Ислам Ибрагимович Ибрагимов
Фабио и Милена
Фабио невольно и сам задумался о времени, надо отдать Надзирателю должное, раз тот смог заставить кого-то задуматься об этом. Он не знал, что делать со всем временем, которое отныне он проведет здесь в тюрьме, и впервые, за столь короткий промежуток времени он вдруг осознал, что время отнюдь не на их стороне, это было коварное осмысление собственного поражения. Фабио вместе с дочуркой за решеткой, а Совет властвует и процветает.
В такие моменты мысли могут одержать вверх над здравым смыслом, иногда мысли диктуют нам свои надменные и несчастные выводы на подобии того, что все потеряно и деваться некуда. Фабио умел распознавать это, ведь как-никак свой жизненный опыт он всегда носил у себя в голове и пользовался им безукоризненно. Но временами, когда он оставался наедине с самим собой назревал вопрос: «что же делать?» И бил его исподтишка, сваливался на голову, вводил в ступор и никак не отступал. И действительно куда же деваться, куда прятаться и бежать? Что нужно сделать чтобы все наконец прекратилось? Смеяться или же плакать, страдать и бить себя кулаком по лбу, защищать свои права, твердить всем о своей святости и молить о прощении? Что же делать, когда небеса падают тебе наголову, что делать, когда тебя застают врасплох и так ли ужасна судьба что предначертана нам? Вопросы – это море, в котором иногда хочется утонуть, нырнуть туда всем телом, всем существом своим. Иногда вопросы, как и вода, не дают тебе выдохнуть и глотнуть воздуха, ну а что же ответы? Ведь они в той пучине снизу, именно там, куда никто не полезет, будь он человек разумный. Да даже если и так, утешат ли ответы, дадут ли надежду, что так сладка на вкус? Из кожи вон мы лезем, а сами и незнаем зачем, нам некуда бежать. Боль она повсюду, она заставит тебя страдать, рано или поздно она поставит тебя на колени и будет ухмыляться над тобой, пока ты будешь плакать, прося о пощаде.
Что же можно сделать, когда ты в заточении? Разве можно что-либо сделать? Что делать, когда сил больше не будет, когда раны будут ныть, возвещая о себе каждое мгновение, когда слезы Милены будут мучать как свою владелицу, так и ее отца больнее любых побоев? Что делать, когда ты теряешь рассудок, когда мысли твои становятся целым роем захлестывающим тебя бесконечным потоком, ты просыпаешься и не знаешь зачем, ты не помнишь, а может не хочешь помнить, ты засыпаешь и совсем не хочешь просыпаться, и всякая вера в тебе угасает. В один прекрасный день, этот вопрос постучит и тебе придется открыть ему и смириться со всем происходящим, но сделать ты ничего не сможешь, воля твоя из железного стержня ржавеет у тебя на глазах, слезы накатывают сами собой, чувства становятся врагом, а любимые сердцу холодным бессердечием наблюдают картину твоей погибели.
Только еда будет помогать возвращаться в себя на время, иногда просыпаясь и пугаясь всему и вся, становится страшно, а от чего и сам не знаешь. Тревога бьет по груди и спине как кнутом, снова и снова приходится переживать ту боль, которую тебе причиняют, и даже во сне не находишь себе покоя. Кажется, словно больше не будет как прежде, все меняется, уходит за пределы видимого, покидает тебя, остаются лишь демоны которых ты кормишь, вера, кажется, совсем теряется во всем этом мраке, ты как будто тонешь в чем-то дочерна-темном, страшном и полузабытом, это что-то и есть ты и ты кричишь, но тебя никто не слышит, и никто спасет, лишь еще сильнее затянет туда, во мрак, оставляя тебя на попечение тьме.
Со временем все становится безразличным, тусклым и серым. Лишь жестокие и беспощадные, наказывающие и ревущие дубинки заставляют тебя вспомнить о чем-то хорошем отзываясь в голове ревущим стоном воспоминаний, ты вновь начинаешь жить, ведь боль возвещает о себе и напоминает о том, что все продолжается, время продолжает идти как для тебя, так и для других и это еще не конец, вот что они говорят: это еще не конец.
Внутри что-то дергается и движется словно только проснулось, пытается найти выход, но не может. Какая-то необозримая, непонятная эмоция бьется внутри, но тщетно! Она давит, прыгает, уносит за собой, она бьет и тянет все никак не затухая, сил больше нет, есть только боль и страдания, рассудок иногда появляется как маяк на необозримом берегу. Эмоция начинает успокаиваться и тело дрожит в судорогах, голова довершает это тупой и протяжной болью, а сон не накрывает больше покрывалом. Вновь боль, вновь эта пора, на смену которой приходят мысли о боли чередуя друг друга.
Время получило свое, время и есть наш друг и враг, наше лекарство и наша смерть, так стоит-ли любить тебя после всего что ты сделала, стоит-ли поблагодарить за то, что ты есть? Беспрестанно шагая секундами, приводишь ты нас туда, где суждено нам быть, бьешь нас и лечишь, любишь и ненавидишь.
Глава 3.
– Милли! – Выкрикнул Фабио выбираясь из темных закоулков сновидений, вырываясь оттуда как от толщи рук, цепляющих его за руки и за ноги. Фабио падает на пол со своей дощечки и не понимает, где он.
– Милли! – Едва слышно прошептал он.
Вдруг раздались яростные шаги, из которых в последствии выявился охранник. Он взглянул на камеру слева, затем справа и пригрозил обоим дубинкой, как бы намекая на то, что еще одного такого раза он не потерпит.
– Милли… – шептал Фабио самому себе, да так что Милена едва могла расслышать его, – моя бедная Милли, что, что же я натворил?
Она примкнула к решетке обхватив ее и покачала головой, как бы говоря что он не виноват, лицо ее было до того трогательным, таким оно казалось Фабио юным и нетронутым, чистым как луна, как река при свете луны, что каждый изгиб юных морщинок образовывающих гримасу боли и отчаяния вместе с состраданием к отцу, пробуждали в нем бурю эмоций, которые продолжали бить его изнутри.
– Что же я натворил Милли? – Зарыдал он, сидя на полу и закрыв лицо руками. Милена отошла от решетки и села на свою кровать не в силах наблюдать за этой болью. Она понимала как ему сейчас тяжело, хотя с другой стороны и представить себе не могла через что же ему пришлось пройти за те дни, что он провел здесь. Нижняя губа ее невольно затряслась, но она сдерживала наплыв слез и старалась держать себя в руках, так же, как и Фабио она не узнавала себя, а смириться с этим еще не успела, она никогда не простит того что сделали Совет, Надзиратель и те бронированные солдаты которые привезли их сюда и к тому же убили Наставника которого так любил Сергей. Иногда, когда Фабио били слишком рьяно, она не сдерживала крик, она просила их остановиться, она умоляла хоть и прекрасно знала, что Надзирателю это доставит излишнее удовольствие, но, к удивлению, они прекращали, в конце концов они не могли убить его, по крайней мере у них не было таких намерений. Кажется, они стремились сломить не больше Фабио чем Милену, постоянно поджидая пока она не начнет страдать вместе с ним, пока не станет молить о пощаде. Иногда она даже кричала и просила, чтобы избили ее, но те лишь цокали и отвергали это предложение, «нет так совсем неинтересно» – именно эти мысли можно было прочесть на лицах этих мародеров, и когда нибудь они поплатятся за все.
– Наставник… – шептал Сергей у себя в камере, – это снова вы?.. Я так долго ждал, когда вы вновь вернетесь… Все из-за этих тварей верно?.. Простите, не выражаться, я помню, простите Наставник… Почему же вас так долго не было? Мне так сложно без вас… Я понимаю, но… Да, конечно… Вы правы Наставник, но все же… Нет… Никогда… Но черт!.. Простите… Заберите меня… Прошу вас Наставник, заберите меня иначе я оторву им их головы и сожру их, откручу им их гнусные руки, засуну их головы в… Да что же это со мной сегодня?.. Молю не покидайте меня, еще немного… Мне так одиноко, нет прошу Наставник, нет! А черт!
– Рассвет всегда являет нам свет, покуда тьма сворачивается обратно. – Процитировал он слова Наставника, которые услышал.
– Рассвет, тьма, здесь ведь нет рассвета, только лампа светит, да и все. Не понять мне раздумий мудрейших и все из-за этих подонков, которые оборвали мою связь со вселенной! Теперь я совсем как простой смертный, тьфу! Куда еще хуже, быть такими же как все, нет, тут нужно вмешаться, так дело не пойдет, совсем уже из меня решили барана сделать, ну уж, поделом им, черта с два, ха! Лесом их планы далеким и северным, меня то, уф, нет! Меня не сломить, я слишком умен, красив, слишком быстр, им не добраться до меня! До моих сокровенных мыслей, о да, разрази меня гром! Я могуч, как стая туч! Да вот так-то лучше, совсем другое дело, не то, что раньше. Нужно помедитировать, вот что, прямо как врач прописал, именно это мне сейчас и нужно, никак не иначе!
Время хоть и потеряло какое-либо значение в этом коварном месте, но все равно шло все так же не переставая. Ужин был подан, и Иван Флейта сыграл мелодию на ночь. Свет затушили, являя тьму, дабы сон нагрянул и завлек их в свой мир, где иногда можно найти покой, но далеко не всегда, далеко не всегда обрести его.
Глава 4.
Надзиратель вновь сел на табуретку в конце блока у камер Фабио и Милены под возгласы и пожелания Сергея поскорее тому подохнуть от пьянства. Охрана вновь оставила его одного, завтра у Надзирателя намечался выходной, но это вовсе не означало что сегодня нельзя будет пригубить чего по крепче и обсудить вопросы важные и наболевшие хоть с кем-нибудь даже с этими избитыми заключенными, и хотя они совсем не были рады таким откровенным разговорам, ни у кого не хватало смелости возвестить об этом и поэтому приходилось помалкивать дабы не получить лишней порции тумаков. Фабио не понимал Надзирателя, но впервые начал сознавать что того терзает пьянство и поэтому его мысли не могут сидеть смирно в голове. Фабио, думалось что Надзиратель находит в такой исповеди свое спасение от тех прегрешений, которые тяготят его душу.
Табуретка с шумом повалилась ножками на пол. Надзиратель опустился на нее и кожаные туфли заскрипели. Он выдохнул и эхом отозвался его выдох по блоку. Он начал рассуждать:
– Миленькие вы мои, есть ведь в этом что-то, правда ведь? И я так считаю, да. Черт бутылку забыл взять с собой, – он махнул рукой, – ну хрен с ней с бутылкой. Жена моя иногда такая… Ну понимаете да меня? Я, конечно, тоже не ахти… Ох, жена моя это просто… Да не о ней конечно хотелось поговорить.
Чем-то он напоминал оратора, а чем-то нездорового рассудком пациента на приеме у психиатра.
– Жена, жена, избить бы ее да засунуть сюда к вам, чтобы она наконец перестала быть… Чтобы наконец… Ну ее! Жену эту, приходишь ты домой для чего? Для отдыха, а уходишь как с фронта, мать его! У кого язык повернется назвать брак святым делом? Я дома взаперти со зверем, прямо, как и вы все здесь и мне ни капли не смешно. И чего нам одним не живется мужикам, зачем сами себе проблем на голову ищем, на кой черт? И ведь все равно споткнемся, и ведь попадемся в лапы этим вот хищницам, а они нами крутят и вертят пока мы в беспамятстве голову потеряли, ну и где счастье-то? Куда подевалось? Где радость, где чертова любовь? Не понимаю, нет ну что за чертовщина? Что за обман? Идешь смотреть кино, там веселье, любовь, ссоры, примиренье, радость смех, счастье, нет, где-то нам точно лапшу на уши повесили, что-то нам точно недоговаривают, это ж надо! Так значит, в горе и в радости последнего вздоха, да меня тошнит уже от нее до последнего вздоха! Я что на матери своей женился? То не делай, это сюда, это не так, ей Богу, это какая-то чертовщина, околесица, это кошмар, дома как в тюрьме сижу, да я лучше здесь останусь, она и сюда заявиться, здесь устроит переворот, а куда от нее денешься, все уже, конец, брак – это нечто прекрасное, это небывалое счастье! Брак худшая вещь на земле, лучше и не придумаешь, то-то у нас все такие счастливые ходят, ага, ну точно, не удивлюсь если Американцы к нам брак завезли, ну тогда точно все сходится. Тогда уж совсем.
– Чего ты разнылся там, как дед старый, паршивец? – Вскрикнул Сергей, поверив в себя.
– Как ты мне надоел, ну покажу тебе! – Вскочил к камере Сергея Надзиратель и постучал дубинкой по прутьям, отчего Сергей скорчился в углу. – Я тебе устрою сейчас, клоун ты несчастный.
– Все, все, спокойно, проваливай.
Надзиратель сел на место засовывая дубинку обратно, а потом встал и вышел из блока, как выяснилось он удалился за бутылкой, так как вернулся уже с нею. То была водка, но водка качественная. На стеклянной бутылке приходился красивый рисунок пшена, желтого как солнце, сама бутылка выглядела довольно недешево. Он открутил крышку, но силу не рассчитал, и та упала на пол. Он сделал пару глотков и с шумом нагнулся за крышкой, издав протяжный стон и наконец закрыл бутылку поставил ее на пол и точно забыл про нее.
– Жизнь, поди, у нас такая, работаем, ненавидим друг друга. Да ребята? Вы же ненавидите меня? Еще бы, я тоже вас ненавижу, работа у меня такая, ненавидеть таких как вы, а у вас своя, но что поделать, живем и живем, не жалуемся, что поделать, когда делать нечего. Мне нужно чтобы вы здесь не прохлаждались понимаете? Здесь вам не курорт, не обычная тюрьма, здесь вам, преступление и наказание, вот оно как. Кто знает может однажды, вы отсюда выберетесь и сожрете меня с потрохами, даже не будете брезгать чего уж там, томить, может так и будет. Может я вас всех перестреляю разом, потеряю рассудок от всего этого бреда, все может быть, а чего не может того и не будет, во как сказал я. Тут неподалеку кладбище имеется, ну а как же без него? Я хожу туда частенько, посещаю этих бедолаг, я не был к ним чем-то предрасположен, нет ни капли, просто славные они были, у меня на глазах они ломались как орешки, они плакали и ненавидели себя, они ненавидели меня и всю поганую жизнь, здесь они были никем и ничем, радости в них было столько же сколько в дерьме брошенном в океан, они здесь были совсем одни, никто не смог им помочь, все как один ожидали смерти, никто не хотел жить такой жизнью. Получается в какой-то степени я справился с задачей, может так им и надо этим убийцам несчастным? Но все равно я хожу к ним, все равно меня тянет туда и подчас коленки трясутся, вот они все передо мной в своих могилках точно в камерах и моя власть над ними больше не имеет силы, а наказывать их нет возможности. Они наши покой, о котором так давно мечтали, можно даже им позавидовать, поздравить их наконец с тем, что все закончилось. Можно даже возненавидеть их за то, что они ушли и проклинать их души за те презренные деяния, на которые они осмелились. Было и то и другое, сострадание и ненависть, а иногда все вместе, я топтал землю, в которой они покоятся, в то время как я все еще здесь обреченный на жизнь. Я сочувствовал этим беднягам, хотя и сам поражался своей способности причинять такую боль, которой они явно не заслуживают. Что-то есть в этих посещениях, что-то успокаивающее, прямо как сейчас, когда я рассказываю вам точно такое же чувство приходит и ложится на душу, его и не опишешь. Мало я уже могу почувствовать в своей никчемной безжалостной жизни, но когда чувствую, то прихожу в восторг, будь то гнев или снисхождение, будь то печаль или предвкушение, мне плевать. Покуда чувствуешь, тогда и понимаешь, что живешь, хоть и жить желания нет, но разве кто спрашивает, хочешь или нет, если уж жить, то с лоском.
На этом он и закончил свой монотонный мрачный монолог. Фабио лежал на дощечке и думал, пока порыв мысленного движения уносил его с собой. Он думал о многом, но мысли его растворялись и сгущались, пытаясь принять какую-либо форму, но потом гасли как свечи на ветру. Он думал о своей прелестной дочери, в то время как та, до безумия беспокоилась об отце. Сергей отчаянно пытался вновь заговорить с Наставником в своей голове.
Казалось, никто уже не воспринимал всерьез того, как внезапно и неожиданно все обернулось вспять самым непредвиденным образом. Тоска, беспокойство и уныние постепенно переходили в нечто большее и существенное, способное разубедить человека в ценности всякой вещи. Тождественно унынию чувство это разубеждает во всякой действенной правде и каков бы ни был мир он навек останется мрачным для того, кого постигло – равнодушие. Разве не во власти своих владельцев находится рассудок? Порой внешние обстоятельства бьют по стенам внутреннего мира. Тюрьма или темница испепеляет душу одним лишь своим зловонием, разинувшим широкую пасть. Боль и побои извечные товарищи страдания они делают свою работу безупречно. Там, где слово бессильно, в ход идут дубинки. И покуда пот смешивается с кровью, а слезы с отчаянием, пока ночью пробуждается совесть, спящая днем у человека, имеющего прямое отношение ко всей грязи, которую он учудил беспощадными своими выходками, беспрекословными тумаками, беспрерывным мучением ближнего, всякий свет, всякая надежда на благополучие, всякое упование на человечность, рушится под градом бессердечности и разрушается уже изнутри потусторонним и всевластным отчаянием. Кем же был человек, который учудил столько бесчестья и даже более того? Человек этот был заключен, как и остальные в эту тюрьму и имел лишь определенные привилегии покидать ее стены, и направляться куда? В жерло несчастья, в дом своей жены. Он был обречен не менее остальных и ждал заветного часа, когда бы ему удалось более не возвращаться в тюрьму подобно тому, как заключенные несметно ждут минуты своего освобождения словно чуда, нисшедшего до их грешных душ. Но в глубине души Надзиратель знал, что, как и остальным ему удастся освободиться из оков тюрьмы и брака, которого он всецело ненавидел и о котором так жалел только одним путем – внезапной и долгожданной смертью.
Отвлекшись ото сна глубокими мыслями, Фабио лежал, глядя на потолок и разглядывал его серо-темную массу. Вместо того чтобы блуждать по миру сновидений, он начал идти по пути размышления и беспробудно затерялся бы в этой пустыне если бы вниманием его не завладели звуки, исходящие извне, внешние звуки, которые при длительном безмолвии обращаются в нечто страшное и неизведанное, как звуки ночного леса, внезапно ожившего после долговременного затишья. Оказалось, то был Поляк, который пытался заговорить с Фабио.
– Чего тебе Поляк? – Спросил Фабио.
– Фабио, Фабио, ну как, как ты? – В шепоте Поляка можно было расслышать безудержное волнение.
– Не знаю честно что и сказать, думаю ты и так знаешь какого мне, ведь сам ты находишься в том же положении.
– Верно, у меня все так же да… Фабио знаешь… Сегодня у моей дочурки день рождения… Ей исполнилось девять!
– Поздравляю, большое дело! Не знал, что у тебя есть дочь.
– Ну так уж получилось, что не было повода для такого откровения.
– Скучаешь по ней?
Поляк несколько помедлил с ответом, но, когда он всхлипнул его заминка была вполне ясна и оправданна Фабио.
– Безумно, Фабио, безумно.
– Мне жаль старик, когда ты… Когда она тебя потеряла, во сколько?
– В шесть. Получается она меня все еще помнит, ведь помнит, верно? Наверняка думает, что я сбежал от нее, что я преступник… Не знаю, все что угодно, только не что-нибудь хорошее. Если бы я мог хотя бы объясниться или попросить у нее прощения, она ведь растет без отца, без опоры, ей наверно так тяжело, да и мне без нее никуда. – Немного обождав, он спросил: – Как ты думаешь Фабио, может быть, что когда нибудь…
– Не знаю, правда, не хочу разочаровывать тебя, не хочу говорить того, о чем сам не знаю, ведь я в таком же положении мой друг, я в той же проклятой яме. Твоя дочка в безопасности и это самое главное для тебя, разве не так?
– Да, именно так! Мне жаль Фабио, искренне жаль, что у тебя так все сложилось, ни один отец не хотел бы видеть, как его дочь страдает, ни одна дочь не захотела бы видеть, как ее отца избивают изо дня в день.
– Иногда иного выхода нет и остается только идти дальше, через страдания, боль и муку, как сквозь пламя, выжигая свою душу, теряя все хорошее и плохое, дабы однажды, в один момент стать совсем другим человеком, которому под силу пройти сквозь пламя похлеще.
Наступила тишина, которая уже не являлась для них непривычной, Фабио ровно, как и Поляк думал о чем-то.
– По жене не скучаешь? – Спросил Фабио нарушив тишину.
– Мало по малу, мы с ней немного отдалились друг от друга, в то время, когда были… Вместе. А ты?
– У меня и не было жены, Милена сирота, которая нашла меня, а может и я был сиротой пока вдруг не нашел ее. Она мой луч света во тьме, и если бы я знал, как плохо ее жизнь обернется со мной…
– Ну что же ты, Фабио! Если бы не Совет, то жили бы вы счастливо, не стоит винить себя в их тирании.
– Не стоило мне учить ее убийству.
– А зачем научил?
– Она с самых ранних лет видела во мне того, кого ей видеть не стоило, нас всюду окружало мое прошлое, а моя профессия хоть и осталась позади, все равно не покинула меня. Может так и было суждено нам скитаться вместе, убивая людей, которые стали бесполезными в этом жестоком мире? Разве мог я отказать дочери в том, чего она хотела больше всего… Быть похожей на отца.
– Знаешь Фабио, мне кажется хорошо, что я далеко от своей дочурки, кто знает, какая беда бы поджидала нас всей семьей, сейчас я расплачиваюсь за свои грешки собственной душой, Господи, спасибо тебе Фабио.
– Я и не сделал ровным счетом ничего, ты все понял сам.
– Нет мой друг, ты сделал даже больше, чем нужно.
– Может в самом деле так будет лучше и для тебя, и для нее. Все мы горазды сетовать на судьбу и испытания, но оборачиваясь назад понимаем, что они-то и делают нашу жизнь лучше, хоть и не всегда проходят так гладко как нам того хотелось бы. Годы бесследно проходят, дни медленно идут, а дела совершаются, куда же податься, когда вокруг тебя одно несчастье и куда деть счастье, когда приходит его время? Все сменяется подобно временам года, осень готовит нас к зиме а весна напоминает что скоро все пройдет и станет прекрасным и листья что упали в осень, вновь оживут и вырастут еще прекрасней и зеленей, вот и мы попав в капкан проблем, сделавшись из гусеницы в бабочку, подобно фениксу восстанем из пепла и взлетим с порывом ветра, обретая новую силу, но сейчас все что мы можем так это пожинать годы плена и ненастья даже не подозревая о том, что же нас ждет в дальнейшем.
Поляк всхлипнул и не дожидаясь вопроса от Фабио он оправдался:
– Ты прямо как священник проповедуешь терпение, даруешь надежду там куда ее бы и ветром не занесло.
– Иногда надежда лишь усиливает страдание, на которое обрекает судьба.
– Надежда единственный сладкий плод в этом горьком месте.
–Здесь нас горазды сломить, сами не понимая, что сломленную душу снова не сломаешь.
– Неужели ты видывал более темные потемки жизни?
– Я думаю что мы неизбежно будем проходить сквозь тяжкие испытания, когда у тебя есть что терять ты теряешь, когда терять нечего найдется что похуже, лишь когда ты теряешь все, изнемогаешь от боли, встречаешь рассвет в полном крахе, ожидая наконец последнего удара судьбы, тогда-то кажется и приходит облегчение, но увы наступает нечто более обременительное, нечто такое, отчего уже не поднимаешься, ты как потерявшийся в недрах моря единственный оставшийся в живых на судне, без еды, одинокий, ищешь хотя бы малейший намек на спасение, в то время как вздымается море, а небеса готовы разорваться, познать бы всем это, пройти бы сквозь это море, только тогда мы понимаем всю суть когда просыпаемся старцами, глубокими и сожалеющими о том многом что уже прошло безвозвратно, гордящимися своими подвигами, до которых никому нет дела.
– Страшно представить через что же ты прошел, чтобы говорить такое.
– Прости Поляк, я вовсе не хотел бы говорить тебе всего этого…
– Нет что ты, сказанное тобой я никогда не забуду, все что ты поведал мне это сокровища, которыми ты награжден за много лет страданий и горестей, которые в одночасье стали истиной и как золото возникли на берегу моря.
– Не подумай, что все это время я пребывал в отчаянии, но без этого не обойтись, мою жизнь можно назвать счастливой, ведь я через многое прошел и понял, чем же нужно обладать чтобы быть богаче всякого смертного.
– Поведай же прошу!
– Благодарностью.
На этом и закончился их разговор, одежда шуршала пока они не оказались на своих деревянных койках. Фабио хотел уже было уснуть, но, как всегда, напоследок взглянул как там Милена. Она сидела на койке и наблюдала за отцом, смотря взглядом верности, любви и полного доверия. Они глядели друг на друга и Фабио никогда бы не подумал, что одним взглядом человека можно заставить заплакать, но тем не менее слезы потекли с его глаз, ровно, как и у нее. Им не нужно было слов чтобы признаться друг другу в любви, отцовской искренней и любви детской, невинной и беспощадно колотящейся в сердце.
Он лишь кивнул ей вытирая слезы, она сделала тоже самое и уснули они оба детским сном, стараясь хотя бы там обрести покой на какое-то время, забыть о боли, о трудностях и улететь в небо ночное прямо к пепельным облакам, стать вновь всемогущими творцами в стенах собственного разума, забыть наконец о жизни, которая так сильно и корыстно бьет и ускользнуть далеко за горизонт сознания и тьмы.
