Ирина Югансон
Тайна Мёртвого Озера
На столе уже стояли огромные миски с чечевичной похлёбкой, в которой плавали огромные куски копчёной грудинки, а рядом горой лежали огромные ломти свежеиспечённого хлеба. К такому завтраку ребята не привыкли. Неужели возможно человеку столько съесть и не лопнуть? Но, глядя, с каким аппетитом мельничный народ всё это наворачивает, друзья наперегонки заработали ложками. Конечно, куда им было угнаться за Маленьким Клаусом, который два раза хлеб макнёт, два раза куснёт и подставляет пустую миску для добавки. Или за Гюнтером, который ел обстоятельно и неторопливо, да ложкой зачерпывал зараз по пол-миски. Ну, да чтобы с ними за столом ровняться, надо было, как они, с рассвета мешки поворочать.
Отдуваясь и пыхтя, ребята выползли из-за стола, и тотчас тётушка Линда отправила их гулять. – Нечего вам тут в духоте сидеть, вон погода чудная какая! А мы с Юстасом ещё пивка выпьем, поболтаем – в кои-то веки такие гости.
Труда уже успела освоиться с ребятами, а теперь спешила показать им всё, что считала на своей мельнице самым интересным. Вместе они слазили на пыльный чердак, где под стропилами вниз головой висели летучие мыши. Пробежались по мосткам над каскадом, мостки дрожали и пружинили под ногами, а внизу, так глубоко, что сердце замирало от страха, на зелёных камнях бурлила и пенилась вода. Покормили одуванчиками двух пушистых крольчат – белого с чёрными ушками и чёрного с белым пятнышком на лбу. Потом просто бегали наперегонки, хохотали, качали девчушку на качелях и сами взлетали чуть не в самое небо. Ловили крохотных лягушат с малюсенькими хвостиками и выпускали их в лужу за сараем. И сами не заметили, как настало время обеда.
Тётушка Линда пошла звать их к столу. Она, явно была расстроена: – Сколько всего поломала эта гроза! Вот и столб, на котором аисты гнездились, рухнул. Жаль. И действительно, старый столб, который "на счастье" врыл в землю ещё дед Густава, валялся в траве, почерневшее колесо рассыпалось трухлявыми щепками, а хворост, из года в год заботливо приносимый в клюве и прилаживаемый поверх кучи веток, разлетелся по ветру.
– А как же аисты? – ужаснулась Ильзе. – Неужели погибли?
– Аисты уж лет пять, как забыли дорогу на нашу мельницу. Только столб для гнезда и оставался. Не хотят они почему-то прилетать сюда. Наша малышка и не видела их ни разу.
– Дедушка говорит, они очень большие, – поспешила просветить друзей Труда. – Даже больше нашего петуха! И больше кошки! А кошки они ни капельки не боятся! А телёнок больше аиста. И собака тоже. Или аист всё-таки больше? Дедушка, кто больше, аист или собака?
– Смотря, какая собака. – Султан и не сравнить, насколько больше, его вместо лошади можно в тележку впрягать. А Китси, сама понимаешь, Китси вся у меня в кармане поместится, разве что хвостик торчать будет.
– А если я гнёздышко им совью, они прилетят?
– Знаешь, какое им гнёздышко нужно? Во-от текущее! – Андерс развёл руки во всю ширь.
– Ну и что? Нас вон сколько! Вместе мы даже для Султана гнездо сделать сможем. Бабушка, дай мне потом хлебушка, я его в гнёздышко аистам покрошу, они хлебушек поклюют, и здесь навсегда останутся.
– Аисты, внученька, хлебушек не клюют.
– А что они клюют.
– Лягушек. Рыбок.
Бабушкин ответ расстроил Труду. Лягушек ей было жалко. Но и огромных белых птиц хотелось увидеть.
– Значит, они никогда сюда не вернутся? И я их никогда-никогда не увижу? – Девочка задумалась о чём-то своём, глазёнки её сразу стали грустными.
Разве мог Большой Клаус глядеть на это спокойно? Для того, чтобы утешить свою любимицу он готов был на всё. – Труда, солнышко, хочешь, я вырежу для тебя игрушечного аиста? Нет? Мы вместе с тобой раскрасим его белой и чёрной красками? А клюв и ноги – красной? А хочешь, мы вместо рухнувшего аистиного столба поставим новый? С тележным колесом для гнезда? На радость нашей малышке? Будущей весной полетят птицы из тёплых краёв, закружат над мельницей, и самая красивая пара, самая-самая красивая! – аист с аистихой опустятся на колесо, поглядят, как здесь уютно, как хорошо, пощёлкают клювами от радости, что нашли такое чудное место, и останутся навсегда.
Маленький Клаус неодобрительно покачал головой: – Ну что ты ребёнку голову морочишь? Заняться тебе нечем? Так Густав найдёт работу.
– А что тебе не нравится?
– Глупость твоя. То, что ты выдумал – пустая затея. Нет тут нигде никаких аистов. За сорок вёрст нигде нет. Впрочем, за сараем, помнится, лежит с зимы без надобности чуть не целый сосновый ствол.
– Только хотел немного побездельничать, на травке поваляться, нате вам! – проворчал Гюннар. – Ну, где там ваша сосна?
И после обеда закипела работа. Приволокли огромное отёсанное бревно, выкатили рассохшееся, но всё ещё крепкое тележное колесо.
Пока взрослые оттаскивали обломки, пока орудовали топорами и лопатами, дети, пошушукавшись меж собой, занялись своим, не менее важным делом. Они обошли дом и сараи, собирая какие-то пустяковины – пуговки, пёрышки, тряпочки, травинки. Андерс отстриг несколько волосков из хвоста пегой мельниковой кобылы, подумал, и отхватил рыжую прядь из гривы отцовского гнедого. Ильзе отыскала куст чертополоха, над которым кружили бабочки и шмели, и сорвала три самых больших, самых ярких цветка. Труда, поколебавшись немного, убежала к себе и вернулась, неся в ладони разноцветный стеклянный шарик со сквозной дырочкой – видно самое дорогое своё сокровище. Метте, повинуясь наитию и вспоминая уроки Элис, сплела из всего этого оберег и накрепко привязала его к ступице колеса. Гийом же, пока взрослые копали яму, и бревно лежало в траве поперёк двора, вырезал на нём охранные руны.
Гюннар поглядел-поглядел на ребят, и, неизвестно чего ради, всего скорей просто для смеха, притащил ведро воды из запруды и залил в яму, прежде, чем ставить столб. – Во! Здорово я придумал? – Пусть наш столб здесь корни пустит, тогда никакой буре его не выворотить!
Глава 8. К дядюшке Мартину!
В начале августа Хильде пришло письмо от Мартина, старшего её сына. Там на тридцати трёх густо исписанных страницах он горько жаловался, как тоскует по родным и любимым, сетовал, что чуть не каждую ночь снится ему милый старый дом, вздыхал, что всем сердцем хотел бы выбраться в Залесье, но, подневольный он человек, закрутился у дворцовой плиты и не может бросить свои кастрюли даже на один-единственный денёчек. А кончалось письмо коротенькой припиской, что мол, пусть он связан по рукам и ногам, но что мешает им самим, всем скопом от мала до велика нагрянуть в гости в Виртенбург? Или, если уж мать записала себя в старухи, хотя бы брату с невесткой и детьми? Ну, и Гийому, само-собой, – как-никак, и он родня. А если есть у детишек ещё друзья-приятели, да хоть бы и чёртова дюжина, можно всех заодно прихватить – дом здесь большой, места хватит. Выбирайтесь, выбирайтесь из своей берлоги, дорогие родичи, а то так всю жизнь в своём Залесье и просидите. Да не раздумывайте сто лет – осенью дороги развезёт, зимой снегом заметёт, а к весне и вовсе обо мне забудете. Никаких отговорок не принимаю, мало ли, что дел в деревне невпроворот, их всегда будет невпроворот. Неужто ради родного брата нельзя выкроить недельку-другую?
Ах, как хотелось ребятам хоть одним глазком поглядеть на Виртенбург – самый главный и самый большой город на свете! Ну, если не на всём свете, то уж на всём Севере – точно. А ещё – увидеть море! Что может быть в жизни важнее, чем увидеть море? Надышаться им, дотронуться до пенистых волн руками! Жить в стране, которую во всём мире называют родиной моряков и корабелов, и знать о бризах и штормах только понаслышке! О суровых капитанах, бесшабашных матросах и жестоких пиратах! О китах, дельфинах, акулах, медузах и морских драконах! – Разве это не обидно?
И была, конечно была, ещё одна немаловажная причина для поездки – где, если не в столице, куда приплывают корабли из чужедальних земель, где в музеях и богатых домах каких только не встретишь диковин, где по улицам бродят тысячи людей, где ещё можно узнать о заветных светящихся рыбках?
Говорят, в Виртенбурге и магазины такие есть, где торгуют всяческим зверьём – черепахами, попугаями, крокодилами, белыми мышами, обезьянами, тиграми и слонами. А уж рыбам всевозможным в стеклянных банках, которые называются аквариумами, и счёту нет.
И потом, с дядей Мартином стоит поговорить, дядя Мартин не последний человек в столице, он главный королевский повар, а значит – свой человек при дворе, всех там знает, все с ним считаются. В конце-концов, можно самим пойти к королю и напрямую обо всём ему рассказать. А уж король-то сообразит, кого позвать, кому приказать. Пусть созовёт всех своих министров, всех профессоров и учёных – наверняка, кто-нибудь из них знает, где можно раздобыть рыбок-золотое перо!
Всё это, путаясь и перебивая друг друга, ребята выложили перед своей учительницей.
– Простачки вы мои деревенские! – рассмеялась Элис. – Посмотришь – почти взрослые люди, а рассуждаете как крохи пятилетние.
К королю они пойдут! Министры им помогут! Разбежались ваши министры, как же! Других забот у них нет. Ах, если бы эти господа хоть о чём-то подобном вашим рыбкам думать хотели, скольких проблем можно было избежать!
Вот что, друзья мои, – Элис посерьёзнела. – Очень вас прошу, не доверяйтесь каждому встречному-поперечному. Даже если это первый королевский министр. Даже если это сам король. Даже, если мудрец из мудрецов, и рыбкой этой он у вас перед самым носом помашет.
Поймите, наконец, – здесь идут совсем не в детские игры. Будет лучше, если вы оставите взрослые заботы людям опытным и понимающим. Уверяю, они не сидят сложа руки.
Впрочем, я отлично вижу, что удержать вас от глупостей не в моей власти. Сама была такой же. Ладно, пусть завтра каждый из вас принесёт мне нитки, выдернутые из старой материнской юбки – постараюсь хотя бы обереги для вас сплести – всё какая-никакая защита.
Когда все разошлись, Элис достала из заветной шкатулки свёрнутый колечком золотистый локон, горько вздохнула, отделила от локона тонкую прядку. Из той же шкатулки, перебрав какую-то мелочь и отложив ненужное, вынула шёлковые разноцветные ниточки, блестящие бусинки, серебряные монетки, похожие на рыбьи чешуйки – всё это замелькало в быстрых девичьих пальцах. Узелочек к узелочку стал вывязываться узор – и вот узенький браслет готов.
– Ну-ка, примерь! – Элис надела оберег на правое запястье мальчика. – Как влитой!
Носи теперь его не снимая.
– А спрашивать начнут, что, мол, это у тебя?
– Скажешь, у нас, деревенских, мода такая.
– А порвётся?
– Не должен порваться. Но если вдруг такое случится, если оберег порвётся, немедленно, повторяю – немедленно, что бы ни происходило вокруг, возвращайтесь домой.
А теперь сядь рядом и внимательно смотри. Дай-ка мне огниво.
Элис зажгла свечу.
– Погоди, не приближайся, пусть пламя разгорится. – Двенадцать серебряных монеток легли на стол. Четыре столбиком справа, четыре слева, и по две впереди и сзади.
Пламя взвилось длинным бедно-жёлтым язычком.
Шепча что-то, напоминающее детскую считалочку, Элис стала перекладывать монетки из одной кучки в другую, и пламя стало тянуться то в одну сторону, то в другую, потом вдруг сменило цвет на зелёный, затем на голубой, на яростно-алый, на почти белый…
Слова шептались всё быстрей, монетки сами перелетали направо-налево, вверх-вниз, словно блестящие искорки кружились в быстром танце…
Внезапно Элис прикрыла свечу ладонью. Отняла руку. Свеча погасла, но огонёк продолжал гореть. Теперь уже прямо на ладони.
– Подставь свою ладонь. Не бойся, не жжётся. Согни пальцы лодочкой. Вот так. – Элис дунула на огонёк, и он перескочил на ладонь к Гийому.
– Сожми пальцы в кулак.
Гийом подчинился. Огонёк погас.
– Снова раскрой ладонь и подуй на неё.
Ги тихонько дунул. И пламя снова весело вспыхнуло, просвечивая сквозь пальцы, словно они фарфоровые.
– Теперь этот огонёк всегда с тобой. Ты можешь вызвать его в любую минуту. Но, очень тебя прошу, не хвастай им попусту, и не пользуйся без особой надобности. Всё понял? Всё запомнил?
– Всё. Не беспокойся за меня, Элис, я действительно всё запомнил. Я не подведу тебя.
Труднее всего оказалось уговорить Грете. Когда она в сотый раз заявила, что ей неловко пользоваться чужой добротой, что она и так всем обязана фру Хильде, Кирстен пришлось прикрикнуть на неё: "Это мы всей деревней обязаны тебе и твоему мужу. А если кто поспешил забыть об этом, что ж, это дело его совести. И хватит об этом! Ты хочешь нас обидеть? Или думаешь, Андерс и Ильзе смогут радоваться поездке, когда лучшая их подружка скучает здесь одна? Ну и мне, поверь, будет спокойнее, если Метте будет с ними, все знают, что в этой шебутной компании она – самая рассудительная. С ней я могу спокойно отпустить своих оболтусов хоть к белым медведям.
И вот снова запряжены в старый фургон рыжие лошадки, собраны и увязаны тяжёлые корзины с едой и гостинцами. Все наобнимались и перецеловались перед дальней дорогой. Кирстен умастилась на козлах рядышком с мужем. Юстас тронул поводья. Зацокали по просохшей колее копыта, и деревенские домики, сады, огороды, тополя и заборы стали убегать куда-то назад, становясь всё меньше и меньше, меньше и меньше, пока совсем не скрылись с глаз…
Замелькали знакомые с прошлой поездки поля, перелески, хутора. Фургон покачивался на ухабах. Пахло прогретой дорожной пылью и спелой сухой полынью.
Солнце упрямо взбиралось на круглую макушку небосвода, туда, где завис, вызванивая незатейливую свою песенку, полдневный жаворонок.
А перекатив за полдень, распрягли лошадей и сварганили на костерке цыганскую похлёбку из куска солонины, луковицы и всякой разности, что понатрясли из корзин – горстки того, щепотки сего, да какой-то пряной травки с обочины.
Потом снова потекла дорога, огибая холмы, пересекая поля и луга.
Дорога в Виртенбург делала крюк у знакомой мельницы, так что ближе к вечеру тёмное от времени и воды мельничное колесо показалось из-за поворота.
И вот тут все увидели парящую в вышине огромную птицу. Широко распластав белые с чёрным крылья, вытянув длиннющую шею, она словно плыла чуть ниже подсвеченных закатным солнцем облаков.
– Ничего себе! – ахнул Андерс. – Это ж аист! Настоящий аист!
Подъехав поближе, ребята убедились, что гордый красавец не скучает здесь в одиночестве. – В центре тележного колеса на верхушке высокого столба хозяйничала длинноногая аистиха. Она заботливо перебирала хворостинки и прутики, прилаживала их так и сяк,
Приметив въезжающий во двор фургон, птица с любопытством наклонила голову, что-то одобрительно самой себе проскрипела и неожиданно, выгнув шею невообразимой дугой, громко затрещала красным клювом. Прямо как огородный сторож трещоткой.
На её призыв из поднебесья спланировал муженёк, утвердился рядышком на одной ноге и, церемонно поклонившись, положил перед супругой сухую веточку.
– Что, любуетесь? – ухмыльнулся во весь рот вышедший встречать гостей мельник. – Не зря, выходит, мы с этим столбом возились. Прилетели, красавцы. Чуть не на следующий же день и прилетели. Откуда только узнали?
Непонятно, поздновато уже птицам о гнёздах думать. Ещё чуток и птенцам время на крыло становиться. Видно, наши этим летом не смогли себе пристанища найти, или случилось что. Думаю, для того они сейчас отстроиться спешат, чтобы кто другой их по весне не опередил. – Загодя себя хозяевами объявляют. А нам с того только радость. А уж как Труда счастлива, и передать нельзя. – "Это, – говорит, – мой шарик с дырочкой аистов позвал."
И ещё одна штука любопытная – на днях буквально, пара ласточек на мельнице объявилась. Все постройки облетели, вот под этой стрехой чуть не час кружили, словно примерялись, где им гнездо лепить. Ласточки! Да у нас их, почитай, лет десять никто в глаза не видел! Стрижей – тех сколько хочешь – вон по небу носятся, облака стригут. Но чтобы ласточки! – Чудеса!
– А где же наша Маленькая Мельничиха?
– Спит без задних ног.
Взрослые проговорили всю ночь до рассвета. Ребята клевали носами, на спать не уходили, да никто и не собирался загонять их в постель.
А чуть забрезжило утро, со двора послышался стук копыт, скрип колёс, натужные крики возниц. Тяжело гружёные телеги въезжали в распахнутые ворота.
– Кого в такую рань нелёгкая принесла? – поднялся из-за стола Густав. – Какому, извиняюсь, умнику, в голову пришло гнать коней в ночь? С факелами, с фонарями, словно королевские гонцы с депешей. Чего ради такая спешка? Ба, похоже – дворцовый обоз. Неужто у Пера на старости лет крыша поехала? Или у них там в кладовых разом вся мука вышла, и несчастные придворные без булок и пирожных с голоду вот-вот помрут?
Что ж, ребята, кончай трёп, засучай рукава. Извини, Юстас, не довелось нам вволю наговориться.
– Ничего, не последний раз видимся, да и всё равно, пора в дорогу.
– Надо бы нашу малышку разбудить, а то расстроится, что её друзья здесь были, а с ней даже не повидались.
Во дворе по-хозяйски расположился дворцовый обоз. Сонные возчики глядели сумрачно и недовольно. Навстречу Густаву из закрытого возка по откидной ступеньке на землю сошёл невысокий человечек. Бледногубый и желтоглазый. Преисполненный сознания собственной значимости.
– А где старина Пер?
– А вот это не твоего ума дело, мельник. – Человечек презрительно поджал губы. – Твоё дело – принимать зерно и поскорее приступать к помолу. Надеюсь, ты осознаёшь всю ответственность, возложенную на тебя и твою мельницу? Надеюсь, понимаешь, что если, работая для какого-то там крестьянина или купца, ты мог позволить себе некую небрежность, то здесь любая небрежность может быть расценена как государственное преступление! И взыскано с виновных будет, – здесь он поднял сухой указательный палец, – соответственно!
Может "старина Пер" и давал вам какие-то поблажки. Со мной этот номер не пройдёт. За каждой мелочью я прослежу самолично.
И запомните, чтобы не было недоразумений, я – младший ключник двора Его Королевского Величества Ханс Эрих Диррксен – он произнёс это с такой важностью, что даже выпучил глаза и привстал на цыпочки. Теперь вам придётся иметь дело со мной, ибо теперь мне, в соответствии с занимаемой мною должностью, поручено сопровождать бОльшую часть кухонных грузов. Надеюсь, вы уже поняли, что никакого панибратства я не потерплю. Всё, разговор окончен!
Возчики многозначительно переглянулись с Густавом. Прежде им уж непременно поднесли бы по кружечке пивка с дороги, за стол усадили… Новостями бы обменялись, просто поболтали по-свойски, да и отправились порожняком обратно, дело-то предстоит не скорое – пойди зараз такую прорву зерна перемели. Но теперь… Что ж, им, выходит, дня три, а то и четыре, голодными при лошадях куковать? И поминали они при этом господина Диркссона словами красочными и не сказать, чтоб добрыми.
Сам же господин Диркссон, не обращая внимания на чьё бы то ни было недовольство,
отправился осматривать мельницу, как выразился Гюннар "на предмет того, что как бы вдруг чего". И надо же, чтобы как раз в это время на двор с шумом и гамом высыпала вся ребятня во главе с Маленькой Мельничихой.
Диркссон аж замер на полдороге. – Кто такие! Что здесь делают? Почему мне не доложили, что на мельнице посторонние?
– Мы уже уезжаем, так что никаких посторонних на мельнице не будет. – Юстас крепко пожал руку Густаву – Пора, дружище, ничего не поделать! – и понимающе подмигнул. Маленький Клаус зашептал громовым шёпотом прямо в ухо Клаусу Большому: – Слушай, этот гриб сейчас с натуги не лопнет! Любопытно, перед кем он так выставляется?
– Сам перед собой. Глядите, мол, и чувствуйте, перед вами важная государственная персона!
– Великий прыщ на ровном месте. Хотел бы я знать, это не его, случайно, прозвали Клячником? Если так, я о нём наслышан.
– О, выходит, он и впрямь бо-большой человек, раз слава о нём и до наших мест дошла.
– А что вдруг его Клячником прозвали? – вмешался Гюннар.
– Шут его знает. Может от слова "ключник" – всего-то одна буковка поменялась, а может оттого, что он при встрече с любым, хоть в чём-то выше себя по положению, весь трепещет, обожание изображает и глазами, и руками, и губами, аж тает от счастья, а главное – некое место в поклоне так отклячивает, словно из одного этого места и состоит.
Клячник же тем временем входил в азарт: – Э, нет! Пока я не разберусь в ситуации, никто отсюда шагу не сделает! А ну, запирай ворота!
– И что же Вы, любопытно, предпримете, если я всё же сделаю этот шаг?
– Властью, которой я облечён, я запрещаю кому бы то ни было покидать мельницу! А дурацкие шуточки вы будете шутить у себя в деревне. – Присутствие непроверенных лиц на объекте государственного значения можно расценить как покушение на жизнь и здоровье государя!
– Ого! Даже так? – вмешался Густав, – Не больше и не меньше? Любопытно, каким же образом господину младшему ключнику удалось состряпать подобное обвинение?
– Ваше ёрничание неуместно! При столь безответственном подходе злонамеренному человеку ничего не стоит подмешать в муку что угодно, – тут голос Клячника драматически прервался и перешёл в зловещий шёпот, – вплоть до яда.
– Да, господин младший Диркссон, вы далеко пойдёте. Только просил бы Вас принять к сведению, что в данный момент на мельнице присутствуют исключительно лица проверенные и благонадёжные. Перед Вами младший брат господина Главного – подчеркиваю, – не младшего, не среднего – Главного! Королевского повара, достопочтенная невестка господина Главного Королевского повара, а также родные племянники господина Главного Королевского повара. Не правда ли – очаровательные детки? – "Детки" скорчили кислые мины. Возчики откровенно усмехались.
Клячник сдулся. Он так любовался собой, облечённым пусть невеликой, но всё же властью, и на тебе! Но он бысто сумел взять себя в руки, лицо его расцвело медовый улыбкой: – Что же мне сразу не сказали? Рад, несказанно рад знакомству! Счастлив необычайно! Уж не извольте гневаться, что переусердствовал немного, но, сами понимаете, положение обязывает.
Если бы вы знали, как я уважаю господина Главного Королевского повара! За острый, самостоятельный ум! За великий кулинарный талант! За столь редкую в наши дни порядочность! За благородство души! – почему-то в его устах эти слова становились такими липкими, такими приторными, что хотелось поскорее отмыться. – Сам господин Руперт не раз отмечал, что пока у дворцовой плиты стоит наш Мартин, за здоровье короля можно не опасаться. И я повторю от себя, на таких подвижниках, как господин Главный Королевский повар и держится благополучие государства.
Может быть мы отпразднуем наше неожиданное знакомство? У меня там, – он кивнул в сторону возка, – и бутылочка для такого случая припасена. Не что-нибудь – настоящее старое грато из Месхи! Куда вам спешить? Мы ведь тоже здесь ночевать не собираемся – мешки выгрузим, и домой, в столицу. А в хорошей компании дорога всегда веселей.
Неужели вы всё-таки уезжаете?
– Увы, ничего не могу поделать, нас ждут.
– Что ж, не смею задерживать. Надеюсь, в Виртенбурге мы найдём возможность укрепить наше знакомство?
– Если время позволит.
– Люди говорят, самая крепкая дружба начинается с хорошей ссоры.
– Так мы, вроде, и не ссорились.
– Осмелюсь только спросить… Ваши детишки…
– Что, «детишки»?
– Так, ничего, уж больно они разные, нисколечко не похожи друг на друга. Неужели все – родные? Удивительно!
– Как ни удивительно, но родные.
– И по возрасту вроде все вровень? Всем лет по десять-одиннадцать. Они что – близняшки?
– Так и есть, близняшки – беленькие, чёрненькие – всё близняшки.
– Погодки, – уточнила Кирстен. – А что разные, так уж какие удались. Юстас, хватит кланяться, ехать пора.
Прощание на этот раз вышло коротким. Юстас подобрал вожжи, причмокнул губами: "Вьё!", рыжие лошадки дёрнули повозку и резво побежали вперёд. Старая мельница с серебристым прудом, чёрным водяным колесом и обросшими грачиными гнёздами тополями покатилась назад. И только две огромные птицы долго провожали фургон, паря над ним в поднебесье, – чуть не до самых береговых холмов. А там и они отстали.
Дорога сначала вилась у подножия серых гранитных утёсов, потом, словно вгрызаясь в каменные стены, стала круто взбираться вверх. Вверх, вверх! – лошадки с натугой тянули фургон. Поворот. Ещё один поворот. И вдруг ребята словно пересекли невидимую границу и попали в другую страну. Всё здесь было не таким, как внизу – другой воздух, другие облака. Другие птицы кружили в небесах и что-то кричали резкими кошачьими голосами.
Ещё никогда в жизни никто из друзей не видел моря, и вот оно распахнулось перед ними во всю свою неоглядную ширь, одновременно и свинцово-серое, и густо фиолетовое, и бледно-голубое, зарокотало размеренно и глухо, дохнуло запахом йода и смолы, поманило сердца белыми парусами кораблей, мечтой о дальних странах.
Долго-долго, целую вечность ехали заворожённые вдоль берега, и никто не посмел нарушить молчания. А когда дорога неожиданно опять повернула, и поросшие кривыми соснами холмы заслонили водную гладь, всем страшно, неодолимо захотелось вернуться, забраться куда-нибудь на самую верхотуру и смотреть, смотреть, смотреть не отрываясь! ..
Ну, ничего, завтра они непременно увидят море снова. И не издалека, а у самых своих ног.
В Виртенбург въехали, когда перевалило за полдень. Усталые колёса загрохотали по неровной брусчатке. Странной показалась в таком огромном городе теснота узеньких улочек. Выкрашенные разной краской дома плотно жались друг к другу. Крутые скаты заострённых крыш были покрыты позеленевшей от времени черепицей, и каждая крыша, словно замшелый пень опятами, обросла гроздьями длинных каминных труб. Улочки были так узки, что появись из-за поворота встречная телега, вряд ли возницам удалось бы разъехаться.
Ещё ребят поразило, как много здесь самого разномастного люду – кто в ярких платьях дорогих тканей, кто в строгих и скромных одеждах, а кто в таком жалком рванье, что у них в деревне на пугало постыдились бы надеть. И все спешат куда-то по своим делам, не обращая друг на друга ни малейшего внимания.
Потом их фургончик пересек широченную улицу, где запросто могли бы разминуться четыре, а то и пять экипажей. Высокие дома красовались здесь друг перед другом сверкающими окнами, резными колоннами, мраморными ступенями.
Потом лошадки нырнули в переплетение узеньких улочек, выбрались, немного поплутав, на широкую, где дома стояли особняком, в глубине огороженных чугунными решётками дворов. Ребята не могли понять, как городские жители не путаются в этом лабиринте, ведь заблудиться здесь легче, чем в лесу. Наконец показалась серая громада королевского дворца, увенчанная зубчатыми башнями, острыми шпилями, и, конечно же, бессчётными каминными трубами.
– Что, нравится городишко? – пророкотал с козел Юстас. – Ничего, не пугайтесь, не столь уж он и велик. Это я, для первого раза, решил покатать вас, показать стольный город Виртенбург во всей красе. А теперь экскурсия окончена. Вьё, лошадки, прямиком к дому Главного Королевского повара!
Дом Главного Королевского повара оказался в каких-то двух-трёх улицах от дворцовой площади. Небольшой жёлтой шкатулочкой прятался он в глубине тенистого садика.
Встретили гостей радостно и шумно. Суетилась прислуга, не давая никому нести даже махонькой корзиночки. Элина, жена Мартина, хрупкая и улыбчивая, показала всем их комнаты, провела по дому и саду, сказав, однако, что кухню Мартин покажет сам. Напоила ароматным кофе с кексами и рогаликами, с маковыми рулетиками, булочками, начинёнными шоколадным кремом, сырными корзиночками и ещё чем-то вкусным до невозможности.
Сам Мартин пришёл поздно вечером. Вернее, он ворвался в дом, сто сорок раз перецеловал и переобнимал каждого, прижимая к необъятному своему животу.
– Ну, наконец-то вспомнили про родню! У-у, как ребятишки-то выросли! – Новые объятия и новые восклицания: – Ну как же так – мама опять не приехала! Что такое годы? Для Хильды не существуют годы, просто она заупрямилась. А как я надеялся, что она поживёт хоть месячишко у меня. Ведь с тех пор, как мои оболтусы выросли, она не приехала сюда ни разу. Не нравится ей город почему-то.
– А ты? Когда у матери последний раз был? И не упомнить.
– Да, ты прав, я – большая свинья. Но сам бы попробовал говорить с Фритти! То ещё сокровище!
– Фритти, это кто? – не понял Андерс.
– Ты что не знаешь, как зовут нашего короля? – удивился Мартин. – Дождёшься у него отпуска, как же. – "На носу важнейшие переговоры с Гурденским королевством и неофициальная встреча с представителями Уларских княжеств, – ты что, хочешь подвести своего государя? Потом – пожалуйста, езжай куда пожелаешь, хоть на край света. Если конечно тебе совесть позволит. Потому что не за горами именины государыни. И столетняя годовщина битвы при Долгом Фьорде. А Большой Ежегодный королевский бал? – что перечислить у Фритьёфа всегда найдётся. – Вот выкроится неделька-другая поспокойней, бери себе отпуск, на здоровье, что я, деспот какой? Ты знаешь, я готов перетерпеть изжогу, несварение желудка, готов грызть непрожаренного крокодила, я неприхотлив. Но речь ведь не обо мне и не о моих маленьких личных прихотях, речь о благополучии государства! –
Мартин рассказывает с такими ужимками, что все покатываются со смеху. – Или ты забыл, что произошло на прошлую масленицу?"
А на прошлую масленицу, вернее под конец зимы, я свалился с жесточайшей ангиной и провалялся в постели чуть не месяц. И кое-кто сразу решил, что дворцовая кухня – достаточно тёплое местечко, чтобы за него побороться. Некий добрый мой приятель, даже имени его называть не хочу, пошептал кому надо на ушко пару словечек, поработал острыми локотками, распихав всех моих подмастерьев, и быстренько так, быстренько, пока никто ничего не успел сообразить, захватил власть над моими горшками и поварёшками. В результате, во время важнейших дипломатических переговоров к столу подали жаркое из кавалерийского седла, суфле из стоптанных сапог и, венец кулинарного творчества, – скособоченный и подгорелый торт. Естественно, послы приняли это за намеренное оскорбление, переговоры были сорваны, и Фритьёфу пришлось пустить в ход всё своё обаяние, пришлось даже пойти на какие-то политические уступки, чтобы хоть немного сгладить конфуз, и вновь усадить послов за стол переговоров. Хорошо, что блюда, подаваемые на этот стол, стряпают дипломаты и политики, а не повара, иначе снова бы вышел афрунт.
– Мартин, ты заговоришь гостей – вмешалась Элина. – А они ведь ещё ничего не ели, ждали тебя.
– Нет-нет, мы не голодны, Элина напоила нас чудным кофе с рогаликами.
