента из числа его соратников, не вызывало сомнения.
– Он что хочет этим показать? То, что он закрывает глаза на творящиеся здесь на комиссии безобразия? – продолжил себя накручивать председатель Тренд. – Или он хочет показать, что он если что, то не имеет ко всему этому никакого отношения. Они, эти безобразники, мол, воспользовались моей доверчивостью, и так сказать, так себя неудовлетворительно повели. И спрашивается, как можно им что-то доверить, если они себя так безответственно ведут. Так вот чего он добивается. – Догадался Тренд. – Он хочет внести законопроект об ограничении наших полномочий. – Тренду до бела в лице стало нехорошо от таких своих умозаключений.
– Я как представлю, что сейчас на моих глазах о нас всех думает, да ещё и посмеивается Мистер президент, – пробубнил сквозь зубы конгрессмен Либерманн, – то у меня и слов приличных не находится, чтобы выразить всё то, что мне приходит на ум.
– Хочешь сказать, что глаза твои нас не смотрели бы. – Возмутился конгрессмен Ролекс и, будучи конгрессменом вспыльчивым, немедленно принялся противопоставлять себя Мистеру президенту, закрыв в ответ свои глаза.
Между тем, председатель комитета, конгрессмен Тренд, как человек, наиболее из всех здесь присутствующих людей зависимый от своего председательского места, по этой самой причине имел не только право первого слова, но и крайне недоверчивый и предосудительный характер, который вечно его мучил сомнениями на свой счёт – он до паранойи был мнителен, видя в каждом слове или поступке своего оппонента скрытый мотив его подсидеть. Так что то, что он не мог остановиться на чём то одном, когда Мистер президент этой своей выходкой бросил ему вызов, было предопределено.
– Нет, всё не то. – Отбросив прежние мысли насчёт президента, конгрессмен Тренд принялся вглядываться в Мистера президента, ища на его лице куда как более глубокие мотивы, подвигнувшие его на этот демарш. И Тренд сумел увидеть, что он хотел увидеть (если хочешь что-то отыскать, то бери в команду параноика, с пустыми руками точно не останешься). – И точно! – обомлев, ахнул конгрессмен Тренд, догадавшись, что сейчас видит президент.
– Я всех вас и в частности тебя, сволочь Тренд, знаешь, где видел, и сейчас вижу! – ни слова не прибавить, не убавить, а в точности так, до последнего ударения и выразительности в словах, говорит этот монументальный взгляд Мистера президента. – Вот чёрт! Он всё знает. – Прочитав этот брошенный ему и ни кому другому посыл президента, Тренд в потрясении чуть не соскользнул под стол вслед за своей соскользнувшей ногой. И только его профессиональное умение, всегда удержаться на плаву, – он вцепился руками за край стола, – не позволило ему уронить себя так.
Когда же Тренд сумел спохватиться об стол и за свои последующие мысли, он тут же бросил свой взгляд в сторону спикера палаты представителей, конгрессмена Фрайса. Но тот на него не просто не смотрит, а Тренду крайне уверенно кажется, что тот свою физиономию от него воротит. Мол, я тебя знать не знаю и знать не хочу. – Ах ты, гад, – помертвев в лице, нервно затрясся Тренд, продолжая взглядом презирать этого вероломного Фрайса, – обещал, что никто ни о чём не узнает. А президент между тем знает, как ты меня подбивал на принятие нужного для тебя решения. Нет уж, я один отвечать за твои мутные схемы не собираюсь. – И здесь Тренд уже было собрался обрушить на этого вероломного Фрайса поток нецензурных угроз, но тут ему в голову пришла ещё одна мысль, которая и остановила его.
– А может он так шифруется. – Вдруг подумал Тренд. – Мол Мистер президент, тебя провоцирует, а ты не поддавайся. И не показывай виду, что мы знакомы. – И хотя всё это убедительно звучало в голове Тренда, всё же этих аргументов ему показалось мало, и он решил поискать поддержки у сообщника Фрайса конгрессмена Либерманна, который вместе с Фрайсом, обещая золотые горы, очень убедительно сбивал его с пути истинного.
Но стоило ему посмотреть на этого конгрессмена, как в его душе всё возмутилось при виде такого коварства конгрессмена Либерманна, который отгородился от всех и в том числе и от него, надетыми на глаза тёмными очками. И теперь его подлейшие из подлейших глаза, это его зеркало души, ни для кого не были видны, и он мог, незамеченным, что хочешь ими делать – смотреть в какую ему вздумается сторону, круговоротами вскруживать себе голову, неприлично подмигивать всем мисс без исключения, или же как Мистер президент, закрыть их и вздремнуть.
– Чего-чего, а вот дремать ты точно не будешь. – С ненавистью посмотрев на этого, на все случаи жизни подготовленного и до чего же предусмотрительного конгрессмена Либерманна, сделал вывод Тренд, вдруг догадавшись, откуда может исходить такая невероятная подготовленность к любым случаям жизни у Либерманна. – Из аппарата президента! – потряс себя разгадкой подлой сущности Либерманна Тренд, переведя свой взгляд на президента, который вдруг, к полной неожиданности Тренда, да и тех, кто в этот момент смотрел на президента, берёт и улыбается.
А улыбка на лице человека не простого, а самого непростого, каким был Мистер президент, это не какая-нибудь не пробивная невозмутимость его лица, с которым он, одухотворяя окружающих людей безнадёжностью их существования в его глазах, смотрел сквозь них. А эта его улыбка это всегда нечто большее, чем просто улыбка в том своём значении, в каком она рождаётся и появляется на лицах обычных людей.
Правда, что означает это нечто большее, то на этот счёт пока что единого мнения у физиономистов нет, ну а то, что говорит домашний психотерапевт Мистера президента: «Это крик его души», – то его слова никогда не принимались в расчёт, по причине того, что он говорит то, о чём не имеет ни малейшего представления. Он сам никогда в жизни не улыбался, или по крайней мере, не был замечен в этом; и при этом берётся об этом судить. Ты вначале сам, как следует, поулыбайся, или понапрягай свой рот в гримасе радости, а уж затем учи всех остальных жизни (а если не знаешь, как это делается, то отправляйся в сумасшедший дом, там каждый первый пребывает в таком счастье).
Ну а как только Мистер президент таким улыбчивым образом проявил себя, то тут-то все вокруг и …Как бы получше, в нескольких словах выразить всё то душевное проникновение, которое до крайней степени изумления, удивления и куда уж без недоумения, накрыло всех и каждого из присутствующих здесь людей, которые и позабыли, что и здесь можно улыбаться. В общем, они все, замерев в своём ошеломлении, в беспросветной безнадёжности приуныли. Хотя нет, слишком уж художественно и не слишком вразумительно объясняется. А вот то, что они своим глазам, а Мистеру президенту, как в порядке вещей, не поверили, то это будет ближе к действительности.
– До чего же хитёр. Хочет, чтобы мы его не принимали всерьёз, тогда как он будет всерьёз заниматься нами. – Рассудил про себя конгрессмен Либерманн, чьё положение за тёмными очками, позволяло ему иметь больше, чем у обычного человека, пространства для манёвра его глаз, и значит, его взгляды на современное положение вещей, были куда шире, чем у кого другого, кто находился под зрительным ограничением общественного мнения.
Но такой проницательностью взгляда здесь мог похвастаться, но не хвастался, только один конгрессмен Либерманн, большой поклонник теорий заговоров, тогда как основная часть присутствующих в зале людей, среди которых были и те, кто мог быть ключевым звеном одной из теории заговоров Либерманна, не стали так сильно усложнять для себя жизнь, и увидели в этой улыбке президента улыбку и больше ничего. Ну а то, что она значила и подвигла их на дальнейшие копания в голове Мистера президента, вдруг решившего на их счёт улыбаться, то это уже само собой.
– Решив вопрос, на чей счёт Мистер президент решил улыбнуться, – на наш, за наш, или в крайнем случае, за их счёт (на свой, то это несерьёзно – президент не настолько самокритичен), – то мы сможем решить вопрос верности наших ожиданий. – В один момент заработали бухгалтерские умы аналитиков, принявшиеся делать расчёты, создавая в уме алгоритмы вероятностей, с последующим прогнозируемостью итоговых решений.
– Если на наш, то вопрос решения текущих проблем ещё находится на стадии президентского рассмотрения. Если за наш, то следует ждать нешуточной борьбы в конгрессе по поводу нового законопроекта по налоговой реформе. А если за их счёт, то надо готовиться к новой победоносной операции. – Подвели итог своим размышлениям ведущие аналитики и эксперты, которыми всегда наполнены все без исключения помещения государственных зданий.
Но такого недосягаемого высокого ума дело, как правило, дело только экспертных умов, тогда как для всех остальных умов, кто ближе к людям, как, например, конгрессменам, то им всё видится куда как проще и приземлённей. – Мистеру президенту представилось, как мы все здесь будем в злости исходить, собачиться и препираться по поводу правильной интерпретации этой его, даже не улыбки, а гримасы язвительности. – Внимательно посматривая по сторонам, решил конгрессмен Сваровски, начиная чувствовать, как его слишком длинные руки начали себя не находить – это своего рода болезнь рук ещё называется клептоманией. Что, как он прекрасно знал, грозило кому-то большими потерями (ну и ему тоже, если конечно его поймают).
– Вот же потеха будет, когда господина серьёзного, попросят себя удостоверить. А это обязательно произойдёт, когда я этого потребую на заседании парламента. Пусть знает, кому он будет обязан потерей своего лица и удостоверения себя, подлеца. – Усмехнулся конгрессмен Сваровски, сам не понимая, как в его руке оказалось удостоверение спикера Фрайса, ну и в придачу его портмоне. – Наверное, он у него уронился, а я не растерялся. – Со смешанным чувством, состоящим из восторга и некоторого помутнения рассудка, Сваровски нащупывал руками портмоне, не зная, что ему с ним делать пустым (с купюрами из него, он так не раздумывал, а сразу нашёл для них применение, в своём портмоне).
– Да пусть подавится! – от сердца выдохнув, Сваровски незаметно вложил портмоне в боковой карман впереди сидящего Фрайса.
Пока же в зале все так себя подбадривают и интригуют, сам Мистер президент незримо для всех них бдит. А не спит, как редкие доверчивые экземпляры могли подумать, реши они посмотреть на президента. Правда, по мере своего нахождения в таком незрячем положении, он время от времени начинал чувствовать привлекательность поступающего к нему сонного предложения. Но для Мистера президента на первом месте находится его долг, а уж затем весь этот досуг, до которого ему пока что недосуг (он бы мог бы выразиться и покрепче, но он себя понимает с полслова и поэтому остался в рамках приличий).
– Ну что ж, посмотрим, что эти господа из себя значат. – Закрывая глаза, подумал Мистер президент, после чего всё это домысливание насчёт него и понеслось в головах всей этой публики. Чего собственно и добивался Мистер президент – они за всем этим и позабудут об истинной причине его нахождения здесь. И только после того, как это заседание закончится, где он уже не сомневался, будет принято устраивающее его решение, как по списку, так и по составу будущей комиссии, то лишь тогда, когда уже будет поздно, все начнут задаваться вопросами и обманутые понимать, как их обвели вокруг президентского пальца.
Видимо мысли об этом и вызвали эту, всех всполошившую улыбку на лице Мистера президента, который пребывал в просто отличном расположении духа. Ему ещё ничего так не давалось легко, как эта его сегодняшняя демонстрация собственной устойчивости во взглядах. Где никто и сказать ничего не может против этих его взглядов на современное мироустройство. Ну а попробуй кто-нибудь, набравшись нахальства, заявить, что он не разделяет взглядов президента на ту же кандидатуру прокурора Мюллера, выдвигаемого на соискание места председателя вновь формирующейся комиссии, то он всех на смех поднимет этой своей слепотой, которая не видит самых очевидных вещей.
Так с Мистером президентом, во-первых, нельзя разделять взгляды, хотя бы по причине того, что он президент, а ты нет, во-вторых, у него ещё взгляд не сформировался на эту проблему, по причине его отсутствия, да и кто знает, как на это посмотрит Мистер президент, чей последующий взгляд на этого нахала будет для всех загадка.
Но тут Мистеру президенту за всеми своими размышлениями вспомнилась зловещая фигура прокурора Мюллера, который, как ему интуитивно почувствовалось, где-то находится недалеко в зале. А такая его близость как-то не совсем способствует комфортности нахождения на своём месте, и Мистер президент решает совсем на чуть-чуть приоткрыть глаза, чтобы осмотреться по сторонам, на предмет присутствия этой опасности в лице господина Мюллера.
И стоило только Мистеру президенту приоткрыть глаза, как вот он этот Мюллер, стоит напротив него и пристально смотрит на него. Правда он не близко к нему стоит, но всё же достаточно видно, – у запасного входа, со стороны председательствующего стола. Ну а как только Мистер президент так незаметно для всех убедился, что его интуиция его не подвела, то он тут же ещё в одном убедился – господин Мюллер очень проницательный человек, и он прекрасно заметил, что он его сейчас заметил. А как заметил, то кивком подал ему знак, который Мистер президент к своему удивлению легко прочитал.
– Я всё решил. – Говорил поданный Мюллером знак.
Глава 15
Эпитафия
Из дневника Маккейна
Склянка третья.
Как бы я не хотел и не пытался всеми силами противостоять всему тому, что на меня здесь, на корабле, навалилось, но действительность такова, что я, сам того не замечая, начал поддаваться внешнему давлению и со временем изменяться. И это не просто внешние изменения, что здесь, на корабле, самое обычное дело, – организму приходится приспосабливаться к внешним условиям, если ноги широко не расставишь, то встреча лоб в лоб с полом обеспечена, а о бритве вспоминаешь, только тогда, когда капитан Мирбус доведёт до истерики или когда уже спать невозможно из-за своей защетиненности, — а ты шаг за шагом начинаешь мыслить другими категориями качества, на котором настаивает местный морской уклад и порядок. И твой ход мысли вместе с корабельной качкой принимается видоизменяться до неузнаваемости.
И теперь здесь, на самом большом из всех известных расстояний, на расстоянии неизвестности, я начинаю, – и это не должно удивлять, – всё больше приземляться. Так мой разум сформированный на точных знаниях, логических науках и убеждениях, раз за разом, под давлением местных условий существования, начал давать сбои, не находя привычных при данных обстоятельствах объяснений всему тут со мной происходящему. В результате чего мой разум перестал обращаться за поддержкой к привычному багажу моих знаний, полученных, между прочим, в самых престижных и затратных Оксфордного рода заведениях, и всё больше стал присматриваться и прислушиваться к тому, что делают и говорят местные гуру – первый помощник капитана, доктор Кубрик и самый последний матрос на корабле, к чьёму мнению, как оказывается, больше прислушиваются и питают надежд и веры, чем к моему, за чьими плечами, как только здесь выяснилось, столько ненужных университетов.
А всё потому, что мы здесь, на корабле, как нигде на земле (вот такой фигуральный оксюморон получается), ощущаем свою близость к природе, и как результат этой близости, зависимость от неё. Которая захочет штормами весь дух из нас вытряхнет, а захочет штилем нас успокоит. И что теперь все твои бесчисленные научные знания и диссертации значат и стоят, против засунутого боцманом пальца в рот. Где он с глубокомысленным видом причмокнет, из под бровей бросит косой взгляд на собравшуюся вокруг него взволнованную публику, состоящую всё сплошь из «сухопутных крыс», после чего вытащит свой палец изо рта, и с таким видом, как будто он единственный из всех здесь способен на это, поднимет вверх этот свой палец. Так он выждет секунду другую, чего будет достаточно, чтобы все вокруг в волнительном нетерпении начали тревожиться за своё завтра, после чего он со всё тем же выражением своей важности и чуть ли не решителя судеб всех этих людей вокруг (что отчасти так), вынесет свой вердикт.
– Ветер норд-вест. – Как что-то чрезвычайно значительное и судьбоносное озвучит эту полную для всех неясность боцман. Где единственное, что для всех понятно, так это то, что имеет место ветер быть. Но вот что этот норд-вест значит, ни для кого совершенно не понятно. А спросить боцмана об этом никто не решается, боясь в конец разозлить боцмана, который итак с трудом внял их просьбам, засунув немытый палец в рот (хотя существуют догадки, что он их только так и моет). А как разозлишь боцмана этим глупым вопросом, то он, пожалуй, пригрозит тем, что в следующий раз, когда ему захочется измерить направление ветра, то использует для этого измерения не свой палец, а вот, – здесь боцман, выставив вперёд свой указательный палец, начнёт обводить им окруживших его «сухопутных крыс», пока не упрётся им в побледневшую от такого тыкания себя молодую даму, – твой! – в один момент потрясёт всех своим выбором боцман, уронив в обморок эту даму. И никто не бросится ей на помощь, а всё потому, что там стоит боцман, которому ничего не стоит указать своим пальцем на тебя, придурок, спасителя.
А это всё только одно значит, нужно приобщаться к морским знаниям, и искать для себя союзников …Для начала из числа пассажиров корабля.
И это ничего, я ещё не такие узлы развязывал, и этот развяжу.
*****
«Ну что можно сказать об этом, не побоюсь этого слова, человеке-глыбе Маккейне, чья неуёмная энергия не просто била через край, а прямо-таки зашкаливала, не давая ни секунды покоя всем вокруг и в тоже время зажигая энергией сердца людям. Что между тем совсем не противоречило тому, что он как был всю свою жизнь последовательным человеком, так и остался до конца таким верным избранной для себя линии поведения. А то, что в таких труднообъяснимых и ещё так до конца неосознанных и непонятых случаях всегда говорится. Нам только остаётся, как посетовать и развести в стороны руками, и признать невозможность современных орфографических средств воздать ему должное за всё то, что он сделал для современной политики.
И единственное, что может приблизить нас к пониманию этой великой личности, которая так внезапно покинула всех нас, так это то, что в этом своём, столь неожиданном для всех уходе, он был плоть от плоти весь сам.
Ну а каким он был на самом деле, то об этом мы, конечно, никогда не узнаем, но всё же, частично можем узнать, вспомнив характерность его поведения. Так он никогда и никого не ставил в известность по поводу своих дальнейших планов и действий, которые зачастую были на грани авантюры, и как результат этого, был для многих, а особенно для врагов, более чем, до нервных коликов, неожиданен. И его безвременный уход, так по-английски, из жизни, несмотря на то, что ему уже столько раз предрекали смерть его враги и злопыхатели, стал полнейшей неожиданностью даже для них.
Не хочется повторяться, но всё же скажу, нам будет недоставать этого, многим ставшим по настоящему близким человека. Правда, он сделал такой огромный задел на будущее, что эта нехватка ощутится ещё не скоро, лет этак…», – на этом месте Маккейн остановился, чтобы перевести дух от жалости к себе покойному и от злобы на этих гоняющихся за сенсациями писак; ну и заодно сделать глоток чего-нибудь укрепляющего его сознание.
И если насчёт того, чтобы перевести дух, у него это не вызвало больших затруднений, – стоит мне отлучиться на пять минут, как они уже спешат похоронить, – закипел от злости Маккейн, дергано отводя свой взгляд от газеты, – то вот насчёт всего остального, то тут на его пути встало препятствие в виде косящегося на него генерала Томпсона. А этот Томпсон и скрыть на своём лице ничего не может, и так открыто выказывает своё к нему любопытство, что Маккейна вновь начинает одолевать желание каким-нибудь образом досадить этому, до чего же любопытному генералу.
