bannerbannerbanner
полная версияВ погоне за махаоном

Иоланта Ариковна Сержантова
В погоне за махаоном

Полная версия

Никого, дороже тебя…

В детстве у меня было довольно много игрушек. Не так, чтобы очень, но мне хватало. Среди них были и очень любимые, и не совсем. Какие-то из игрушек занимали меня дольше и лучше запомнились от того, некоторые затерялись в складках воспоминаний, хотя наверняка приняли какое-то участие в том, чтобы я вырос не совершенным недотёпой.

Помню вкусный запах мозаики с разноцветными гвоздиками о шести гранях из которой, что не составляй, выходили одни сплошные ромашки. И не только такие, с белыми лепестками и солнышком посередине, но и дикие, яростные, нелепые, красноглазые, глядя на которые хотелось поскорее очистить круглую доску до дырочек и начать всё заново.

Очень неплох был конструктор. Из крупных его алых и голубых пластмассовых кирпичей я возводил длинные, в полкомнаты сооружения, из-за чего домашним приходилось переступать через них. В идеале мне хотелось, я это очень хорошо помню, выстроить высокую стену, дабы отгородиться от взрослых и заполучить таким манером собственный уголок. Мы с родителями жили в единственной комнате коммунальной квартиры, и невозможность уединиться превращала наш быт в противостояние. Мать пыталась раскроить меня по своему лекалу, воспитать идеального послушного ребёнка, а я отчаянно сопротивлялся, и львиную долю забав разыгрывал лишь в воображении, исключительно для их неприкосновенности. Невысказанными, они были в большей безопасности.

Среди прочих игрушек, мне особенно нравился небольшой пластмассовый грузовичок с откидывающимся всамделишным кузовом, кабиной и рулём между двумя сидениями – одно для водителя, другое для пассажира. Мне доставляло большое удовольствие разбирать и собирать его. У грузовичка так вкусно защёлкивались детали, такой он был ладный, приятный и на цвет, и наощупь. Грузовичок хотелось возить с собой на верёвочке, для этого у него из-под бампера, который, кстати, тоже можно было и отсоединить, и прикрепить обратно, выглядывала небольшая петелька. К сожалению, расстояние между колёсами грузовичка было невелико, и то, что придавало ему столь щёгольский, уютный, в высшей степени опрятный вид, одновременно мешало поспевать за мной. Даже если я шёл не торопясь, по асфальту, а не по песку, грузовичок спотыкался и переворачивался набок, отставив в сторону кузов. Приходилось часто переворачивать его, ставить на колёса, да это было уж никуда не годным делом, неинтересно, посему грузовичок чаще всего простаивал у кровати, в ожидании, покуда я вернусь с прогулки.

Но по-настоящему любимой игрушкой был сидящий пёс. Ветхий, лопоухий, выцветшего белого окраса с коричневым оленьевым пятном на пол-лица, он был тем самым, которого я бы взял, в случае, если бы пришлось выбирать, что одно-единственное можно увезти с собой на Северный полюс. (Дети часто намереваются отправиться именно туда!)

По сию пору помню запах казеинового клея15, что исходил от дерюги, из которой был сделан этот замечательный пёс, и преданный, бесхитростный взгляд карих глаз, что следили за мной, где б я ни был.

Этому псу было всё равно – как долго я чищу зубы, сколько кусков хлеба съел за ужином, почему у меня такое недовольное лицо или, напротив, «чему это я там смеюсь так неприлично громко». Ему был важен сам факт того, что я есть.

И вот однажды, мать выбросила моего пса, сочтя его слишком пыльным. Не знаю, чего было больше в том – жестокости, глупости, ревности или стремления держать дом в совершенной чистоте.

– Эта тряпка, из которой он сделан, только собирает грязь. – Сказала она.

Плакал ли я, просил ли оставить собаку, – не помню, вполне возможно. Даже – скорее всего, но мать была неумолима или категорична, ну или – последовательна, это уж кому как угодно рассудить. Бабушка же, в утешение, сострочила из овчины нечто похожее на медведя, а из бумаги смастерила чайный сервиз на шесть персон. С приклеенными тонкими ручками и расписанный акварелью, он был весьма неплох, я оценил старания бабушки, и поспешил разгладить поцелуями морщины её мягких щёк…

Но, как бы там ни было, – разве могло сравниться то «похожее на медведя» с собакой, для который ты – единственный, и нет у неё на свете никого, дороже тебя.

Обычное летнее утро

Покуда не дОсвет16, ласточки кружат мелкими чаинками в спитом чае ночи. На самом верху, стаявшим в пенку куском сахару – белая жидкая гривка облака и прозрачный, тонкий, будто привидевшийся лимоном, желтоватый срез луны. Выпавшая из неё красноватая косточка утренней звезды, затерялась уже среди кустов, как промеж чайного сору на донышке горизонта…

– Это хорошо.

– Отчего?

– Чем ближе осень, тем позже утром она остаётся видна, а пока ничего, погреем ещё старые косточки.

Трамваи улиток ходят по медленному расписанию, по траве, по тропинкам и бездорожью, каждому по силам сойти там, где ему удобно, ну и наступить на них может любой.

– А нечего тут ползать под ногами!

– Так если они тут, как вы выразились, ползают именно для того, чтобы у всякого, кому попадутся на глаза, была возможность сделать выбор – раздавить с бранью или обойти, да при добром слове. Проверка на человечность, знаете ли.

Шмель голубит кашку, прихорашивает. Дождик обещались быть с минуты на минуту, нельзя к нему распустёхой

– Надо же, на одни только белые цветы клевера садится, красных как бы сторонится. Зачем это?

– Белый клевер – ползучий17, а красный – луговой18, каждому внимает в свой час.

– Ой, да какая ему разница!

– Э… не скажите! Он же не пылит, не пускает пыль в глаза, а кормится, и опыляет…

–… вроде, как не путает друзей и врагов, – человек, прямо!

– Ну, нам бы ещё поучиться у шмеля, ибо частенько попадаем впросак, не то, что он, – всегда в самую точку, наверняка.

…Уткнув нос в пушистый лебяжий воротник облака, солнце шагает неторопливо и величаво, подол его небесно-голубой накидки касается земли… Утро, господа-товарищи! Обычное летнее утро!

Что поделать…

– Ну, что ты будешь делать! Опять тебе сказку?

– Снова! Только другую, не ту, что прежде.

– А чем тебе та не угодила?

– Так ту я уже слышал!

– Привыкай. Жизнь, она такова, – всё одно и тоже, по кругу. Впрочем… Пока ты ещё мал, уговорил, расскажу тебе другую.

Их было двое: он и она. Начитавшись досыта книжек про путешествия, накопив кой-чего в дорогу и не отпросившись у родни, неким поздним дождливым вечером, почти что ночью, они дождались, покуда родители уснут и ускользнули из дому. Встретились они, как договаривались, – в парке у озера, да не под тем газовым фонарём, подле которого мы с тобой прошлой осенью собирали золотые кленовые листы, а у подножия невысокой ёлхи, кой весной распустила свои листы наперёд берёзы, что, как известно, – верная примета дождливого лета…

– Ты не так сказал, деда! – Прервал рассказ внук.

– Чего это?

– Правильно говорить ёл-ка!

– А… ты про это! Ну я и не спорю! Про ёлку именно так и говорят, а я тебе про ольху толкую, её ещё кличут и елохой, и ольшиной, и вольхой. А у нас во Владимирской губернии она ёлха, и никак по другому.

Так сказывать дальше или замолчать?, сам заснёшь?

– Говори! – Закивал головой мальчик, и дед продолжил рассказ.

– Присев у корней дерева, наши беглецы собирались с духом, чтобы отправиться в путь.

– Дождь в дорогу – это к добру. – Важно говорил он, а она глядела на него доверчиво и кивала. Хотя, ежели по чести, ей было грустно вот так вот , не спросясь никого, покинуть отчий дом, бросив мать с отцом, братьев и сестёр. И хотя будет кому утешить за неё родных, но также, как по-разному любят родителей, так и они неодинаковы в любви к своим детям, а она была-таки у отца любимицей.

И пока ей думалось так, разгорячённый мечтами спутник вещал про то, как отыщут они новые красивые земли, вернуться на Родину, и позовут всех с собой.

– А наши, наша.... Как быть с нею? – Осмелев вдруг, спросила она.

– Что такое? – Рассердился он вечной глупости бабской. – Да что тебе надо-то от меня? – Не стыдясь нагрубил он.

– Я спрашиваю, что будет с нашей Родиной, если мы все её покинем? Кому достанется она? – Переспросила та, от которой менее других ожидалось твёрдости.

– Кому-нибудь… – Неуверенно и презрительно слегка ответил он, и тут же пожалел.

– Как хочешь. Иди один. Я возвращаюсь, пока меня не хватились.

– Ну, а если… – Злорадно захохотал он.

– Повинюсь, да и коли накажут – то за дело. А тебе – счастливого пути.

Он глядел ей вослед, а она не обернулась ни разу, только на полпути к дому вздрогнула, услыхав краткий удар, – то ёлха, что думала долго, упала, занозив колени. Ольха-то жива меньше человека, не то лягушки…

 

– Деда, это ты мне опять про лягух рассказал, про тех что мы давеча поймали в огороде?

– Про них. Лягунья с жёлтым брюшком и лягун, ей подстать. Девчушка-то с радостью в свой прудик вернулась, а тем глупцом и непоседой, что вырвался от меня, закусил уж.

– Жалко…

– Что поделать, малыш? Жизнь…

То таял день…

Который уж день, небо плело бесконечные жидкие косицы из тонких холодных и липких от того струй воды, заодно взбивая дворовую пыль на дворе в нежную скользкую кашицу с остывшей уже пенкой, причудливо отражающей облака, но неудобной для прогулок.

Через окошко мне было видно комаров. Галсируя косыми парусами крыльев, все они были одинаково неприятны и своим писклявым сопрано, и задиристым нравом. От нечего делать я присматривался к ним, и спустя некоторое время заметил, сколь различий в характере даже у насекомых.

Более расчётливые из комаров, так представлялось со стороны, на обывательский лад, медлили, примеривались, прежде чем взлететь. Впрочем, избежав ударов одних дождевых капель, как судьбы, они почти сразу попадались под хлыст других, и обрушивались серыми комочками со слипшимися крылышками куда-то вниз, за подоконник.

Те же, которые безрассудно кидались под дождь и казалось должны бы были быть повержены первыми, напротив, – добирались до укрытия невредимыми.

Наскучив комарами, я поискал, чем бы ещё себя развлечь, и разглядел божью коровку, которая бегала по краю цветочной клумбы, как по барьеру цирковой арены. Выпустив чёрный кружевной подол крыл из-под туго накрахмаленной оранжевой накидки с горохами в тон, она кокетливо, заметно едва, склонила головку набок и не обращая внимания по сторонам, ступала более степенно, нежели неторопливо.

– И как только не закружится голова! – Восхитился я вслух, и понял вдруг, сколь напрасно трачу драгоценные минуты собственной жизни, тогда как всякая букашка чем-то занята. Устыдившись, я не стал медлить, словно тот комар, а прихватив полотенце, вышел под дождь.

По дороге к реке и после, когда я уже несколько накупался, так что даже слегка озяб, я чувствовал, как по щекам стекают капли воды, но это были не слёзы. То день таял на лице.

Безмятежное

После ливня в ночи, разошедшегося не на шутку, округа пожинала богатый урожай жаб с лягушками всех окрасов и мастей. Там были и цвета серого в белых прожилках мрамора, и ярко-зелёные с тусклыми изумрудными каменьями, и простые, от земли, будто ровные ломтики рыжей или голубой глины с янтарной крошкой глаз. Взирая на уголок земли, раскрывший для них объятия, лягушата не отражали его очертаний, как нападение, но доверчиво внимали, льнули к нему наивно и безыскусно.

Небо, жемчужное в этот час, разглядывало их без особого любопытства, но пытливо, с той долей заботы, что надлежит испытать на себе всем новоприбывшим.

Не подозревая подвоха, заведомо сочтя всё и вся за благо, лягушата охотно давались в руки, не чурались немудрёных ласк и прикосновений, но в этом-то и заключалась злая шутка жизни. Беззащитность, очевидная хрупкость появившихся впервые или случившихся вновь, не была им охранной грамотой. Всё – на усмотрение, по милости, разумению или недомыслию.

И если люди были хотя иногда и неловки, но спросонья ещё добры, а алчность ужа умерила ночная прохлада, то цапля уже была готова распорядиться подать себе на завтрак «и тех, с прожилками, и вот тех вот, в зелёном, и несколько голубых, на ваш выбор, да поскорее»… И ведь не поставить ей того в вину…

Неведомо кем и как, с какого именно такта партитуры этого дня, но утро было сыграно безукоризненно, и полный гнева рассвет гнал цаплю прочь. Недовольная, надменная, она удалялась с неприятным гортанным криком, что едва поспевал за взмахом ея крыл.

А лягушата… Те любовались безмятежно листьями в серьгах росы, не ведая ни о чём.

Летняя сказочка

С раннего утра, несмело выглядывая из-за волосатых кустов крапивы, как из-за спины хранительницы от зла и нечистой силы, лягушата едва слышно гавкали на крошечных жаб, детскими, нарисованными голосами. Выглядело это и звучало так потешно, что хотелось посадить раздражённую первобытным испугом малышню перед собой, и заставить помириться.

– Пожмите друг другу руки! – Сказал бы им я с серьёзны видом, а они б… Интересно, что бы тогда сказали крошечные жабы и едва различимые глазом лягушки.

Ведь разные они, хотя и путают их постоянно. А и как милы! – руки с крошечными пальчиками, бледный животишко и эта манера, – жадно, большими кусками, заглатывать небо, что отражается в их навыкате, будто с перепугу, глазах. Да, коли суждено им не пропасть, покуда растут, то будут поставлены днями стеречь на воде блики солнца, ночами – сырой блинчик луны, а до той поры… Экие оне, дуэлянты!

И махнула капустница проворно белым платочком:

– Сходитесь!

Ну, так и сошлись бы, и сразились, коли б хотя один из них дрогнул, а не стояли оба недвижимы, как полагается воинам или чудаковату мальцу, что самому боязно от своей отваги. Да и пошли бы не в рукопашную, но померились бы другой силою, – голоса, – чей мелодичнее и приветнее со стороны. Ан нет, малы ещё те песни петь, щёки покамест не наели, нет резону драть глотку, коли не отыскался бондарь, что смастерит подходящую им палубу19.

К полудню боевой задор лягушат и маленьких жаб заметно поубавился. Разомлели они под приглядом солнышка, подобрели заодно, разбрелись кто куда. Под траву чистотела и широкие листья хрена, – в первую голову. Одних много, другой сам по себе велик, – тянет ладони к небушку, дабы тронуть его за мыльную щёку, но всё не дотянется никак.

По-настоящему…

Думали ли мы детьми, во что, как кутят, ткнёт нас носом судьба? Понимали ли конечность времени, сумели ли насладится вполне безмятежностью, малым знанием жизни и большими её радостями? Куда там. Суета прочего мира отвлекала нас от созерцания, и не было шанса расслышать, понять истин, на которые так щедры пожившие, познавшие, позабывшие о поспешности, как об одной из немногих глупых примет взросления.

К чему надо относиться серьёзно? О чём переживать по-настоящему? Кажется, во всякую минуту есть то, что сокрушит дух, и ты готов, как то дерево, что скрепя сердце и скрипя стволом терпело над собою долго, пасть, занозив колени, не ведая, достанет ли сил подняться.

Да коли ты не таков, и в бесчувствии не от большого ума, но по расчёту, много ли в тебе человека? Вопрос…

– Вы знаете, ваша дочь сорвала урок! – Красная от гнева завуч пыталась воспламенить обстановку в учительской полным ярости взглядом, но спокойный голос отца плеснул порядочно воды на тот огонь:

– И какой же именно урок?

– Иностранный!

– Странно. – Усмехнулся отец. – Разве она не успевает?

– Я вижу, вы не понимаете серьёзности… – Начала было педагог.

– Это вы не понимаете. – С оскорбительной предупредительностью прервал её отец. – Вы отнимаете наше время. У нас через час тренировка. Сорванный урок – это единственная претензия к моей дочери?

– Да… но…

– Я задал вопрос! – Отец был до неприличия весел, и завучу не оставалось ничего, как, обратиться ко мне:

– Это ты опустила монетку в замочную скважину класса?

– Я!

– Ну, вы только посмотрите, с какой гордостью она это говорит! – Завуч приглашала присутствующих в учительской предметников, специалистов точных, неточных и приблизительных наук, разделить с нею свой гнев, но все смотрели на то, что скажет мой отец, и он не разочаровал:

– Вы спросили, получили ответ, между прочим, совершенно честный, думаю, инцидент исчерпан. Нам пора. Мы уходим.

Спускаясь по ступеням с этажа на этаж, я тронула отца за руку, но тот, сквозь оскал улыбки, процедил:

– Не теперь.

И уже на улице, совершенно миролюбиво он поинтересовался:

– Ну, и зачем?

– Пап, да ребята боялись контрольной, мне их стало так жалко…

– А ты? Не боялась?

– Нет, конечно! – Рассмеялась я.

– Ну и молодец.

Думали ли мы, когда были детьми, во что, как кутят, ткнёт нас носом судьба? Понимали ли конечность отпущенного нам времени, сумели ли насладится безмятежностью, защищённостью и близостью любимых людей, которые всегда были на той стороне, где мы…

15натуральный клей животного происхождения, основным веществом которого выступает казеин, получаемый из молочного белка
16утренняя заря
17лат. Trifolium repens
18лат. Trifolium praténse
19дека, палуба музыкального орудия, речь идёт о резонаторе земноводным, при помощи которых усиливается призывного звучания в брачный период
Рейтинг@Mail.ru