Иван Белов
Заступа: Чернее черного
Ничего человеческого
Услышите о войнах и военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это еще не конец, ибо восстанет народ на народ, и царство на царство, и будут глады, моры и землетрясения по местам.
Мф. 24:6–7.
Плачет земля, пресытилась кровью, набила против воли утробу свежим трупьем. Ей бы рожать, давать новые всходы, красить цветами луга, а она исходит гнильем, выдыхает смертельный мор. Куда ни глянь, всякий насильник, убийца и тать. Ослепли от злобы, в ненависти видят свет. Спрашиваю – пошто творите такое? Ради чего? Отвечают все одинаково – мол, у каждого правда своя, тебе не понять, выродок, чудовище, кошмарная тварь…
1
Год, с божьей помощью прожитый от нарождения чуть попозже распятого сына его счетом 1677-й, на гадости выдался не особо богаче других. А может, и богаче, хер его разберет. Зима простояла бесснежная, слякотная и теплая. Перед Новым годом, одурев от таковского непотребства, выперла мать-и-мачеха, а детишки на Рождество вместо снеговиков лепили страшенные фигуры из навоза и грязи, от созерцания коих пропадало всякое желание жить. Одуревшая нечисть сходила с ума и лютовала с выдумкой и огоньком. По лесам шлялись несчастные медвежишки, лишенные сна, и от тоски и безделья задирали первого встречного. Весна приперлась, напротив, холодная и пакостная сверх всяческих мер. Днем худо-бедно пригревало бледное солнышко, а ночью реки сковывал хрупкий ледок. Невесту выделили худосочную, бледненькую, вроде как даже и не в себе. Ни побаловаться, ни поговорить – слезы, а не жена. Ел, сука, и плакал. Страду начали лишь в конце мая, и какой урожай теперь вырастет, одному дьяволу весть. Хотя понятно и так, не вырастет ни хрена и придется людям сызнова, по старой доброй новгородской традиции, жрать лебеду. Эта растения бесовская в любую погоду всю округу заполонит и никакого ухода не требует. Бучила как-то предлагал на сельском сходе рожь с капустою извести, все равно ни клята не растет, все вокруг красивой лебедой засадить и горя не знать. Гениальную идею отвергли закостеневшие в старомодности, глухие к новаторству мужики, и вот нынче самое время позлорадствовать и пришло. Недаром на гербе Бежецкой губернии красуется та самая лебеда, в вечное напоминание о страшном голоде 1617-го с тысячами загубленных душ.
Июнь выдался сухим, пыльным и жарким, первые дожди пролились только в канун Варфоломеева дня, но вместо благости принесли еще горше беду. На землях Богоявленского монастыря, в пятидесяти верстах от Нелюдова на закат, вспыхнула сатанинская ересь. Идолопоклонники и язычники тайные принялись монахов, дворян и простых христиан смертию убивать, церкви и селения огню предавать и образа святые хулить. Очевидцы сказывали страшное: мол, бунтари человечину жрут и жертвы кровавые приносят своим темным богам. Монахи попытались их приструнить, но наспех собранное ополчение из чернецов и податных крестьян было разбито бунтовщиками, а сам монастырь взят приступом и разорен. После этого бунтовщики крепко приросли числом и поперли на Новгород, взяли два города по пути и без числа деревень, но на подходе к Валдаю напоролись на регулярную армию и разбились о нее, аки волна о каменный пирс. Сатанинское войско перестало существовать и мелкими отрядами разбежалось по окрестным лесам, брызнуло в разные стороны, идя на Нелюдово и гоня впереди себя страшные слухи, беженцев и ожидание смерти…
Четыре телеги, запряженные истомленными худющими крестьянскими лошаденками, медленно ползли по дороге, вьющейся вдоль неширокого поля, покрытого густым ковром молоденького нежно зеленеющего овса. Вечернее солнце все еще припекало, и еловый бор по правую руку дышал тяжелым влажным парко`м. В синем безоблачном небе весело пели жаворонки, и все казалось таким безобидным и милым, если бы не едва различимые столбы черного дыма далеко-далеко за спиной. Еще вчера никаких дымов не было и в помине. Пожарищами и воем раскормившихся на мертвечине волков отмечали свой путь приближавшиеся бунтовщики.
Рух Бучила, главнейший в окрестностях защитник всех несчастненьких, богом обиженных, юродивых и всяких прочих нужных в хозяйстве людей, шел возле первой телеги и с тревогой посматривал через поле, где вдалеке, у самой кромки темного леса, мелькали непонятные всадники. Подозрительные паскуды привязались недавно и упорно шли в параллель, не отставая, но и не приближаясь. И вот эта тревожная неопределенность бесила больше всего. Чего хотят? Куда едут? Одни вопросы, а ответов и вовсе тут нет. Сукины дети.
Здесь, на пыльной дороге, Рух оказался не своей волей. Ну как не своей? По знакомству, мать его так. Фрол Якунин упросил метнуться до дальней деревеньки Нефедовки и сопроводить в Нелюдово местных людишек, чтобы, значит, спасти от скорого явления бунтовщиков. Сам Фрол напирал на гору важнецких дел и полное отсутствие свободных людей. Клялся впоследствии отслужить. Ну и Бучила, немножко покочевряжась, дал себя уговорить по извечной своей доброте, о чем, если честно, давно уже пожалел. Мало того что дорога не близкая (туда и сюда по одиннадцать верст), плюсом пекло адовое – пробирает, сколько ни кутайся в новенький шерстяной балахон, так еще олухи деревенские вывели из себя. Пришел, по-хорошему, вежливым матом, собираться велел, а они упрямиться начали, пререкаться по-разному, Фролов приказ игнорировать и слова всякие нехорошие говорить. Вроде как нажитое не бросим, на огородишках брюква только взошла, осиротеем без отчих домов. Зашевелились, только когда Бучила, не вступая в пустой разговор, пообещал деревушку самолично поджечь и баб всех без разбору снасилить. И самых упертых мужиков заодно. Вот тогда засобирались, забегали, как тараканы ошпаренные. Ну что за народ? Все из-под палки. По итогу в Нефедовке драной остались только четверо стариков обоего пола, а Рух возглавил шумную процессию из расхлябанных, груженных ценным хламом телег, семи косо поглядывающих мужиков, двенадцати баб, кучи орущей, выводящей из себя детворы и стада коров. Свиней, кроликов и курей спешно забили и забрали с собой. Оно и правильно. Не пропадать же добру. Высокая власть обещалась все потери опосля возместить, да кто же поверит? Нету таких дураков. Научены все. Ежели власть обещает чего, значит, еще и последнее отберет. В общем, пока судили да рядили, в путь вышли, когда светило уже начало клониться назад и шансы попасть в Нелюдово до темноты стремительно падали.
Две темные фигурки на дороге Бучила приметил издалека. Люди медленно плелись неизвестно куда и, услышав рев и мычание, остановились и принялись ожидать. Ну конечно, этого только и не хватало. Будто своих мало проблем. Сейчас либо денег, либо пожрать клянчить начнут…
– Здравствуйте, – поклонилась женщина лет тридцати пяти, статная, плотно сбитая, одетая в запыленный, порванный понизу сарафан. Не красавица, но и не дурнушка, с четко очерченным подбородком и слегка близковато посаженными глазами. Из-под повязанного платка выбивалась упрямая темная прядь. За ее спиной пряталась молоденькая светловолосая девка, постреливая озорными серыми глазищами. Обе грязные и покрытые многодневной дорожной пылюгой.
– Чего, сука, надо? – по-доброму поинтересовался Рух.
– Ничего, господин. – Женщина робко улыбнулась. – Беженки мы, от бунтарей спасаемся, страху натерпелись, кругом разбойники и пожары, а тут глядим – вы. Возьмите с собой, за ради Христа. Не дайте пропасть. Дите у меня.
– Здрасьте, – пискнула девчонка.
– Херасьте, – отозвался Бучила. – Мы в Нелюдово чапаем, да только вас все равно не пустят туда. Со вчерашнего дня чужакам проход в село запрещен. До того пускали, особенно годных для боя мужиков, а теперь все, лавочка закрыта, своих ртов перебор.
– Да хоть до села, – взмолилась бабенка, – дальше сами уж как-нибудь. Богом прошу. Мы заплатим.
Она протянула дрожащую руку. На мозолистой, раздавленной работой ладони красовался медный, позеленевший от старости грош.
– Ого, богатейки какие! – восхитился Бучила. – Так задорого меня не покупали еще. Еще сокровища есть? Золотишко иль соболя?
– Ничегошеньки нет, – растерялась женщина и поправила узелок на плече. – Одежка кое-какая да иконка махонькая. Я все отдам, только возьмите с собой. Хочешь, собой расплачусь. Ты не смотри, меня если помыть, я еще о-го-го.
– Охотно верю, но баню взять с собой позабыл. Ладно, позже сочтемся, – отмахнулся Рух, в очередной раз поражаясь своему милосердию. Господи, воистину едва ль не святой. Скоро нимбом будешь за потолок задевать. – Ковыляйте за нами, провожу до села. Дальше каждый сам за себя.
– Спасибо, господин, – глаза бабы намокли, и она поклонилась.
– Спасибо, дяденька, меня Аленкою звать, – представилась девка.
– Весьма неприятно познакомиться, – кивнул Рух и дал отмашку деревенской гвардии продолжить движение. Строго говоря, согласился он не только лишь от впитанной с молоком матери доброты. Очень уж хотелось узнать последние новости. И еще как бедняжки страдали и мыкались в своем путешествии. Когда чужие беды послушаешь, жисть как-то сразу становится веселей. Всхрапнули лошадки, заскрипели колеса, цирк с коровами продолжил свой путь.
– Я Серафима, – тихонько сказала женщина, пристроившись рядом. – Кочевы фамилия наша.
– Рух Бучила. Заступа всех засратых окрестных земель, век бы их не видать. Вурдалак, кровопийца и распутник, каких поискать. Все еще хотите со мною идти?
– Ой-ой! – Серафима инстинктивно отстранилась, но тут же совладала с собой. – По чести, мне сейчас хоть с чертом самим по пути, лишь бы шкуру спасти.
– Ву-у-урдалак, – ошеломленно протянула Аленка. – За-а-аступа? Прям настоящий?
– Не, чучело, соломой набитое, и сверху глиняная башка. А что разговоры разговариваю, то тебе кажется все.
– Настоящий, – благоговейно пропела девка. – Ох, ребятам расскажу, не поверят.
– Могу укусить, – великодушно предложил Рух, – тогда любому докажешь без особых проблем.
– А давай. – Девчонка вдруг взяла и подставила тощую грязноватую шею. – Хотя нет. Если укусишь, такой и останусь?
– Ну примерно, – кивнул Бучила. – Тощей, маленькой, похожей на обдрипанного несчастного воробья.
– Тады не надо, – вздохнула Аленка, – неохота такой-то сотни годов коротать. Я подрасту, красоты наберу и вернусь. Хорошо?
– Да, конечно, приходи, мне за радость, – фыркнул Бучила. – Только вот наберешься ли красоты, тут бабушка надвое наплела. Оснований не вижу.
– Да как это? – всполошилась девчонка. – Али слепой? – Она крутанулась вокруг себя. – Папка завсегда говорил, что красота я писаная. А буду краше еще!
– Отцам я бы в таких вопросах не доверял, – ответил Рух. – Даже если дочурка косая, рябая и зубов не хватает, все одно для отца краше нет. Кстати, а где батюшка-то? Че это он таких молодых и красивых одних мыкаться отпустил?
– Нету батюшки. – Аленка как-то сразу потухла. Ого, видать куда-то не туда надавил.
– Мужа убили, – едва слышно сообщила Серафима. – Как бунт начался, наши мужики стали деревню охранять, а в одну ночь налетели люди лихие и всех порубили, деревню нашу сожгли. Мы с дочкой едва успели спастись. Теперича одни на всем белом свете.
– Люди умирают, – философски согласился Бучила. – Что за деревня?
– Борки, – сказала Серафима, – недалече от Едрова.
– Не слышал, – признался Рух. – Напали бунтовщики?
– Не ведаю, – откликнулась баба. – Как бунт затеялся, все разом сбрендили, стал человек человеку истинный волк. Озлобели, осатанели, заветы божьи забыли. Бунтовщики, разбойники, солдаты, бродяги, всякий норовит кусок свой урвать. И за каждым куском смерть. На том берегу Шлины все кровушкой залито, оттого и бежали сюда, думали от напасти утечь, а она глянь, следом за нами идет.
– Страху натерпелись, – согласился Бучила.
– Привыкли. – Серафима чуть улыбнулась. – Такого навидались, не приведи Господь Бог. Лесами шли да болотами, подале от сел и дорог. Не поверишь, волки голодные ночами рядышком воют, а я радуюсь, значит, нету близко людей. Вот до чего дожила.
– Смелая ты, – одобрил Рух. – В такой путь отправиться не каждый готов. А если бы тати встретились вам?
– На тот случай у меня вон чего припасено. – Серафима воровато огляделась и наполовину вытащила из рукава узкий, остро наточенный нож.
– Слабовато против рогатин да кистеней.
– Думаешь, я бы в драку полезла? – Серафима убрала клинок. – Куда там, чай не дура совсем. Ножик на крайний случай ношу. Если беда, Аленку жизни лишу и себе жилочки вскрою, если успею. Такие дела.
– Сурово, – отметил Рух. Баба ему начинала определенно нравиться. Вроде несуразненькая с виду, не примечательная ничем, а нате-ка, прут железный в душе. И спросил: – Что слышно про бунт? А то мы тут сидим в медвежьем углу, любую весточку ждем.
– Страшно там, – помедлив, сообщила Серафима. – Все горит, все режут друг друга, деревья вдоль трактов гнутся от висельников, кругом мертвяки и некому их прибирать. Оживают без счету и идут сами не знают куда. И нечисть лесная от пролитой крови посходила с ума, кидается на всех подряд и заживо жрет. И правды нет никакой, всякий свою линию гнет. Бунтари сказывают, что за простой народ горою стоят, а власть говорит, бунтовщики запродались Сатане и нету, мол, у них ничего святого, только насилуют, грабят и жгут. И ведь верно: насилуют, грабят и жгут. Да только власть прислала войска, вроде нам на защиту, и они одинаково насилуют, грабят и жгут. Кому верить?
– Никому, – согласился Бучила. – Своим разве глазам. Хотя и они, бывает, обманывают.
– А вы, выходит, решили укрыться в селе? – будто между прочим спросила Серафима.
– Решили, – кивнул Бучила. – На вече долго рядили, до хрипоты и до драки дошло. Купцы у нас ушлые, призвали родное село не щадя живота защищать, отстоять, значит, отцовы могилы и церкви святые. Денег отсыпали гору и оружия всякого быстро нашли. Вот такой случился у нас невиданный приступ любви к малой родине. Купчишки-то, правда, постеснялись упомянуть про свои склады с красным товаром, которые вывезти не успели, все больше напирали на долг и патриотизм. А я давненько подметил: чем больше разговоров про патриотизм, тем больше мерзостей за ними стоит. Ну, ничего, поглядим, стены крепкие, людей много, с божьей помощью отобьемся. Еще подмоги из Боровичей ждем, губернатор обещался прислать.
– Откровенен ты, Заступа, со мной, – улыбнулась Серафима. – А ежели я бунташный шпион?
– Да может и так, – согласился Бучила. – На тебе не написано. Только один клят, не ахти какой важности сведенья выдаю. Село в обороне сидит, купчишки за свое злато трясутся, губернатор помощь всем подряд обещает, не может же он людишек на хер послать. Хоть и хочется очень ему. Очевидности одни и никаких тебе таинственных тайн.
– И то верно, – согласилась Серафима. – Да и не люблю я тайны, одни беды от них.
Мерно скрипели колеса, помукивали коровы, перешептывались за спиной мужики. За разговором и не заметили, как впереди на дорогу из запыленных кустов выбрались с десяток людей. Грязных, оборванных, запаршивевших, вооруженных топорами и косами. У двоих громоздкие старинные мушкеты. Вот как раз этого только и не хватало еще.
Бучила остановил обоз и предупреждающе крикнул:
– Мы вас не тронем, и вы нас не трогайте. Близко не подходите, я пугливый!
Незнакомцы пошли навстречу развязной походкой, переговариваясь и скалясь гнилыми зубами.
– А чего нас бояться? – спросил босой дюжий мужик с кровавой повязкой на голове, одетый в драные штаны и солдатский мундир без пуговиц на голое тело. Атаман, видать, или вроде того. – Дорогу мы тут охраняем с братами от всяких нехороших людей. Ну и за это плату небольшую берем, от телег отойдите, поглядим, чего там с вас взять. Быстро, я сказал!
И для пущей убедительности взмахнул усеянной гвоздями деревянной дубиной.
Бучила быстро прикинул шансы: уставший, измотанный солнечным днем вурдалак и семеро деревенских мужиков, ни разу не бывавших в бою против… – он посчитал по головам —…против одиннадцати разбойничьих харь, готовых на все и явно уже узнавших вкус пролитой человеческой крови. Это читалось во всем: в манере держаться, в самоуверенности, в пустых, затянутых хмельной мутью глазах. Даже если удастся вырвать победу, какая будет цена? По кой черт тогда перся в такую даль, если половину остолопов поубивают, а остальные разбегутся по окрестным лесам? Кто их будет искать? Деревенские, конечно, в недовольностях будут, но кому какое дело до них? Не до жиру, быть бы живу…
– Ну, чего кота за яйца тянете? – нетерпеливо крикнул атаман. – Железякой для скорости пощекотать? Эт мы устроим.
Разбойнички нехорошо заулыбались.
– Не боимся мы вас! – Вперед, сжав кулачки, вдруг подалась Аленка. – А ну, прочь с дороги, пока клочки по закоулочкам не полетели. С нами Заступа Рух Бучила. Он вас всех поубивает сейчас!
– Ты, сучонка, бессмертная, что ли? – зашипел Бучила и дернул девчонку назад, отчаянно сигнализируя Серафиме немедленно приструнить боевитого отпрыска. Угроза столкнуться с самим великим и ужасным подействовала от слова никак, и Рух, обреченно вздохнув, потянул из-под одежды пистоль.
– Убирайтесь отсюдова! – Раздухарившаяся Аленка взмахнула рукой, и свистнувший камень угодил тощему болезненно-бледному разбойнику в грудь. Тот охнул и оступился под смех и подначки бандитов.
– А этой бляденке ручонки ща оборвем. – Атаман хищно ощерился. Лесные грабители вперевалочку устремились навстречу, похабненько скалясь и размахивая оружием. Идущий первым главарь вдруг изменился в лице и застыл. Мерзкие улыбочки резко пропали. Неужели вдруг дошло, что не на того нарвались? Атаман попятился первым, что-то невнятно крикнул и кинулся наутек. За ним остальные, позабыв про телеги и веселый грабеж. Вся банда прыснула через заросли в лес.
– Куда же вы, господа? – приободрившись, крикнул Бучила, совершенно не понимая, что тут произошло и какого бога благодарить. За спиной послышался дробный, быстро приближающийся топот, и Бучила, обернувшись, увидел несущихся во весь опор через поле всадников. Тех самых, прицепившихся не так давно, словно поганый репей. Впереди широким веером стелились в беге короткошерстные, крайне опасного вида, мускулистые псы. Всадники летели во весь опор, безжалостно вытаптывая изумрудную поросль и раскидывая комья влажной земли. Яростно и грозно сверкнули на солнце обнаженные сабли и палаши. Раздумывать было некогда, и Рух рванулся назад, к телегам, прихватив с собой Серафиму и отбивающуюся Аленку. Огромные псы перемахнули тракт и остервенело залаяли. Конные вылетели на дорогу и пронеслись мимо с азартными воплями. Первым – худой, совсем уже немолодой мужик с орлиным, странно знакомым лицом, скачущий на огромном и холеном вороном жеребце. Пахнуло крепким и едким лошадиным потом. Кавалерия с ходу врубилась в заросли, ударили выстрелы, кто-то истошно завыл. Крик оборвался резко и страшно. Исступленно лаяли псы. Послышались резкие, отрывистые команды, затрещали кусты, и на тракт выбрался холеный, нетерпеливо похрапывающий черно-смоляной конь. Всадник, тот самый знакомый престарелый господин с благородным узким лицом, разряженный в шитый серебром охотничий костюм, приложил два пальца к шляпе с развевающимся пером и сказал:
– Прошу успокоиться, вам ничего не грозит. Мы лишь разогнали шайку опасных бездельников.
– Сердечно благодарим за помощь, граф. – Рух выступил вперед.
– Знаешь меня? – удивился всадник и подслеповато прищурился. – Заступа?
– Он самый. – Бучила слегка опустил капюшон и тут же накинул обратно. Старый, давно овдовевший, бездетный граф Михаил Петрович Нальянов владел имением Воронковка, в семи верстах от Нелюдова, на живописном берегу крохотного озера Кром. Несколько лет назад вышел в отставку, дослужившись до генерала от инфантерии, вернулся в родные пенаты и зажил простой и размеренной жизнью. Слыл человеком чести, любил охоту, слуг не тиранил, крестьян не обижал, поставил на своей земле памятник героям войны 1663 года, напивался в одни ему ведомые годовщины и время от времени наведывался в Нелюдово перекинуться в карты и послушать последние новости. Бучила с ним пересекался лишь дважды и особой дружбы никогда не водил. Не сталкивала судьба.
– Приветствую, – граф великодушно кивнул. – А мы тут, знаешь ли, в патруле, еще вчера услышали, что из Нефедовки пойдет в Нелюдово обоз, вот и решили сопроводить. А то швали всякой на дорогах прибавилось, бардак в губернии, и конца и краю ему не видать.
– Еще раз благодарим, – от чистого сердца сказал Бучила. В лесу ударила пара отрывистых выстрелов, жутко залаяли псы.
– Пустое, – отмахнулся перчаткой граф.
– А мы, грешным делом, опасались вас, – признался Рух. – Смотрим – едут и едут. Мыслишки всякие лезли.
– Можно было предупредить, да не стали. – Лицо графа прорезала кривая улыбка. – Подумали, если разбойники в окрестностях есть, то даст бог, клюнут на вас. Оно и вышло. Ты прости, Заступа, нынче никому верить нельзя. Вдруг и среди твоих бунташные шпионы имеются. Непонятная катавасия происходит.
На дорогу выехали несколько всадников, волоча за собой на веревках два окровавленных измочаленных тела. Лихого вида бородатый мужик осадил коня и доложил:
– Двоих срубили, барин. Еще одного собаки загрызли и треплют, не дают подойти, осатанели, диаволы. Прошка пытается их оттащить, да куда там. А остальные ушли. Лес больно близко. Грамотно засаду устроили.
– Я просил живьем хоть одного взять, Илья, – посетовал граф.
– Перестарались, барин. – Илья блеснул черными глазищами. – Оне как зайцы сигали, а мы побоялись, что не догоним ни одного. Ну и вышло…
Он кивнул на жутко обезображенные, избитые о корни и деревья тела. Одно рассеченно от плеча до середины груди, у второго не было головы. Обрывки шеи повисли грязными лохмами, оставляя в пыли окровавленный след.
– Бунтовщики? – устало поинтересовался граф.
– А хер его знает, – скривил рожу Илья. – У них разве спросишь теперь?
– Не бунташники это, – вдруг подала голос Серафима. – У бунташников череп с костями нарисован на одёже, а у этих не было ничего.
– Откуда знаешь? – Граф Нальянов удивленно вскинул бровь.
– Навидалась, – вздохнула Серафима и зябко поежилась.
– Беженцы с дочкой они, – пояснил Рух. – От бунта бегут.
– Бежим, а он все не отстает, – кивнула Серафима, сразу став какой-то жалкой и маленькой. Аленка пугливо сжалась возле нее. И одному Богу было ведомо, какого лиха они хлебнули на своем долгом пути.
– В Нелюдово не успеете, – граф бросил взгляд на заходящее солнце. – А в потемках болтаться затея не лучшая. До имения полторы версты, будьте на эту ночь моими гостями, размещу не богато, но будете сыты, и крыша над головой. На рассвете уйдете в село под охраной. Отказа не принимаю. За мной.
Михаил Петрович тронул коня.
– Ну, чего стоим? – крикнул Рух подопечным. – Граф в гости зовет, айда морды отжирать на барских харчах!
Над Воронковкой густела черная, непроглядная, по-настоящему разбойная ночь. Среди редких облаков жемчужной россыпью блестели мутные звезды и алела полная Скверня, увитая побегами уродливых жил. А багровая Скверня всегда не к добру… По крайней мере, так говорят, пытаясь самих себя убедить, будто что-то в этом говенном мире бывает к добру. Тьма укутывала хозяйственные постройки, флигеля для прислуги, храм с усыпальницей и огромный двухэтажный хозяйский особняк, выстроенный на античный манер, с куполом, парадной мраморной лестницей, колоннадой и портиком, изукрашенным искусной резьбой. Рух расслабленно сидел на балконе в глубоком мягком кресле, закинув ноги на перила и отхлебывая из бутылки весьма приятный коньячок из графских запасов. Небо на западе едва заметно светилось оранжевым, теплый ветерок шумел кронами в яблоневом саду, где-то поблизости завывало волчьё. Скотину и людей разместили со всеми удобствами, накормили, напоили и спать уложили. Правда, по отдельности. Скотинину на конюшне, а крестьян в барских хоромах, пускай и на цокольном этаже, но все же граф не побрезговал приютить деревенских в собственном доме. Невиданное дело по нынешним временам. То ли граф такой милосердный попался, то ли дворянство и простонародье сплотила надвигавшаяся беда.
В окнах за спиной мелькнул приглушенный свет, дверь открылась, и на балкон вступил человек. Отблески едва теплящейся масляной лампы подсветили орлиный профиль старого графа. За прошедшие несколько часов Нальянов будто еще больше постарел и осунулся. Лампа в руке заметно дрожала.
– Не помешаю? – спросил Михаил Петрович, поставил светильник на столик и потушил огонек. Умный мужик, нечего постороннему знать, что на балкончике наблюдатель сидит.
– Ваши хоромы, кто кому тут мешает – вопрос риторический, – откликнулся Рух. – Не спится, ваше сиятельство?
– Давно забыл, что значит спать, – невесело улыбнулся Нальянов. – Если пару часов успеваю урвать, уже хорошо. Думал, на пенсионе отдохну, да куда там! То одно, то другое, да и нервишки уже не те, лежу всю ночь, смотрю в потолок. Расстройство одно.
Дел у графа и вправду было невпроворот. Не успели добраться до имения, как он тут же раскланялся и пропал, не явившись даже на ужин. Рух краем уха слышал, как он громко отчитывал конюхов за дрянной овес, заданный лошадям, гремел кастрюлями на кухне и решал вопросы по недостаче свежего леса для обновления крыши. Бывают же люди, которым неймется. Нет бы палить с балкона по голубям, совершать променады по парку и щупать молоденьких горничных. Красивая жизнь, а не вот это вот все.
– Не бережете вы себя, граф, – сказал Рух.
– Поздно беречься уже, – вздохнул Нальянов. – Рвусь, а и сам не знаю куда. Детей не нажил, для кого стараюсь, неясно. Помру, все тут заграбастают дальние родственнички и по ветру пустят, обормоты бесштанные. Они меня знать не знают, а как в гроб лягу, сразу прискачут наследство делить. Да только хер им за кружевной воротник. Я завещание на государство отписал, с условием, что имение какому-нибудь боевому офицеру во владение отойдет. То-то будут жопы трещать.
– Люблю жестокие розыгрыши, – оценил Рух. – И заранее не завидую несчастному, который будет завещание оглашать.
– Может, ты? – спросил граф. – Я хорошо заплачу.
– А почему бы и нет? – быстро согласился Бучила. Очень уж хотелось посмотреть на кислые рожи горе-наследничков. – Обязательно сообщите, как помирать соберетесь.
– Всенепременнейше… – Граф уселся в соседнее кресло. Звучно хрустнули кости. – Жили вон не тужили, планы строили, а нынче на тебе, бунт. – Он указал рукой вдаль. – Зарево все ближе и ближе, значит, идут, деревни совсем рядом горят. Значит, денька через два будут здесь.
– Ну, мы-то завтра с утречка пораньше уйдем, – сказал Рух. – Вы с нами, надеюсь?
– И бросить все? – удивился граф. – Нет, я, пожалуй, останусь, не по чину мне улепетывать от своры грязных бунтовщиков. Четыре войны прошел, полтора десятка баталий, во мне полфунта свинца, и я никогда не показывал спину. Неужели теперь побегу?
– Я бы сбежал, – признался Бучила. – Имение можно отстроить, а вот людей не вернешь.
– Я не такой дурак, каким кажусь, – откликнулся Нальянов. – Ты, Заступа, видел мое обиталище. Настоящая крепость, нахрапом не взять, семнадцать человек гарнизона, все стреляные воробьи как на подбор, лично натаскивал, и пороха с провиантом на три года запасено. Есть три года у бунтарей?
– Это вряд ли, – согласился Рух. Графский особняк и правда, при всей своей вычурной красоте, в безопасности не уступал иному старому замку. Окна первого этажа, и без того прикрываемые тяжелыми ставнями, нынче заложили кирпичом, двери усилили железом, а у каждого окна на втором этаже разложили самострелы, пистоли, мушкеты, сабли, порох, пули и груды булыжников. Нальянов приготовился к осаде по всем правилам военного искусства. Бодрым наскоком Воронковку не взять.
– Вот и я думаю, нет, – кивнул граф. – Даже если этого отребья привалит тысячи две, попробуют сунуться – кровью умоются. Время их поджимает, на то и расчет. Конюшню с амбарами жалко, конечно, и сад. Да ничего, небольшая цена. Глядишь, и Нелюдову легче будет, ежели бунтари задержатся здесь. Нынче счет на дни пойдет, потом на часы. Нам главное продержаться, а там армия подойдет.
– Знать бы, сколько надо держаться, – посетовал Рух. – Вам легче, спору нет, вы человек военный, смекаете, что тут к чему. И в себе уверены. А в селе, вижу наперед, получится первостатейный бардак. Народищу полно, а умеющих держать оружие раз-два и обчелся. И толкового командира нет. Хорошо, если удастся на стенах пересидеть, а приступ начнется, неизвестно куда кривая нас заведет. Нам бы вас в главнокомандующие. Подумайте, граф.
– И думать нечего, – возразил Нальянов. – Справитесь. Вам деваться некуда. Да и Якунин человек надежный и твердый, организует оборону, как нужно. И ты поможешь ему.
– Фрол-то? – фыркнул Бучила. – Ну, я не знаю. Последний раз видел его, так по селу бегал с выпученными глазами, чепуховину всякую нес. А у самого поджилки дрожат.
– Только дураки не боятся, – ответил граф. – Фрол от неизвестности сам не в себе. И еще ответственность давит его. Шутка ли, целое село и тыщи людей. Ничего, бунтари подойдут, он успокоится, помяни мое слово, станет не до беганья и чепухи.
– Надеюсь, что так, да только… – Рух внезапно затих.
– Ты чего? – напрягся граф.
– Люди в лесу, – отозвался Бучила. В ночном серо-синем зрении на опушке в ста саженях от имения отчетливо подсветились крошечные силуэты. Неизвестные муравьями копошились на краю зарослей, быстро накапливаясь числом. Дозорные видеть их еще никак не могли. Но не Рух. И тут же заполошно и яростно залаяли сторожевые графские псы.
– Сколько? – прошептал Нальянов, встал и вцепился в перила, безуспешно пытаясь разглядеть хоть что-то в кромешной ночной темноте. Как же, наивный.
– Пока немного, – откликнулся Рух. – Десятка два или три. И особенный прибор в заднице подсказывает, что эти гости тут не одни.
– Бунтовщики, голову на отсечение даю, – напрягся граф. – Вот тебе и два дня. Тем хуже для них. Ненавижу ждать, а тут настоящий подарок. Приглядывай, а я подниму своих. Встретим, как полагается.
Он бесшумно исчез, оставив Бучилу наедине с налившейся тревогой ночной темнотой. Рух выматерился про себя. Ага, как же, успел народишко в село увести, вечно все наперекосяк. С другой стороны, лучше уж так, чем встретить безбожников на дороге или в лесу. Там шансов бы не было никаких. А тут, за крепкими стенами, под защитой графьевых удальцов, куда приятнее и веселей. Единственное, никто так быстро бунтовщиков не ожидал. Экие шустряки. Таким макаром они уже могут и Нелюдово прямо сейчас штурмовать. Бучила с тревогой посмотрел на восток, ожидаемо не узрев ни хрена, кроме зазубренной массы темного леса и насмешливо мигающих звезд. Фигуры на опушке пришли в движение и потекли через поле к усадьбе. Началось… Воронковку от жестокостей внешнего мира отделяла лишь невысокая изгородь из жердей. Оно и понятно, вокруг огромных обособленных хозяйств никто в своем уме не ставит высоченный забор. Обзор перекроешь, себе дороже выйдет, все одно целую армию для охраны стены не наймешь, разоришься скорей.
