Николай Смирнов
Журнал «Парус» №91, 2025 г.
Цитата номера
Иван Бунин
Крещенская ночь
Темный ельник снегами, как мехом,
Опушили седые морозы,
В блестках инея, точно в алмазах,
Задремали, склонившись, березы.
Неподвижно застыли их ветки,
И меж ними на снежное лоно,
Точно сквозь серебро кружевное,
Полный месяц глядит с небосклона.
Высоко он поднялся над лесом,
В ярком свете своем цепенея,
И причудливо стелются тени,
На снегу под ветвями чернея.
Замело чащи леса метелью, —
Только льются следы и дорожки.
Убегая меж сосен и елок,
Меж березок до ветхой сторожки.
Убаюкала вьюга седая
Дикой песнею лес опустелый,
И заснул он, засыпанный вьюгой,
Весь сквозной, неподвижный и белый.
Спят таинственно стройные чащи,
Спят, одетые снегом глубоким,
И поляны, и луг, и овраги,
Где когда-то шумели потоки.
Тишина, – даже ветка не хрустнет!
А, быть может, за этим оврагом
Пробирается волк по сугробам
Осторожным и вкрадчивым шагом.
Тишина, – а, быть может, он близко…
И стою я, исполнен тревоги,
И гляжу напряженно на чащи,
На следы и кусты вдоль дороги,
В дальних чащах, где ветви и тени
В лунном свете узоры сплетают,
Все мне чудится что-то живое,
Все как будто зверьки пробегают.
Огонек из лесной караулки
Осторожно и робко мерцает,
Точно он притаился под лесом
И чего-то в тиши поджидает.
Бриллиантом лучистым и ярким,
То зеленым, то синим играя,
На востоке, у трона господня,
Тихо блещет звезда, как живая.
А над лесом все выше и выше
Всходит месяц, – и в дивном покое
Замирает морозная полночь
И хрустальное царство лесное!
1886-1901
Художественное слово: Поэзия
Александр ФОКИН
В зеркале-небе
***
То глазастой царевной-лягушкой,
То пятнистой принцессой-змеёй
Обнимается жарко и душно —
Окунает в пожар с головой;
Слой за слоем, чешуйка к чешуйке,
Лист к листу опадает, шурша,
Разгорается в печке-буржуйке
Ненаглядная осень-душа.
Отражается в зеркале-небе
Ворожбой пилигримки-судьбы,
Прикорми её сахаром с хлебом —
И кобылкой встаёт на дыбы;
Днём и ночью рябинка к рябинке
Полыхает избыточно зной,
Только ты, моя осень-кровинка,
Не заботишься пользой-ценой.
***
Вот и аукает февраль,
Блуждая где-то в прошлом мире,
И будто бы кого-то жаль,
Кого-то, кто бряцал на лире.
А впереди весна-красна,
Надежды снова на благое…
Опять натянута струна,
Как для присяги перед строем.
Но песни старые поют
Вернувшиеся с Юга птицы,
О наших бедах воду льют,
Чтоб с местной стаей лучше слиться.
Их жирное «ква-ква-кря-кря»
Остановить никто не может.
Вот почему до сентября
Охота русским сердце гложет!
***
Вот и настал весенний маскарад:
Тот в зимней куртке, та в июльском платье,
Тот за очками прячет хитрый взгляд,
А та – в тепло ответного объятья.
Тот весь дрожит, но в сердце не мороз,
А та горит, как будто бабье лето,
Тот маленький букет кому-то нёс,
А та смеётся, не над ним, за это.
Всё в желто-красной кутерьме цветов
И бело-синем облаке погоды,
Тот надышался запахов духов,
Та накупалась в минеральных водах.
Какое счастье – маскарад весны:
Она спешит, а он летит навстречу,
И щеки у обоих так красны,
И так глаза полны желаньем встречи.
День всё длинней, а ночь короче,
В неистовом сплетенье тонут тени
И времени, и тел, и тонкой прозы.
Он улыбается, она хохочет,
Так радуется пышному цветенью.
И густо пахнут срезанные розы.
Евгений РАЗУМОВ
«Муза?.. Конечно, пишет»
* * *
И дружба, и любовь, и прочие забавы
смешны для муравья, смешны для стрекозы.
Смеюсь и я, дружок. Имею, то есть, право
не принимать всерьез в былом былой слезы.
А нынешняя что ж?.. Дружок, на то и кепка,
чтоб утереть тайком на фоне муравья.
(Смешное фото нас удерживает крепко
от крепкого вина и прочего питья.)
Соломинки жуем. Глядим на муравейник,
где дел невпроворот. (Лентяи мы, дружок.
А может быть, карман не переносит денег,
и потому – худой среди худых порток.)
А, впрочем, а-а-а – наступим мы на грабли
и все-таки чуток потрудимся в саду,
что переходит в лес. Глаза мои ослабли —
для будущей весны скворечни не найду.
Ведь выпилил ее и сколотил на славу!..
(А может быть, во сне?..) Присядь и ты, дружок!..
На фоне муравья, что смотрит на канаву
с компостом, где ботва и прочий корешок.
«Все – суета сует», – он думает, должно быть.
Но муравьиный спирт, дружок, всегда при нем.
И нам с тобой пора на электричку топать.
И забывать во сне, о чем рыдали днем.
* * *
На фоне снежных баб и лыжников на фоне
цепляется душа за веточку сосны,
где хорошо клесту и хорошо вороне
прихода ожидать очередной весны.
И ты, душа, присядь хотя бы на березу —
порадуйся зиме, вороне и клесту…
Порадуйся, душа, как в детстве, паровозу,
что до сих пор гудит, что едет по мосту.
И то, что староват, его заботит мало —
нуждается депо и в этаком пока.
На фоне снежных баб и зимнего вокзала
вон как еще пыхтят железные бока!..
До грусти ли, когда туда – везет дровишки,
оттуда – то цемент, то семечек вагон?..
И так – лет пятьдесят уже. Без передышки.
Без гуда: мол, кому на свете нужен он.
Перрон № 2
Моих печальных снов глухонемая фея,
как странно ты молчишь, «экскурсию» ведя
по городу Москве, где я еще болею…
Любовью?.. Нет уже. Хотя… хотя… хотя…
Хотя мои шаги Тверским бульваром шатки.
От старости?.. О нет – от молодости вин,
что мысленно я пью. Кусочек шоколадки
протягивает мне экскурсовод-грузин.
«А где же ты, моя глухонемая фея?!.» —
сквозь шоколад кричу и понимаю: сон
закончился уже. Вокзал, где я старею,
оставил для меня единственный перрон.
(Все остальные в прах разносит гастарбайтер
отбойным молотком. У города Москвы
нет времени на сон.) Хотя бы альма матер
оставьте посреди забвения травы!..
(Прошу у молотков отбойных.) Где когда-то
шептала фея мне черкесские слова.
И – слушала мои. И смерть не знала даты,
когда ей приходить к перрону № 2.
* * *
Опять, Натаха, где-то там
ты пилишь яблоню ножовкой
и узнаешь по проводам,
какой электрик здесь неловкий.
Но бабам некогда роптать
на провода и остальное —
они пропаривают кадь
под урожай из перегноя.
И ты, косынку повязав
и засучив рукав халата,
рассаду громоздишь на шкаф,
отставив к лешему ухваты.
Запарилась. Устала вся —
от кирзачей и до косынки.
Какая странная стезя —
в деревню протоптать тропинки
из центра города Москвы!..
Дивлюсь, Натаха, и жалею
(о том, что были мы «на вы»,
когда ходили к Мавзолею).
(Не повторятся эти дни,
а вечера, Натах, – тем паче.)
На фотокарточку взгляни —
я там еще чего-то значу.
Не жду, конечно, я письма.
Но вспомнишь – благодарен буду,
Натах. Признателен весьма.
Покуда жив.
Нат, – жив покуда.
* * *
Распакую чемодан (в сторону Европы).
Можно не спешить туда 49 лет.
На дороге в Черновцы вырыты окопы.
А дорогу в Конотоп сторожит скелет.
Мимо поезд не идет (а иначе – крышка).
Он снаряды возит там и другой тротил.
А ведь я носил всю жизнь чешское пальтишко.
В башмаке румынском я тоже отходил.
Разговор о барахле?.. Нет, о крови общей.
Что Европу залила лет на сто вперед.
И опять она течет обгоревшей рощей
к морю Черному, опять огибая дот.
«Питер Брейгель подождет», – думаю, сжимая
в Костроме свои виски, где седая прядь.
Двадцать пятое число наступило мая.
От июня нам чего, Нострадамус, ждать?..
* * *
Внуку Косте
Лепить снеговика?.. Так доставай ведерко!
Морковка есть у нас и варежки б/у.
И я почти воскрес, чтобы катать с пригорка
тебя под «э-ге-ге», тебя под «у-у-у».
Природа воскресит и остальную пятку,
где пряталась душа, пройдя через наркоз.
Нет, я пока плясать не вызвался вприсядку,
но быть лошадкой – тпру! – могу уже всерьез.
Да что нам про меня трещать под стать сорокам!..
Фигура поважней выходит за порог.
Я место уступлю тебе ходить под Богом,
а иногда – бежать, своих не чуя ног.
В тебе останусь я малюсенькой ресничкой.
Что иногда всплакнет, не зная – отчего.
… А брови?.. Брови мы, слышь, нарисуем спичкой.
Вот прожую овес и крикну: «И-го-го!..»
* * *
Цемента – три мешка, но мешкаю при этом
бадьею черпать Тигр, тем более – Евфрат.
Навязчивые сны. Алеша, прошлым летом
не мог носить бадью больничный мой халат!
Но снилось: Вавилон, и ты (конечно, в каске
строительной) стропил касаешься рукой.
«А ведь у нас еще оконной нет замазки», —
подумал я тогда, сон подперев клюкой.
Зачем из раза в раз мне конопатить лодку,
что привезет кирпич?.. Зачем из раза в раз
мне с местным мужиком лакать уместно водку?..
Алеша, не пойму, но чищу керогаз.
Нажарим рыб себе. Запьем зеленым чаем.
(Врачи велели спирт забыть на двести лет.)
А завтра… Завтра мы все Нимрода встречаем.
«Готова?..» – спросит он. «Увы, – ответим, – нет».
Кувалдой не прибьет, но кости поломает.
«Да я и так с клюкой», – я усмехнусь во сне.
Без башни хватит нам земных, Алеша, мает.
Куда вот три мешка девать цемента мне?..
* * *
Я гвоздочки не прикрыл рубероидом, Алеш.
Заржавели, Алексей, даже циркули в углу.
Что же не сменяет нас Вавилона молодежь?..
Я устал. И ты устал. И огонь ушел в золу.
А когда-то он, смотри, надувал аэростат.
Чтобы тот возил кирпич на двенадцатый этаж.
(А.Аханов рисовал нас, жующих виноград,
30 лет тому назад или 49 аж.)
«Помнишь – летопись была?..» – вопрошает мой язык
(я немного прикусил этот самый язычок). —
Фигурируем мы в ней?..» Отвечает мастер: «Дык
об тебе на глине той, получается, молчок».
Получается, сверло я напрасно источил
о египетский гранит, о ливанский баобаб?..
Под ногою – лишь песок. Под ногою – только ил.
И огонь ушел в золу. Я ослаб. И ты ослаб.
Выпьем черного вина (лет 400 ему).
Привкус опиума там и цикуты, Алексей.
«Не боись!.. – прораб сказал. – Обоих я вас возьму
вспомнить молодость, когда буду строить Колизей».
На мотив Джузеппе Арчимбольдо
Время помыть калоши, вытряхнуть у камина
трубку, припомнить лето, где ты бродил без кепки.
Банка стоит на полке. Плавает в ней малина.
Память летит на свечку. Бабочка. Лапки цепки.
Девы?.. Конечно, снятся. (Чаще – без пеньюара.)
Муза?.. Конечно, пишет – письма, рецепты смузи
(зелье такое). Впрочем, старость – не божья кара,
просто то кости ломит, то завывает в пузе.
У Арчимбольдо – проще: вон как кора корява,
волосы дыбом встали в виде ветвей лохматых.
Это – зима. И мухи слева летят направо,
чтобы заснуть в полете. Небо – и то в заплатах.
Старость. Предел чего-то. Семечка и ребенка,
что торопился небо, солнце увидеть, маму…
Время помыть калоши и отложить в сторонку.
Время заклеить скотчем в доме вторую раму.
Муза, усни на грелке (вон как озябли ножки)!..
Незачем нам по тучам бегать украдкой к Богу.
Память. Сидит на стуле в виде усатой кошки.
Хочешь – лизни, родная, капельку, что ли, грогу.
* * *
И.К.
В чай насыплю ежевики из твоих Ессентуков.
Томик Лермонтова будет вслед Печорину смотреть.
Это все – литература. Разговоры мотыльков.
За окном – зима. От печки как бы нам не угореть —
мне и письмам о Кавказе, где цветы уже цветут
(или это – сон, родная?), где гуляю в мыслях я.
Молодой. Поэт к тому же (без пятнадцати минут).
Или это ежевика одурманила твоя?..
Спи, мой ангел!.. Дочитаю предпоследнюю главу.
Там закладкою лежало от тебя твое письмо.
Слишком долго я на свете (и на севере) живу.
Не грусти. В любом романе все кончается само.
Юбилейное
Юбилей, Алеша, – это повод
выпить водки впятером с грибами
(с красной рыбой). 60 – не овод,
чтоб кусать тебя в твоей панаме.
Загорай под соснами Пицунды,
Карфагена, Верхнего Селища…
Муравьи – и те свои секунды
тратят вкусно (не по части пищи).
Волокут то гусеницу скопом,
то, к примеру, ягоду-малину.
Ходят по хвоинкам и микробам,
мажут спиртом муравьиным спину.
Смотрят на тебя и на панаму —
дескать, Аполлон, а не мужчина!..
Нет, Алеша, это – не реклама,
это – прутик, отогнать кручину.
Это – вроде буковок эклоги,
что ссыпаю я тебе в карманчик.