Ира Титовец
Изнанка
Я пробираюсь между плотно стоящими людьми, кругом стоящими вокруг полулежащей посредине двора Марии, что держит чурочку дерева в руках, как младенца, и озирается по сторонам, как будто не понимает, что происходит. Чуть поодаль лежит комком Ванечка, сжавшегося до нечеловеческих размеров, вывернутые кровяные веки, с измолотым, как по гигантской терке проведенным тельцем.
Я беспомощно верчу головой по сторонам, наконец останавливается взгляд на висящих белых простынях по двору. Срываю первую попавшуюся под руку тряпку, и укрываю, укутываю Ванечку с головой, покрепче, подальше от людских глаз. Пахнет квасными черными корками, чем-то кислым. «Всё кончено» Стучит у меня в висках. Я подхожу к Марии, что так и сидит, некрасиво раскидав голые ноги, не глядя на задравшуюся красную юбку.
– Мария, ты же знала. Ты же знала, что в подполе крысы? – Тормошу её сильно за плечо. Она не отвечает мне, хотя смотрит стеклянными голубыми глазами в лицо, открывает рот, и беззвучно смыкает губами. Походит кто-то из мужиков.
– Муж её Степан не вернулся вечером, как ждала она его. Он заночевал в Ивановке на соломе во дворах. А она переживала, весь вечер молилась, пока не заснула там же, у икон.
А про мальчишку, что в подвал загнала, чтобы не мешался, забыла. Утром Степан пришел, дома тишина, жена спит, свечки догорели. Как еще дом не зажегся? Искать начал сына, и нашел. Марию не сразу добудился.
– Ты же знала? Ты же всё знала Мария! – Я продолжаю повторять одно и то же. Растеряно встаю, и случайно пересекаюсь взглядом со своим отражением в мутном стекле оконца сеней, что отстроено рядом с домом. Но вижу не одно, а три своих лица. Нос у того, что посередине расплющило, и глаза сбились в кучу, а у тех, что по краям глаза широко расставлены, но носа почти нет, такой он тонкий, ломкий и карикатурный. Я покрутил головой влево-вправо, стараясь прогнать морок, но все три головы повернулись ко мне разом, и строго глядя, не отрывая взгляда, тоже завертели строго «нет-нет-нет». Я в испуге отшатнулся от стекла.
Никуда не деться никому отсюда. Господи помоги. Шатаясь, я шел от человека к человеку, заглядывая в пожелтевшие лица. Все они казались мне одинаковыми, а речь растягивалась в непонятный набор звуков, словно гомон птиц на поле утром, переходящий от визгливого щёлканья в пронзительный крик.
Мне душно от страха, кружится голова. Я вижу разные огоньки лампад: красные, зеленые, розовые, голубые – тихими маячками разбросаны повсюду, чуть отсвечивая от окон, труб, заборов. Развернувшись, я иду через толпу, не глядя на лица, не отвечая на окрики.
Пришел в соседний двор, к себе домой, упал тяжелым кулем посреди двора, и вдруг расплакался. Я закрыл лицо ладонями, тело сотрясали беззвучные рыдания, что быстро перешли в громкие некрасивые бабские всхлипывания. Под мышками ткань моментально взмокла, и мимо потек резкий кислый запах пота, смешиваясь с цветочным ароматом. Снизу ствола цветов почти не было, только сухие ветки колючками торчали во все стороны. А надо мной густыми плитами нависала сирень.
Если бы полил дождь, не думаю, чтобы вымочило как следует – толстые, надменно выпяченные четырехлистия впитали бы любую влагу, насухо вобрали бы любые подношения.
Почему-то я подумал, что скорее всего не успею на вечерний поезд. Задумался, зачем мне поезд, ведь я не собирался никуда уезжать. Но это чувство безысходности, и понимания, что на поезд не успеть жгло изнутри. Тут же я вспомнил, что от меня ушла Лидия, и зарыдал. «Всё кончено» повторял я как в бреду, пытаясь остановить этот поток ненужных слов, но не мог.
Под крыльцом валялось несколько чурбанов, и топор. Я, схватив его за тяжелую рукоятку, принялся рубить многочисленные стволы дерева. С волос текли длинные струйки пота, а по мокрой спине уже бежал холод, подхватив движение воздуха с реки.
С губ внезапно сорвалось четверостишие песни, что пели нам с Лидией на нашу свадьбу её подружки:
Вьюн над водой, ой, вьюн над водой,
Вьюн над водой расстилается.
Жених у ворот, ой, жених у ворот,
Жених у ворот дожидается.
Я всхлипывал, стараясь не трогать опухшие, все как в песке красные глаза, вытирая одним мазком рукава всё лицо. Мелкие белые цветы мокрым снегом летели вниз. Не кружась, тяжело осыпаясь, устилали ноги, смешивались с землей, легко растирались ботинком.
В глубине тела трепыхалось зловонное, тревожное решение, требующее смелости, и в противовес примирения. Я знал, что веревка лежала в глубине сарая, там же к потолку был прикручен огромный проржавевший крюк. Тут раньше скотину резали, и весь сарай утыкан этими крюками. «Вот тут и закончу, вот тут и закончу» бормотал я, вглядываясь в стволы сирени.
Я рубил и рубил, и стук топора эхом летел, и отзывался в каждом углу двора.
Глава 3. Черный лес.
Холод понемногу отступал, и словно вынырнув с глубины – Уми огляделась. Сердце её бешено колотилось. Небо заволокло тучами, и становилось темнее и темнее с каждой секундой. Отец Павел стоял рядом, и испуганно смотрел на неё.
Уми сделала шаг назад, и под ногами хрустнула большая ветка, эхом разломав тишину. Она вздрогнула, пошатнулась в сторону, и зацепила еще несколько сухих палок под ногами.
Одна из женщин у костра обернулась, и заголосила громким хриплым голосом, размахивая руками в сторону деревьев, в их сторону.
– Аааам кааааатаааа ееееебааааа! – Раздался еще один громкий крик. Широко раскрытые глаза были в постоянном движении, шаря по кустам, выискивая, кто сломал ветку.
– Кааааазыыыым Нааааааамаааас – Ответил мужчина в фуфайке, вскочив на ноги, и быстрым движением руки указал, что нужно гнать добычу.
– Нужно бежать. Ты только не оборачивайся. – Отец Павел одной рукой подобрал полы своего платья, другой крепче сжал её ладонь, и потащил за собой, в непроглядную черноту леса.
Бежали быстро. С треском прокладывая себе путь через черные кусты, густые тени, разламывая восковые узоры веток, которые появлялись из ниоткуда, по шелестящим иголкам, по старым сучьям, и темной серебряной траве. Сиплое дыхание сзади было близко, никто больше не издавал гортанных громких распевов. Яркие длинные тени почти касались их ног. Она начала задыхаться и отставать. Легкие изнутри прожигало воздухом, с огромной силой ходящим туда-сюда.
– Ааааааииии лиииииииккооооо – Послышалось совсем близко.
– Я не могу больше бежать. – Выдохнула она. Отец Павел коротко глянул, ничего не ответил. Выпустил руку, и побежал один, низко пригибая голову, и раздвигая руками рассекающие кожу ветки. Топот ловцов приближался. Уми стояла, тяжело дыша, опираясь руками на колени, и опустив голову вниз. «Ну вот и всё» – Решила она. В паре метров от неё показались хаотично, наотмашь размахивающие руки, прокладывающие дорогу через густые ветки.
– Казыыыы Лоаиииии! – Мужчина в фуфайке отдал приказ, первым вылетая из густого слоя ветвей, и вся толпа след в след пробежала за вожаком по тропе, мимо, не обратив на неё никакого внимания, словно она и не существовала вовсе, или была наравне с окружающим лесом в форме мха, или старого пня, на который даже не сесть.
Уми побежала вслед за ними. Догнала очень быстро, и спряталась за деревом. Отца Павла повалили на землю. Впятером лежали они вповалку кучей друг на друге, не переставая колотить руками. Движения были хаотичными, чаще всего мельтеша по воздуху, иногда задевая чьи-то конечности, ударяя по земле и рядом торчащим кустам. Трепыхались недолго, быстро погасив сопротивление того, что лежал под ними.
В кустах громко зашуршало, кто-то быстро приближался, проламывая себе дорогу.
– Нам руки отдавайте, пучеглазые, слышите? – Пискляво прокричал голос из кустов. Рыжие вихры показались из-за листвы, и колесо перекати поля, что она встретила раньше, вывалился с трудом на тропу.
– Аукыээээээ. – Без выражения промычал в ответ мужик в тулупе. Скрутив отцу Павлу руки за спиной, две женщины, с растянутыми в безмолвном крике ртами рывком подняли его с земли, лежащего лицом вниз, и повели обратно на свою поляну.
– Что это он сказал? Кто-нибудь понял вообще? – Рыжая башка закрутила по сторонам, сощурившись. Другие головы молчали, чуть гудя плотно сложенными синими губами, и прикрыв глаза. – Вечно они так. А нам руки нужны! – Перешел он на визг.
Ловцы шли гуськом, один в след другому. Лица их ничего не выражали. Напряженные рты землисто-серого цвета подрагивали, словно жили свой отдельной жизнью, и были готовы что-то сказать. Но сами ловцы молчаливыми тенями скользили мимо.
Уми отошла с утоптанной тропы, боясь, что они обнаружат её, наступят или заденут своими длинными большими руками. Но они, казалось, её не замечали.
– О, и Расщеколда тут. – Равнодушно послышалось от удаляющегося колеса тел, замыкавшего эту колонну. Никто не кинулся её ловить, никто не обернулся даже. Приминаемая трава постепенно распрямлялась, медленно вставая обратно из-под тяжелых ступней.
– Её звали Лидия! Слышишь? Ли-ди-я! – Чуть помявшись крикнула она вслед, когда вся процессия уже прошла мимо. Отец Павел чуть обернулся, в пол оборота головы. Он улыбался. Ветки дернулись, и через минуту не было слышно ни шагов, ни дыхания, ни шума ветра, что трепал макушки деревьев всю ночь.
Сердце стучало глухо и часто. Идти было не легко. Кругом были высокие сосны, и темнота. Узкая, еле различимая тропинка, шла вниз, перешла в крутой спуск вниз, и исчезла совсем. Уми продиралась через молодые деревья ещё какое-то время, пригибаясь под ветками и уходя немного влево. Она знала, что ей не найти никого, но шла, лишь бы не останавливаться. Иногда вскидываясь, и прислушиваясь к звукам. Ничего. Тишина. Только ветер поднялся, знобит макушки сосен.
Наконец, ноги устали так, что невозможно было даже присмотреть себе хорошее место на ночь. Подойдет любое. Она рухнула всем телом на мягкую, чуть влажную траву. Рядом с огромным поваленным деревом. Втянула носом влажные, чуть гнилые запахи, и прижалась лбом к земле, и сразу же перевернулась на спину, раскинула руки по сторонам, и лежала так, пока незаметно не заснула.
Утром шея от долгого неподвижного состояния не двигалась, и болела при любом малейшем кивке. Она выбралась из-под большого выворотня, когтистыми корнями отгонявшего всякого, кто сунется случайно со стороны, откуда она пришла на эту поляну вчера. Но она не учла, что с другой стороны начинался черный лес. Неприветливо смотрел он на неё, словно частоколом обнося что-то потаённое, скрытое в глубине. Нельзя даже сказать, что лес изменился, нет. Этот лес заканчивался резко, густая растрепанная трава росла по изогнутой линии, не налезая на другую территорию.
«Другая территория» – Прошлёпала сухими губами Уми. Сглотнув, больно саданула по пересохшему горлу.
Обгоревшие, как при пожаре, мертвыми бустылами стояли сухие деревья. Под ними желтел сухостой, побуревший по краям. Вокруг неё еще росла примятая зеленая трава, а через несколько шагов, без нейтральной зоны, начинался сухой, рассыпающийся при каждом шаге на десятки мелких иголок мох.
«Убежать бы. Но куда? Куда отсюда бежать?» – Уми крепко сжала колени кольцом рук, тревожно вглядываеясь в другой лес. Потом медленно встала, отряхивая с коленей и плеч сухую траву, и прилипшие сосновые иголки. Чуть помедлила, нарочно долго рассматривая бледную зелень травы под ногами, россыпь камней у звериной тонкой тропы, рассекающей кусты, и медленно перешла в другой лес.
Ни тропы, ни дорожки. Но ни подлеска, ни кустов тоже нет. Те деревья, что невозможно обойти, приходится перелазить. Но это ничего. Было что-то пугающее не в самих обгоревших мертвых деревьях, а в тишине вокруг.
«Внутри леса никто не ходит» – Осенило её. По земле не валялось ни оторванной коры, что боком или лапой мог зацепить зверь, ни примятой земли, ни отломанных случайно веток, пока кто-то пробирался в чащу.
Сучковатые деревья, или вовсе сухие стволы, с черным налётом сажи, или какой болезни – стояли, как в безвременье застряли, не тлея, и не разваливаясь на части. Внутри лес становится всё гуще, сухие деревья становятся выше, и идут чаще, практически закрывая небо. Под ногами мерно ломается мох.
Она шла, считая шаги со скуки, сбиваясь, и начиная заново, стараясь на каждый счет посильнее придавливать сухие тонкие макушки ломкого мха.
Долгое время ничего не менялось. Сначала она услышала новый звук.
– Шшшшшшш – Приглушенным роем доносилось из глубины леса. А потом она увидела эти огромные, почти в человеческий рост коконы. Черной рыхлой мякиной скатанные в дугу, свисали они с деревьев. Чем они крепились к сухим стволам не было видно, но со стороны казалось, что это отсыхающий, еще живой бутон, но дунешь – оторвется. Они были повсюду, по несколько штук на каждом дереве. Некоторые были почти совсем сухие, а некоторые пульсировали чуть видными прожилками, внутри что-то шевелилось, и поверхность была не сухая, а как свежий ржаной хлеб в разрезе. Казалось, каждая пора, как носом втягивая, зашевелилась, стоило ей только приблизиться. Оттуда и шел этот чуть слышный шелестящий звук.
Весь лес был наполнен этим шелестом, дребезжащими корочками словно давно отсохших легких, что больше никогда не смогут вытолкнуть настоящего воздуха. Они были повсюду.
Уми неуверенно сделала еще несколько шагов, озираясь по сторонам, когда под ногами ощутимо почувствовались толчки, за спиной зашевелилась земля, и земля, покрытая старым закостеневшим мхом, начала расти.
Лес словно стал плотнее, и темнее. Еще секунду назад между деревьев был виден просвет, но с каждым падающим комком земли за спиной, света становилось всё меньше и меньше. Уми не сдвинулась, даже когда куча выросла выше её роста, а в икры уперлись влажные кочковатые корни. Стало очень тихо. Коконы не издавали больше ни звука. Было темно, как ночью.
– Печник ушёл – Проскрипело сзади. – А нужно топить. – Оно с большим трудом говорило, прерываясь на долгие паузы. – Печь три дня стоит.
– Я не хочу. – Она медленно начала поворачивать голову, пытаясь посмотреть, кто там сзади. Что-то твердое обдало холодом, упершись в лопатки. Она так же медленно вернула голову на место, часто дыша, готовая как пружина разжаться в любой момент. «Убежать бы. Но куда бежать?».
– Ты должна. – Проскрипело ели слышно сзади. – Не отпущу просто так.
Казалось тишина превратилась грязную жижу, что заползает внутрь, заполняя собой всё пространство. Во рту пересохло, и появился привкус земли и тины.
– А если не справлюсь? – Стук в висках усилился.
– Справишься. Иди за мной. – Сломанной рацией оборвалась речь, под ногами загудело, и земля, перемешенная с кусками корней, мха, и камней, с гулом обвалилась, обдав Уми комьями и пылью. Стало чуть светлее, и казалось, даже деревья не так плотно стоят друг к другу, как еще минуту назад.
Из-под земли показалась тонкая паутинка грибницы, что, быстро разрастаясь, понеслась вперёд. Лес, казалось, вот-вот закончится, и перейдет в новое пространство. Ветра не было, но висящие чёрные коконы чуть зашевелились, затрепетали старыми обгоревшими листами. У ближайшего к ней, на уровне головы, явно проступил большой, неестественно широко разинутый рот, и там образовалась небольшая шевелящаяся впадина, обтянутая тонкой черной, как гудрон пленкой. Вот-вот прорвется. Но ни единого звука не вышло наружу.
Уми уже бежала вслед за грибницей, что быстро разрасталась по земле, стараясь не наступать на желтую кружевную полоску, и быстро скрылась за частоколом деревьев.
Глава 4. Кочегарка.
Долго петляли, и наконец вышли к небольшой постройке, стоящей посреди сухой, вытоптанной площадки. Спереди стоял навес, полный дров и угля, сваленного в большую кучу с краю. Там же, упираясь в деревья, торчал большой валун с топором, лежащим сверху. Кочегарка, грубо сложенная из каменных глыб, выходила дверью на поляну, другую половину было не видно. Разделял одну часть от другой высокий непроницаемый каменный забор, уходящий в лес. Камни были старые, покрытые серым мхом, и местами промазанные смесью грязи и палок.
Подняв голову, Уми рассматривала дом. На огромной плоской крыше торчало две широких толстых трубы, просаленных сажей. Из ближней тянулся тонкий дымок, серой непрозрачной струйкой, сбиваясь и прерываясь от любого нервного броска ветром. Вторая огромная труба, черным уродливым сапогом торчала с другой стороны забора.
С той стороны еле уловимо слышалось шарканье сапог. Кто-то большого роста ходил, тяжело вздыхая большой грудью, волоча по земле что-то тяжелое, похожее на мешок или завернутую в куль ткань, шаркая одним протяжным непрерывным звуком. Мешок тяжело ухнул, зацепившись за порог, скрипнули петли, и всё смолкло. Как ни вглядывалась, ничего не было видно, что там за забором.
– Топить ночами. – Прогудело из глубины зашевелившегося леса. Она обернулась – позади осталась высохшая, пожелтевшая грибница. – Ночами не высовывайся. Нельзя. – Лес, выдохнув, в секунду стал на место сухими мертворожденными бустылами. Ни звука не доносилось ни из леса, ни из постройки.
Дверь поддалась легко. Изнутри кочегарка оказалась намного просторней, чем казалось снаружи. Внутри пахло сажей и гарью. Было тепло, сухо, темно. Только большая, белая, сложенная во всю широкую стену печь, уходящая во вторую часть кочегарки, наглухо закрытая сейчас, тускло помигивала через тонкие щели заслонки. На приступе стояла одна кружка, и чайник, весь в царапинах, но отполированный до блеска.
В глубине стоял стол, два стула, и широкая лавка, стоявшая вдоль стены. Окон не было, только на двери было маленькое узкое окошко, с подвижной загородкой. Ведешь пальцем за небольшой сучек – загородка отъезжает налево и в небольшое отверстие видно немного двора, дровницу, и часть леса.
У печи стояла небольшая лопата, и валялось перевернутое ведро, рядом с россыпью остатков угля, и там же лежали ровно сложенные лучины, для растопки. Уголь необычный, рыхлый, темного серого цвета. На боковом выступе печи лежал обыкновенный коробок спичек.
Открыв заслонку печи, поморщилась, глядя на тлеющие угли, еще теплые, переливающиеся красными отсветами.
«А вот и не буду топить. Я не умею». – С громким грохотом захлопнула заслонку. Она стояла и смотрела через маленькое окошко в двери на лес, на пустой двор, и решила никуда не уходить, переночевать тут, а на утро решить, как быть дальше. Быстро стемнело, и Уми демонстративно улеглась спать на жесткую лавку. «Ну не вломится же сюда эта грибница. Что она мне сделает?». Свет дня за маленьким раздвижным окошком в двери быстро погас.
Ей снились долгие, тянущиеся, мучительные сны, что не выпускают из себя, пока не вытащат наружу всех эмоций, не осушат до дна. Снилось, что руки её красные и распухшие, не просто в цыпках, а в шелушащихся, тонких и янтарно-прозрачных стружках кожи, отходящей тонкими неживыми чешуйками. Пальцы неестественно вытянуты, а фаланги короткие, и их пять или шесть. Пальцы заканчиваются острыми, аккуратно сточенными ногтями.
Кисти рук кажутся чем-то рудиментальным, неестественным, отросшим для прикрытия основного предназначения. Что ими, землю рыть? Скрести по закрытым дверям, тыкаясь увлажнившимся носом в проржавевшие, но крепкие петли?
Руки потянулись к коленям, царапая кожу, длинные белые полосы вились от щиколоток и до бедер. Тело сотрясали судороги. Вокруг стоял полумрак, никаких предметов заметить было невозможно, всё размывалось, стоило только навести взгляд, и попытаться сфокусироваться на чем-то. Только жар чувствовался очень сильно. И внутри, и снаружи. Источник тепла был где-то рядом, но не было видно ни печи, ни костра.
Жар, казалось, был в самом воздухе. Пыль поднималась снизу вверх, словно встряхнули старой подушкой, что выскользнув из серой, затрепанной наволочки, и, испустив стыдный шлепок о пол, испражнилась пыльным потоком, что резко взлетев, не торопился оседать, и мелким снежком кружил по избе.
Тело сотрясалось от чего-то нового, что никогда раньше с ней не случалось. Боль была невыносимой, и она прижимала колени к груди, лёжа на спине.
Боль вспыхнула сильнее, исполосовав внутренности, и в этот момент между ног показался красный кусок, рыхлый, морщинистый, плотный мешок шевелящейся плоти. Второй толчок изнутри заставил ее закричать, не узнавая своего голоса, порвав уголки губ, и проложив большую морщину посредине лба.
Между ног показался не только гребень, но и петушиный клюв. Голова медленно, раскачиваюсь водила по сторонам, а чёрные глаза блуждали по новому месту, искали.
С новой волной боли, и расцарапанных ещё сильнее внутренностей, пришло понимание, что нужно изо всех сил вытолкнуть это из себя, и тогда придёт облегчение, тогда будет хорошо, и можно будет поспать, или хотя бы на время забыться.
Она толкала, толкала изо всех сил, пока обессиленная не повалилась всем телом обратно на скамью, накрытую тюфяками, и старой одеждой.
Оперевшись на голые, без опушения крылья, птица выбралась наружу, тяжело встряхнулась, и красные брызги полетели во все стороны, тонкими струйками стекая по животу и ногам Уми. Лапы пока ещё слабо слушались, но петушиная голова безостановочно вертела по сторонам, чёрные глаза, найдя, что искали, не мигая смотрели на ее лицо. Она, казалось, спала, а по вискам стекали струйки пота. Тут же, со всего размаха ударил клювом ей в живот. Закричал, силясь закукарекать, но вышло тихим мужским голосочком нараспев «Петушок уже пропел, Уми». И ещё раз клюнул её в самый центр живота.
Она распахнула глаза во сне, и тут же проснулась на жесткой деревянной лавке. Подскочила, испуганная и мокрая, и распахнула дверь. Тишина. Так темно, что не видно ничего. Угли в печи остыли, и даже тонких отсветов не осталось, ничего.
Закрыв задвижку двери, Уми тяжело повалилась обратно на лавку, с глухим стоном ощупывая живот.
Сон навалился, моментально накрыв тяжелым непрозрачным дымом. И снова приснился тот же самый петух, уже важно расхаживающий по комнате, и клюющий её, забившуюся в угол, в лицо и потом в живот, с громким визгливым криком «Петушок уже пропел!» И, дотянувшись клювом до лица, тюкнул в середину лба: «Печь стоит не топлена!».
Громко закричав, она проснулась, повращала головой по сторонам. Заснуть не удастся. Еще и лавка была очень жесткая, всё тело болело с непривычки.
«Зачем топить эту печь, да еще и ночами» – Недовольно пробурчала она. Открыла заслонку, и её обдало теплом. Угли, хоть и не тлели больше, всё же хранили еще тепло.
Она взялась за ведро, что валялось в углу, наполнила его углём доверху, волоком дотащила до печи, оставляя полосы от ведра по земле, а потом расцарапав каменный пол. Вытряхнула всю гору внутрь, помогая лопатой. Не горит.
Невозможно было понять, как топить печь. Просто заложенный уголь в печи не схватывался огнем. Вспыхивал с краёв, и чуть померцав по краям, тух.
Поверх угля она положила несколько деревянных поленьев, проложив тонкими прутиками лучин, и опять взялась за спички. С третьей попытки удалось разжечь. Нехотя, словно объевшись, печь медленно разогревалась, осторожно пробираясь от одной кучки углей, к другой, ярко вспыхивая на несколько секунд, если попадался тонкий кусочек коры дерева, или не прогоревший еще обломок лучины.
Остаток ночи не пришлось даже присесть ни разу. К утру печь выла, крутя вихры воздуха, захватываемые при открывающейся заслонке.
Чтобы растопить, и держать в жару всю ночь печь нужно нагрести угля в ведро, дотащить до дома, вывалить на пол, а ночью уже перекидывать в печь. Три ведра за раз достаточно. Наколоть дров с первого раза не получилось. Топор не лежал, как следует в руке, выскальзывал, и промахивался. Но с каждым новым заходом получалось всё лучше, и лучше. Ночью подбрасываешь угля, ставишь чайник на горячую сторону, вода нагревается быстро, и можно в перерывах сидеть на лавке, смотреть на отблески огня через заслонку, и потягивать горячую воду. Очень сильно хотелось спать, но страх перед тем, что вернется петух, был сильнее. Есть не хотелось совсем, только пить иногда. Воду тоже надо было заранее набрать из чана, стоявшего на улице. Уми всё думала, откуда там вода, пока не застала в первый же день сильный дождь, что шел несколько дней не останавливаясь, и наполнил полупустой чан до краёв.
Проведя так несколько дней, всё вдруг стало очень простым. Не надо никуда идти, не нужно прятаться от ловцов, или бояться встретить очередного незнакомца. Ночью топИ, с рассветом заваливайся на лавку спать, а к темноте ближе, проснувшись потная, и липкая как в жару – успей натаскать углей и поленьев наколоть, и опять закидывай всю ночь печь, разгоняя до шипения и свиста. Снаружи всегда или темнеет, или уже темно. С утра трубы еще чадят в полную мощь, и вонь невыносимая, скорей-скорей накидать полное ведро угля, добежать обратно в избу, отдышаться, и за следующим ведром зажмурившись. Поэтому она приловчилась с рассветом, как только первые лучи забьют через раскрытую щель в двери, поддавать жару в печи, чтобы там выло, трубило, билось, и заваливаться на лавке спать.
Проснулась одним вечером, когда было еще светло. Осела тяжелым кулём на лавке, соображая, где она. Сон не отпускал. В полудреме днём всегда снилось много снов. Словно чужих, про незнакомые жизни, про непринятые, или не вовремя принятые решения, и тоску по чужому, из снов, прошлому. Каждый раз просыпалась она, и думала, что как же так вышло, если был шанс всё переменить.
Тяжело поднявшись, натаскала угля, взялась за топор, и стоя у дровницы во дворе, ощутила чужой тяжелый взгляд изнутри леса. Вдруг ветром как будто пронеслось изнутри деревьев «Дай мне лесенку» – надломленный, тонкий голос. Она вздрогнула всем телом, подалась на край поляны, вглядываясь в толщу часто идущих деверев, но собственное дыхание мешало – стало частным, влажным, коротким.
Голос растворился промеж веток, раскидавшись ветром по сторонам. Уми долго так простояла на границе леса, не выпуская топора из рук, пытаясь уловить хоть скрип ступни, хоть одну подломившуюся ветку, или шелест сухого мха. Ничего. Показалось.
С полой, пустой тишиной пришло ощущение, что нужно срочно уходить. Убежать как можно дальше от этого места, леса, жара печи.
Пахло тошнотворно. Она легко сбросила топор из рук, и не оглядываясь вошла в лес, поднырнула под тяжелые старые темные лапы елей, переступила через засохшие побеги дикого винограда. Издали их можно принять за клубок змей, каждая толщиной в кулак.
Черный лес оттого и черный, что тут нет ничего живого. Висящие промасленные коконы уже не так пугают, и их стало намного меньше, чем было в первый раз. Уми выбрала направление, и решительно отправилась петлять между деревьями.
Стоило ей оступиться, сухая ветка разломила тишину, и коконы заворочались, заклубились изнутри. Пространство зашевелилось. Коконы вытягивали рты, заталкивая в себя часть шелестящей черной оболочки, шевелились изнутри, чуть раскачиваясь на суках. Она испуганно вертела головой, пытаясь понять, что они делают. Может зовут грибницу? Или они так общаются между сосбой?
Она рывком метнулась вперед, но пробежав совсем немного, вышла на неглубокую колею, устланную серым, давнишним ельником. Села под одним из голых пустых стволов, и замерла. Она так заблудится, и будет еще хуже.
«Беги» – Стучит кровь по вискам.
«Но куда? Куда отсюда бежать?» Уми крепко сжала колени кольцом рук, и смотрела в сторону того куска леса, откуда она пришла сюда неделю назад. Неделю ли?
Долго просидела на одном месте. В какой-то момент показалось, что тени стоят за одним из деревьев, пристально глядя, издали наблюдая, но не приближаясь ни на шаг.
Чувство тревоги росло, разгоняя стук сердца, но как ни всматривалась она в бликующие стволы, как ни пыталась разглядеть, что там за ними – ничего не менялось. А идти и высматривать каждое дерево она просто бы не смогла. Спина затекла, и онемела без движения. Медленно тени деревьев росли, удлиняясь. Наступала ночь, нужно было натаскать угля и дров. Уходить отсюда было некуда. Пора возвращаться.
Медленно, растирая задеревеневшие мышцы, она со вздохом поднялась, и снова краем глаза заметила еле уловимое движение. Как взмах руки, или крыла вдали. Долго смотрела, стараясь не моргать, и не переводить взгляда. Ничего. Показалось?
До темноты вернуться Уми не успела. Она помнила про то, что сказала ей грибница. Но надо топить печь, придется идти в темноту. Натаскав наощупь два ведра угля, и вернувшись за третьим, она ощутила чьё-то присутствие. Сначала со стороны дома послышались тихие пошлёпывания, словно несколько десятков совсем маленьких детей неуклюже приближались к ней. Она пятилась, пока не уперлась в огромный камень, стоявший не к месту посреди двора. Бросив ведро, она, скользя и то и дело соскакивая забралась на самый верх валуна. Теперь топотание было слышно повсюду. Ничего не было видно, темнота стояла непроглядная.
– Уходите! – Крикнула Уми в густую пустоту, съежившись – Кто вы? Уходите! – Слышно было сбивчатое сиплое дыхание, иногда она щиколотками ощущала влажный, теплый, только что вышедший из чужих легких воздух. Она подобрала ноги как можно выше,
– Те-те-те – Свистящие шипящие звуки смешивались со скребущимися по камню ногтями. Меняя положение тела, Уми чуть выдвинула ногу, опираясь на неё. И тут же три или четыре маленькие руки вцепились в лодыжку. Она закричала, замахав и забив ногой, расшвыряла небольшие темные тельца. Рассмотреть их было невозможно – на расстоянии вытянутой руки всё тонуло в черноте.
– Мед – ведь – ног – хо – тел – и – мы – хо – тим. Ног хотел! – Послышалось с разных сторон.
В скрипящих тихих голосах была ненависть. – Ног хотел. И мы. – Они, кто бы они ни были, карабкались по пористой поверхности камня. У них плохо получалось, и скрежетание иногда затихало, тогда только тихо стучали по камню снизу, и слышалось шипящее со всех сторон – Дай есть. Дай! По-есть. – Голосов становилось всё больше и больше. Из леса послышался треск сучьев, наступила короткая тишина, а потом что-то произошло. Они отступили, и топот усилился, но они кажется бежали от камня врассыпную.
– А ну пошли прочь! – Темнота разделилась на две части, рассеченная зажжённой спичкой. Высокий мужчина с короткой, но клочками растущей бородой размахивал толстой сломанной веткой налево и направо, кажется сам не до конца замечал, задевает ли кого-то, или просто со свистом рассекает воздух. Спичка погасла.
–Те те те те те – Их по-прежнему не было видно, но, судя по топоту и затихающим, удаляющимся от камня недовольным булькающим звукам, они удирали в лес.