Иван Наживин
Во дни Пушкина. Том 2
© ООО «Издательство «Вече», 2017
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2017
Сайт издательства www.veche.ru
I. «Леон или идеализм»
Анна Петровна Керн сидела под вечер в своей кокетливой гостиной с очень интересным гостем. Звали его Александр Васильевич Никитенко. Это был высокий и стройный, совсем еще молодой человек с приятным лицом и умными, тихими глазами. Самое интересное в Никитенке было то, что он был véritable moujik[1]: это придавало ему привкус чего-то совсем своеобразного, экзотического, пряного. Конечно, будь это обыкновенный мужик, сиволдай, в вонючей, потной рубахе и разбитых лаптях, челядь генеральши и к подъезду близко его не подпустила бы, но он был мужик особенный, о котором знал «весь Петербург» и который уверено носил приличный костюм, шляпу от Циммермана и уже выучился даже «наводить лорнет», который он носил на черной тесемочке вполне comme il faut…[2]
Никитенко-отец был крепостным крестьянином вельможи графа Шереметева, Николая Петровича, прославившегося на всю Россию тем, что он женился на своей собственной крестьянке, Параше, которая была актрисой в знаменитой подмосковной его, Кускове. Конечно, граф мог приказать кому-нибудь из лакеев просто привести ее к себе в спальню, но Параша сумела взять в плен своего владыку, человека доброго, так, что он об этом и не думал, а женился на ней. Чтобы Кусково не напоминало им обоим о недавнем прошлом, граф приказал поставить новую усадьбу в Останкине. Это было исполнено с волшебной быстротой, и Параша полной хозяйкой вошла в останкинский дворец, отделанный с царской роскошью. Но счастье их продолжалось недолго: через два года графиня Параша умерла, завещав большие деньги на всякие добрые дела. По ее же желанию начат был постройкой в Москве знаменитый шереметевский странноприимный дом, который стоил графу миллионы и которым Москва гордилась и потом… А вскоре за молодой крестьянкой-графиней ушел и граф, оставив своему сыну неисчислимое количество земель и 150 000 душ.
И вот среди этих необозримых полчищ рабов в зеленой глуши Воронежской губернии оказался один маленький хохлик, Василько Никитенко, обладатель красивого дисканта. Учиться его отец отдал к дьячку. Наука тогда разделялась на четыре курса: азбука, часослов, псалтырь и письмо. После каждого курса учитель получал от ученика горшок каши, а родители, кроме условленной платы – рубль или два, – награждали его вязанкой бубликов или кнышем, т. е. сдобным, на сале, пшеничным хлебом. По субботам шалунов секли за их проказы, а не шалунов за те проказы, которые ими могут быть сделаны в будущем. Потом Василька отправили в знаменитую капеллу графа, в Петербург. Там он увидал жизнь и многому научился. Дискант его, однако, скоро пропал, и его возвратили «в первобытное состояние». Крепостное ярмо теперь стало ему особенно тяжко. Все его попытки выбиться в иное положение не приводили ни к чему. На беду природа одарила его горячим и нетерпеливым сердцем, которое страдало при виде неправды. Он пробовал быть и учителем, и писарем, и ходатаем по делам на провинциальном фирмаменте и терпел, как раб, всяческие заушения, нищету, ссылку и все, что полагается. В 1804 г. у Василька родился сын. Александр, мальчонка шустрый, толковый. Отец выучил его грамоте и вскоре тот попал даже в уездное училище. Мечтал он и о гимназии, но рабу и нищему там места не было. Он стал потихоньку – ибо это запрещалось законом – учительствовать и этим слегка кормиться. Потом попал он в секретари к одному генералу. Раз оригинал этот вынес Никитенке толстую тетрадь из чудесной веленевой бумаги и сказал:
– Вноси сюда все, что я буду говорить и приказывать, и сопровождай это своими замечаниями, не стесняясь…
В другой раз он отдал Никитенке – ему в это время не было и двадцати лет – начало своего сочинения «О славе и величии России» и приказал продолжать его. К сожалению, из совместных усилий их ничего не вышло.
Тут пошла по всей России мода на Библейские Общества. Во всех канцеляриях происходил сбор пожертвований на это дело. Чиновники писали по начальству бумаги, испещренные текстами из священного писания и полные благочестивых размышлений. Калмыцкий князь Тюмень сообщал Голицыну, что «соответствуя приказаний» он читает Библию и надеется заставить читать ее всю свою орду, но ректор астраханской семинарии удивлялся, что «многие калмыки, вероятно, по простоте понятий и невежеству не совсем охотно пользуются сим даром Всеблагого Бога». Это не мешало, однако, князю Голицыну заявить на годичном собрании Общества, что «экземпляры божественной книги, расходясь повсюду, торжествуют и в самой глуши дальних степей, и среди неизмеримых вод океанов…»
Молодой Никитенко попал секретарем в одно из провинциальных отделений модного Общества. Его речь на годовом собрании восхитила всех, была послана к князю А.Н. Голицыну, и Никитенко был вызван в Петербург. Князю он понравился, и князь решился добиться и свободы для талантливого хохлика, и возможности поступить в университет. Его владыка, молодой граф Д.Н. Шереметев, жил в Петербурге. Все его занятие состояло в том, что он «утопал в роскоши». Все в мире было ему противно. На знаменитую тогда танцовщицу Истомину он выбросил 300 000, но и Истомина осточертела до отвращения. В довершение всего он тяжко страдал бессонницей и потому был всегда хмур и устал… На него пошли атаки со всех сторон: просил за Никитенко не только влиятельнейший Голицын, но просили барыни, просили товарищи – кавалергарды, просил известный поэт, К.Ф. Рылеев. То, что у многих из этих защитников Никитенки были тысячи своих рабов, никого не смущало. Граф долго не сдавался: ему просто противен был этот шум из-за какого-то там паршивого хохла. Может быть, по своему тяжелому опыту молодой вельможа знал, как обманчивы те мирские блага, к которым рвался его крепостной. Атаки усилились. Ему просто проходу не давали ни в гостиных, ни в Зимнем Дворце, ни в собственном доме, и он, наконец, сложил оружие, дал Никитенке вольную, и молодой хохлик поступил, наконец, в университет. Он был до краев полон наивной веры в науку, в профессоров и в добро, которое они сеют со своих кафедр.
Теперь он был уже близок к окончанию курса. Вера его в спасительность науки дала уже значительные трещины, но он испуганно замазывал их и трудился дальше. Он терпел большую нужду, но у него заводились постепенно связи в мире сильных и, отдавая дань царствовавшей тогда заразе, он не только опубликовал уже философическое рассуждение «О преодолении несчастий», – оно имело успех – но и писал большой роман «Леон или идеализм». В дневнике своем молоденький мужичок тщательно записывал все происшествия своей светской жизни, а когда приходилось говорить в дневнике о начальстве или о своих знакомствах, он всегда присовокуплял и титул: «действительный статский советник такой-то». Вернувшись из театра и концерта, он писал в свои тетради: «Девица Гедике превосходно играла на фортепьяно, но девица Гебгардт довольно слабо пела… Девица Ассиер сегодня пела восхитительно. Евсеев, один из тенористов придворной капеллы, тоже привел всех в восторг, девица же Княжнина доставила всем живое эстетическое удовольствие своими прелестными танцами. Какое благородство, какая грация, какая непринужденность во всех ее движениях! Все другие барышни были перед ней, как звезды перед солнцем». А то и так: «Гениальная “Кровавая рука” Кальдерона была принята холодно нашей публикой, несмотря на превосходную игру Каратыгина. Оно естественно, увы, испанское понятие о чести для нас слишком рыцарское!..» А то и так вот еще: «Говорят, император объявил Европе, что в предстоящей войне он не будет искать завоеваний, но что накажет Турцию за оскорбление, которое та нанесла ему и России в своем первом гатишерифе. Англия заметно беспокоится. Рассказывают, что она присылала нашему двору запрос: какое употребление сделает Россия из своих побед? Но ей ничего не ответили. И что отвечать?..» И т. д.
Анна Петровна сразу взяла интересного хохлика, cet enfant de la nature[3], в переплет. Грея его своими томными глазами, она говорила с ним, конечно, о литературе, о чувствах, о пустоте света, и чуть не в первый же день знакомства она призналась ему:
– Я не могу оставаться в неопределенных отношениях с людьми, с которыми сталкивает меня судьба: я или совершенно холодна к ним, или привязываюсь к ним всеми силами сердца и на всю жизнь…
У бедного хохлика голова закружилась: ведь ясно же, в какой разряд занесла его красавица!.. А на другой день, в той же самой гостиной, красавица-генеральша уже говорила ему, что она желает участвовать в его литературных трудах, что больше всего она любит одиночество, что понятия ее почти во всем сходятся с его понятиями… И он уже читал ей отрывки из своего «Леона», а она дала ему прочесть – она «тоже писала» – отрывки из записок о своей жизни, в которых она была изображена в самых обаятельных тонах. И она требовала, чтобы он ее сделал героиней своего «Леона»…
Но… – во всякой поэме должно быть но… – но, зайдя к ней на днях, он застал у нее инженерного генерала Базэна. Генерал был весьма развязен с красавицей: он беспрестанно трогал ее за плечи и за локоны, касался, будто так, не нарочно, ее талии и только что не садился ей на колени. Никитенко был оскорблен такой светской непринужденностью и был теперь с ней сдержан и холоден.
– Да… – говорила она, грея его своими томными глазами. – Да, я тщеславна и, если хотите, своенравна. Верьте, что все это плоды лести, которую беспрестанно расточали моей красоте. Все уверяли меня, что во мне есть что-то «божественное», что-то «неизъяснимо-прекрасное»… Разве я виновата, что меня так испортили?.. Я – жертва…
Она быстро рассеяла тучи с чела своего молодого друга, и они снова ударились в литературу. Никитенко немножко важничал: известный Фаддей Булгарин взял у него для печати его сочинение «О политической экономии и о производимости богатств, как о важнейшем предмете оной», – Никитенке было уже двадцать пять лет и, конечно, в производимости богатств он был уже человеком опытным – но цензура учинила в его произведении настоящий погром.
– Это прямо какое-то издевательство!.. – рассказывал он ей. – В одном месте я написал: «Адам Смит, полагая свободу промышленности краеугольным камнем обогащения народов…», ну, и прочее там, а цензор вычеркнул «краеугольным камнем» и написал на полях: «Краеугольный камень всему есть Христос, следовательно, выражение это нельзя применять ни к чему другому…»
Анну Петровну не интересовали нисколько ни промышленность, ни краеугольные камни, ни цензура, – она все это считала той мужской претенциозностью, которая иногда бывает так скучна – но она все же из сочувствия к молодому автору с его прелестным малороссийским говором вздохнула:
– Oui, c’est bien triste, si vous voulez… Ho… revenons à nos moutons…[4] Я утверждаю, что ваш Леон слишком уж холодно изъясняется в любви и слишком много… умничает… Нежною чувствительностью, а совсем не умничаньем можно покорить сердце женщины…
В дверях раздался осторожный стук – прислуга генеральши была вышколена замечательно – и красивый, рослый лакей, помедлив прилично за дверью, доложил:
– Александр Сергеевич Пушкин…
Веселый белый оскал сразу точно осветил сумерки. Сразу посыпались шутки и этот особенный, веселый, раскатистый смех. Пушкин с любопытством посмотрел на сразу замкнувшегося Никитенку: он уже слышал о нем. Но сейчас же обратился весь к красавице: ее глаза заворожили его совсем. Но в то время, как он находил их сладострастными, Никитенко в своем дневнике называл их томными – нужно ли более яркое доказательство шаткости человеческого суждения? И Анна Петровна тоже сразу вся сосредоточилась на модном поэте. Никитенко втайне дивился: едва появится на горизонте инженерный генерал или знаменитый поэт, и вот вдруг вся ее нежная чувствительность исчезает… Он тихонько оскорбился и, выждав, сколько требовало приличие, встал и начал прощаться. Анна Петровна рассеянно проводила его и пригласила снова зайти к ней как-нибудь поделиться мыслями… Вся сияя, она обратилась к Пушкину и усадила его, и сама уютно, как прелестный котенок, свернулась в уголке дивана, и в колдовском голосе ее зазвучали самые ласковые струны…
Летние сумерки незаметно сменялись белою петербургскою ночью, в которой столько сладких чар… Когда пришло время, рослый лакей с замкнутым лицом, подал им легкий ужин и шампанское. И Пушкин, сев на ковер к маленьким ножкам красавицы, закружил и ее, и себя в вихрях пьяных слов…
Уже под утро она сама тихонько выпустила его в тихий, росистый сад.
– Калитка вон там, – низким голосом сказала она. – Но ты придешь завтра опять. Да?
– Ах, Аннетт, я совершенно отравлен тобою…
Жаркий, глубокий, до дна души, поцелуй, и совершенно безлюдными улицами он лениво пошел в белой колдовской ночи к дому. И вдруг поднялась в душе горькая муть: нет, не то! Все не то!.. Что ему нужно, он не знал, но знал наверное в эти тихие часы, что это не то… Надо вырваться из этой проклятой сети, – ведь за эти недели он продул в Петербурге в карты больше 17 000 рублей! – снова бежать в деревню и там засесть за работу, как следует… Встал строгий образ Анны… Но теперь никакой уже образ не владел им и при одном воспоминании о ласках пленительной Аннетт в нем поднималась тошнота. И, когда некоторое время спустя писал он своему приятелю Вяземскому о небольшом долге, он хладнокровно, в самых грязных выражениях, сообщил ему, что он «с Божией помощью» овладел-таки прелестями г-жи Керн…
И через несколько дней горячим вихрем он понесся в Михайловское, а Аннетт, зазвав к себе душистой записочкой Никитенку, опять стала очень тонко разговаривать с ним о его романе «Леон или идеализм»…
II. Дымные смерчи
На человечество вообще и на каждого человека в отдельности отпущено, по-видимому, определенное количество страстей, которые он должен обязательно сжечь. Если не может он зажечь эти огни на площади, на трибуне, в боях, он обязательно должен фейерверк этот спалить в других областях жизни человеческой. Но от всякого такого фейерверка остаются только полосы смрадного дыма…
Николай заключил со своими любезными верноподданными железный contrat social[5]: все должно было затаить дыхание и жить не иначе, как с высочайшего его величества соизволения. Если чуть где кто шевельнется и хоть на мгновение выйдет из всероссийского фронта, Николай сейчас же говорил: «Ah, ce sont mes amis du 14!»[6] – и генералы его поспешно убирали нарушителя порядка и благочиния. Уже начал свои действия корпус жандармов, во главе которого поставлен был Бенкендорф.
– В чем же будет состоять моя должность? – деликатно осведомился Бенкендорф у царя.
Николаю в эту минуту камердинер подал свежий носовой платок. Царь бросил его Бенкендорфу.
– А вот… – сказал он. – Вытирай слезы…
И Бенкендорф начал вытирать слезы. Все тюрьмы были переполнены. Самоубийства даже среди богатой и знатной молодежи становились бытовым явлением. А остальные ударились кто во что горазд…
Если бы Пушкин мог покричать, помахать руками и посверкать глазами в качестве репрезентанта на трибуне, – дело совершенно безопасное – если бы мог он забраться в пыльные подвалы архивов, чтобы извлечь оттуда новые, захватывающие драмы русской истории, если бы мог он в своих стихах и рассказах говорить то, что он действительно думал, – опять дело совершенно безобидное – то, может быть, вся его жизнь приняла бы другое направление. Но все это было строжайше запрещено. Не успело благополучно разрушиться дело о его стихах, посвященных памяти Андрэ Шенье, не успело благополучно разрушиться дело о страшной виньетке на его «Цыганах», – вы только подумайте: нарисован кинжал и какая-то чаша! – как вдруг три дворовых человека отставного капитана Митькова подают петербургскому митрополиту Серафиму, тончайшему из святителей, жалобу на своего господина, который развращает их в понятиях православной веры, прочитывая им некоторое развратное сочинение под заглавием «Гаврилиада». Конечно, Митькова сейчас же схватили, началось следствие и скоро было установлено, что автор «Гаврилиады» – Пушкин. Это жалкое, неостроумное, неталантливое произведете, в котором выступают Иосиф, Мария и архангел Гавриил, было написано им еще в лицее, мальчишкой, но так как было оно достаточно похабно, то и разошлось в бесчисленных списках по всей России. Весь фирмамент пришел в состояние крайней ажитации: это был прекрасный случай показать свое усердие и отличиться. Все эти отцы отечества «Гаврилиаду» в свое время читали и смеялись над дурачеством даровитого мальчишки, но теперь начались заседания важных комиссий, – даже Государственного Совета, придуманного Сперанским! – запросы, допросы, бумаги и перепуганный Пушкин, неутомимо пивший везде за здравие царя, должен был вертеться, лгать даже в письмах к приятелям, что автор «Гаврилиады» умерший князь Д. Горчаков, клясться, что он терпит напраслину за чужие грехи… Но генералы и сановники жалованье брали не даром: его приперли к стене и он вынужден был просить разрешения дать свои показания в запечатанном письме на имя самого Николая. Николай начал тем временем войну с турками и уже выехал на «театр» военных действий. Пушкин в письме к нему сознался, что автор «Гаврилиады» – он. Николай, продолжая все ту же «полезную», по словам генерала Бенкендорфа, политику приручения поэта, всемилостивейше простил его, что было не так уж и трудно: если, как царь, он метал громы и молнии против этой жалкой пьески, то, как человек, стоявший в своем развили не выше унтер-офицера, он преизрядно посмеялся над ней и сам…
Пушкин опять вздохнул свободно и, чтобы сжечь кипевшие в его душе бешеные страсти, снова с головой бросился в сумасшедшую карточную игру, кружил головы женщинам, изучал английский язык, летал из Петербурга в Москву, из Москвы в Тверскую губернию, оттуда в Михайловское, потом опять в Петербург или Москву, вызывал на дуэли, оглушительно кутил, сватался за хорошенькую Оленину, но, получив – благодаря «Гаврилиаде» – отказ, снова пустился во все тяжкие и, наконец, додумался до того, чтобы непременно идти на войну добровольцем… Конечно, это возбудило подозрения начальства. Снова начались заседания, рассуждения, переписка, и дело кончилось тем, что в чести умереть за отечество ему было отказано: до смерти он мог, пожалуй, перепортить в армии всех офицеров…
Как это ни удивительно, но среди всех этих метаний и фейерверков он находил как-то время и силы писать. Но и в писаниях своих он был тем же, что и в жизни. Если он выпускал патриотическую, звучную, полную трубных звуков «Полтаву», – с подлинной историей она, однако, имела так же мало общего, как и «Борис Годунов» – то следом за ней сейчас же шел пошлейший «Граф Нулин». Запуганная цензура – за малейшую оплошность цензора часто люди с седыми головами сидели в клопах на гауптвахте – нашла поэму опасной: невозможно же, в самом деле, выпускать на глаза читателей, среди которых может быть и подлый народ, графа в халате, и она предложила автору одеть героя для его ночных похождений хотя бы в сюртук. Точно так же немыслима и помещица в ночной кофте: было бы благопристойнее одеть ее «хотя бы в салоп». В обществе, как всегда в таких случаях, началось издевательство над дурацким правительством, всеобщий гиларитет и дрянные стишки вдруг точно по колдовству какому превратились в крупное общественное событие…
Всякую похабщину, о которой не только нельзя говорить без стыда, но нельзя говорить даже и со стыдом, Пушкин изливал в это время во все стороны. Молодым людям он давал уроки разврата. Алеша Вульф, живя среди своих сестер, девушек, старательно записывал все это в свой дневник. «Приехав в конце 27 года в Тверь, – пишет молодой человек, – напитанный мнениями Пушкина и его образом обращения с женщинами, предпринял я сделать завоевание Кат[7]. Слух о моих подвигах любовных уже дошел и в глушь берновскую. Кат рассказывала мне, что она сначала боялась приезда моего, как бы и Пушкина. Столь же неопытный в практике, сколько знающий теоретик, я первые дни был застенчив с нею и волочился как 16-летний юноша. Я никак не умел постепенно развращать ее, врать ей, раздражать ее чувственность». Позже поганый мальчишка записывает: «Молодую красавицу трактира вчера начал я знакомить с техническими терминами любви; потом, по методе Мефистофеля[8], надо воображение ее занять сладострастными картинами; женщины, вкусив однажды этого соблазнительного плода, впадают во власть того, который им питать может их, и теряют ко всему другому вкус: все кажется им пошлым и вялым после языка чувственности…»
Все тонет в этом зловонии. И все, кто встречает поэта на путях его, не могут не отметить этой черты его характера. В одном письме С.Т. Аксаков пишет: «С неделю назад завтракал я с Пушкиным, Мицкевичем и другими у Мих. Петр. Погодина. Первый держал себя ужасно гадко, отвратительно; второй – прекрасно. Посудите, каковы были разговоры, что Мицкевич два раза принужден был сказать: “Господа, порядочные люди и наедине сами с собою не говорят о таких вещах…”» И сам Погодин вынужден занести в свой дневник: «Завтрак у меня. Представители русской общественности и просвещения: Пушкин, Мицкевич, Хомяков, Щепкин, Венелин, Аксаков, Верстовский, Веневитинов… Разговор был занимателен: от… до Евангелия. Но много было сального, которое не понравилось…»
Иногда он пытался как будто установить к жизни иное отношение, но сейчас же вслед за усилием следовал срыв и он окунался с головой в блевотину. В свете заговорили о поведении Анны Петровны Керн. Ее стали чуждаться. Пушкин сейчас же протягивает ей руку – в стихах:
Когда твои младые лета
Позорит шумная молва
И ты по приговору света
На честь утратила права, –
Один среди толпы холодной
Твои страдания делю
И за тебя мольбой бесплодной
Кумир бесчувственный молю.
Но свет… Жестоких осуждений
Не изменяет он своих:
Он не карает заблуждений,
Но тайны требует для них…
Достойны равного презрения
Его тщеславная любовь
И лицемерные гоненья.
К забвенью сердце приготовь,
Не пей мучительной отравы,
Оставь блестящий душный круг,
Оставь безумные забавы:
Тебе один остался друг! –
тот самый друг, который в письме к любимцу муз Вяземскому первый облил ее зловонной грязью… Но это забыто, это не считается, это было так только, шутка… Точно с гуся вода, с него скатывалось все.
Раз он несся куда-то через Боровичи. На станции совершенно случайно он ввязался в карточную игру проезжих и проиграл 1600 рублей. Раздосадованный неудачей, поехал дальше. Ожидая на следующей станции лошадей, он взял Шиллерова «Духовидца», который валялся на столе, как вдруг бурей подлетели к станции четыре тройки с фельд-егерем: везли каких-то арестантов. Он пошел посмотреть, кого везут, и вдруг увидал высокого, нескладного человека во фризовой шинели, с черной бородой. Он показался ему жидом, и Пушкин отвернулся: понятия жид и шпион, по его словам, в голове его всегда связывались в одно. И вдруг он узнает в нем – брата Кюхлю! Его только теперь везли в Сибирь. Они бросились один другому на шею, а жандармы на них, чтобы их растащить. Пушкин пришел в бешенство, начал ругать жандармов, грозить им Бенкендорфом, самим царем, но усачи делали свое дело. Бедняга Кюхля повалился в обморок. Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и унеслись… А «некто г. Пушкин» – так назвал поэта в своем рапорте об этом происшествии жандармский солдат – вскоре сочинил такое «Послание к друзьям», что даже грубый, тупой Николай, прочитав это произведение, запретил его печатать: мера необходима во всем, даже в подлости! Пушкин чувствовал иногда, что он совершенно запутался, что он просто погибает, что ему не за что зацепиться. И, когда вставали в памяти тихие дни Михайловского и, точно воплощение их, образ Анны, он раздражался и хотел и тут прежде всего показать себя бреттером, отпетым, для которого нет ничего святого, который на все может плюнуть и все осквернить. И, когда раз говорил он о тихой привязанности к нему Анны с распущенной, нечистой Керн, он пренебрежительно заявил:
– Et puis, vous savez, il n’y a rien de si insipide que la patience et la résignation…[9]
И опять распятая душа его делала попытки к какому-то воскресению, и он находил вдруг иные чувства, иные думы, иной язык – он плакал над собой:
Когда для смертного умолкнет шумный день
И на немые стогна града
Полупрозрачная наляжет ночи тень
И сон, дневных трудов награда,
В то время для меня влачатся в тишине
Часы томительного бденья:
В бездействии ночном живей горят во мне
Змеи сердечной угрызенья;
Мечты кипят; в уме, подавленном тоской,
Теснится тяжких дум избыток;
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И, с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю…
Но порыв угасал, душа складывала крылья, слезы высыхали, и он снова, в страстных поисках жар-птицы счастья, бешено метался во все стороны, вел сумасшедшую игру, волочился за женщинами, не останавливался ни перед чем, пьянствовал, хотел быть аристократом самого отменного первого сорта, прыгал и катался со смеху, как озорной мальчишка и – уверенно, властно шел в своих творческих завоеваниях все вперед и вперед, и, казалось, все это делается в нем как-то само собой, помимо его воли…
