Иван Тургенев
Постоялый двор
– А за конопляниками, за поповскими. Хозяйка-то, знать, к своему-то, к Науму, в конопляники вышла, а мне-то в темноте не видать, от месяца, что ли, господь его знает, прямо так на них и наскочила.
– Наскочила, – опять повторила баба. – Ну, и что же она, мать моя, с ним – стоит?
– Стоит – ничего. Он стоит, и она стоит. Увидала меня, говорит: куда ты это бегаешь? пошла-кась домой. Я и пошла.
– Пошла. – Баба помолчала. – Ну, прощай, Фетиньюшка, – промолвила она и поплелась своей дорогой.
Разговор этот неприятно подействовал на Акима. Любовь его к Авдотье уже охладела, но все-таки слова работницы ему не понравились. А она сказала правду: действительно, в тот вечер Авдотья выходила к Науму, который ожидал ее в сплошной тени, падавшей на дорогу от недвижного и высокого конопляника. Роса смочила сверху донизу каждый его стебель; сильный до одури запах бил кругом. Месяц только что встал, большой и багровый в черноватом и тусклом тумане. Наум еще издали услыхал торопливые шаги Авдотьи и направился к ней навстречу. Она подошла к нему, вся бледная от бегу; луна светила ей в лицо.
– Ну, что, принесла? – спросил он ее.
– Принести-то принесла, – отвечала она нерешительным голосом, – да что, Наум Иванович…
– Давай, коли принесла, – перебил он ее и протянул руку…
Она достала из-под косынки какой-то сверток. Наум тотчас взял его и положил к себе за пазуху.
– Наум Иваныч, – произнесла Авдотья медленно и не спуская с него глаз… – Ох, Наум Иваныч, погублю я для тебя свою душеньку…
В это мгновение подошла к ним работница.
Итак, Аким сидел на лавочке и с неудовольствием поглаживал свою бороду. Авдотья то и дело входила в комнату и опять выходила вон. Он только провожал ее глазами. Наконец, она вошла еще раз и, захватив в каморке душегрейку, перешагнула уже порог – он не вытерпел и заговорил, как будто про себя:
– Удивляюсь я, – начал он, – чего это бабы всегда суетятся? Посидеть этак чтобы на месте, этого от них и не требуй. Это не их дело. А вот куда-нибудь сбегать утром ли, вечером ли, это они любят. Да.
Авдотья выслушала мужнину речь до конца, не переменив своего положения; только при слове «вечером» чуть повела головой и словно задумалась.
– Уж ты, Семеныч, – промолвила она наконец с досадой, – известно, как начнешь разговаривать, уж тут…
Она махнула рукой и ушла, хлопнув дверью. Авдотья действительно не слишком высоко ценила Акимово красноречие и, бывало, по вечерам, когда он принимался рассуждать с проезжими или пускался в рассказы, зевала тихомолком или уходила. Аким посмотрел на запертую дверь… «Как начнешь разговаривать, – повторил он вполголоса… – то-то и есть, что я мало разговаривал с тобой… И кто же? свой же брат, да еще…» И он встал, подумал, да и постучал себе кулаком по затылку…
Несколько дней прошло после этого дня довольно странным образом. Аким все поглядывал на жену свою, как будто собирался ей что-то сказать; и она, с своей стороны, на него подозрительно посматривала; притом они оба принужденно молчали; впрочем, это молчание обыкновенно прерывалось брюзгливым замечанием Акима насчет какого-нибудь упущения в хозяйстве или насчет женщин вообще; Авдотья большею частию не отвечала ему ни слова. Однако при всей добродушной слабости Акима, между им и Авдотьей непременно дошло бы до решительного объяснения, если б не случилось, наконец, происшествия, после которого всякие объяснения были бесполезны.
А именно, в одно утро Аким с женой только что собирались пополдничать (проезжих в постоялом дворе, за летними работами, ни одного не было), как вдруг тележка бойко застучала по дороге и круто остановилась перед крыльцом. Аким глянул в окошко, нахмурился и потупился: из тележки, не торопясь, вылезал Наум. Авдотья его не увидала, но когда раздался в сенях его голос, ложка слабо дрогнула в ее руке. Он приказывал работнику лошадь поставить на двор. Наконец дверь распахнулась, и он вошел в комнату.
– Здорово, – промолвил он и снял шапку.
– Здорово, – повторил сквозь зубы Аким. – Откуда бог принес?
– По соседству, – возразил тот и сел на лавку. – Я от барыни.
– От барыни, – проговорил Аким, все не поднимаясь с места. – По делам, что ль?
– Да, по делам. Авдотья Арефьевна, наше вам почтение.
– Здравствуйте, Наум Иваныч, – ответила она.
Все помолчали.
– Что это у вас, похлебка, знать, какая, – начал Наум…
– Да, похлебка, – возразил Аким и вдруг побледнел, – да не про тебя.
Наум с удивлением глянул на Акима.
– Как не про меня?
– Да так вот что не про тебя. – У Акима глаза заблестели, и он ударил рукой по столу. – У меня в доме ничего про тебя нету, слышишь?
– Что ты, Семеныч, что ты? Что с тобой?
– Со мной-то ничего, а ты мне надоел, Наум Иваныч, вот что. – Старик встал и весь затрясся. – Больно часто стал ко мне таскаться, вот что.
Наум тоже встал.
– Да ты, брат, чай, рехнулся, – произнес он с усмешкой. – Авдотья Арефьевна, что это с ним?
– Я тебе говорю, – закричал дребезжащим голосом Аким, – пошел вон, слышишь… какая тебе тут Авдотья Арефьевна… я тебе говорю, слышишь, проваливай!
– Что ты такое мне говоришь? – спросил значительно Наум.
– Пошел вон отсюда; вот что я тебе говорю. Вот бог, а вот порог… понимаешь? а то худо будет!
Наум шагнул вперед.
– Батюшки, не деритесь, голубчики мои, – залепетала Авдотья, которая до того мгновенья сидела неподвижно за столом.
Наум глянул на нее.
– Не беспокойтесь, Авдотья Арефьевна, зачем драться! Эк-ста, брат, – продолжал он, обращаясь к Акиму, – как ты раскричался. Право. Экой прыткой! Слыханное ли дело, из чужого дома выгонять, – прибавил с медленной расстановкой Наум, – да еще хозяина.
– Как из чужого дома, – пробормотал Аким. – Какого хозяина?
– А хоть бы меня.
И Наум прищурился и оскалил свои белые зубы.
– Как тебя? Разве не я хозяин?
– Экой ты бестолковый, братец. Говорят тебе – я хозяин.
Аким вытаращил глаза.
– Что ты такое врешь, словно белены объелся, – заговорил он наконец. – Какой ты тут, к черту, хозяин?
– Да что с тобой толковать, – вскрикнул с нетерпением Наум. – Видишь ты эту бумагу, – продолжал он, выхватив из кармана сложенный вчетверо гербовый лист, – видишь? Это купчая, понимаешь, купчая и на землю твою и на двор; я их купил у помещицы, у Лизаветы Прохоровны купил; вчера купчую в Б…е совершили – хозяин здесь, стало быть, я, а не ты. Сегодня же собери свои пожитки, – прибавил он, кладя обратно бумагу в карман, – а завтра чтоб и духу твоего здесь не было, слышишь?
Аким стоял, как громом пришибленный.
– Разбойник, – простонал он наконец, – разбойник… Эй, Федька, Митька, жена, жена, хватайте его, хватайте – держите его!
Он совсем потерялся.
– Смотри, смотри, – с угрозой произнес Наум, – смотри, старик, не дури…
– Да бей же его, бей его, жена! – твердил слезливым голосом Аким, напрасно и бессильно порываясь с места. – Душегубец, разбойник… Мало тебе ее… и дом ты мой у меня отнять хочешь и все… Да нет, стой же… этого быть не может… Я пойду сам, я сам скажу… Как… за что же продавать… Постой… постой…
И он без шапки бросился на улицу.
– Куда, Аким Семеныч, куда бежишь, батюшка? – заговорила работница Фетинья, столкнувшись с ним в дверях.
– К барыне! пусти! К барыне… – завопил Аким и, увидав Наумову телегу, которую не успели еще ввезти на двор, вскочил в нее, схватил вожжи и, ударив изо всей силы по лошади, пустился вскачь к господскому двору.
«Матушка, Лизавета Прохоровна, – твердил он про себя в продолжение всей дороги, – за что же такая немилость? Кажется, усердствовал!»
И между тем он все сек да сек лошадь. Встречавшиеся с ним сторонились и долго смотрели ему вслед.
В четверть часа доехал Аким до усадьбы Лизаветы Прохоровны; подскакал к крыльцу, соскочил с телеги и прямо ввалился в переднюю.
– Чего тебе? – пробормотал испуганный лакей, сладко дремавший на конике.
– Барыню, мне нужно барыню видеть, – громко проговорил Аким.
Лакей изумился.
– Аль что случилось? – начал он…
– Ничего не случилось, а мне барыню нужно видеть.
– Что, что? – промолвил более и более изумленный лакей и медленно выпрямился.
Аким опомнился… Словно холодной водой его облили.
– Доложите, Петр Евграфыч, барыне, – сказал он с низким поклоном, – что Аким, мол, желает их видеть…
– Хорошо… пойду… доложу… А ты, знать, пьян, подожди, – проворчал лакей и удалился.
Аким потупился и как будто смутился… Решимость быстро исчезла в нем с самого того мгновенья, как только он вступил в прихожую.
Лизавета Прохоровна тоже смутилась, когда доложили ей о приходе Акима. Она тотчас велела позвать Кирилловну к себе в кабинет.
– Я не могу его принять, – торопливо заговорила она, лишь только та показалась, – никак не могу. Что я ему скажу? Я ведь говорила тебе, что он непременно придет и будет жаловаться, – прибавила она с досадой и волнением, – я говорила…
– Для чего же вам его принимать-с, – спокойно возразила Кирилловна, – это и не нужно-с. Зачем вы будете беспокоиться, помилуйте.
– Да как же быть?
– Если позволите, я с ним поговорю.
Лизавета Прохоровна подняла голову.
– Сделай одолжение, Кирилловна. Поговори с ним. Ты скажи ему… там – ну, что я нашла нужным… а впрочем, что я его вознагражу… ну, там, ты уж знаешь. Пожалуйста, Кирилловна.
– Не извольте, сударыня, беспокоиться, – возразила Кирилловна и ушла, поскрипывая башмаками.
Четверти часа не протекло, как скрип их послышался снова, и Кирилловна вошла в кабинет с тем же спокойным выражением на лице, с той же лукавой смышленостью в глазах.
– Ну, что, – спросила ее барыня, – что Аким?
– Ничего-с. Говорит-с, что все в воле милости вашей, были бы вы здоровы и благополучны, а с его век станет.
– И он не жаловался?
– Никак нет-с. Чего ему жаловаться?
– Зачем же он приходил? – промолвила Лизавета Прохоровна не без некоторого недоумения.
– А приходил он просить-с пока до награжденья, не будет ли милости вашей оброк ему простить, на предбудущий год то есть…
– Разумеется, простить, простить, – с живостью подхватила Лизавета Прохоровна, – разумеется. С удовольствием. И вообще, скажи ему, что я его вознагражу. Ну, спасибо тебе, Кирилловна. А он, я вижу, добрый мужик. Постой, – прибавила она, – дай ему вот это от меня. – И она достала из рабочего столика трехрублевую ассигнацию. – Вот, возьми, отдай ему.
– Слушаю-с, – возразила Кирилловна и, спокойно возвратившись в свою комнату, спокойно заперла ассигнацию в кованый сундучок, стоявший у ее изголовья; она сохраняла в нем все свои наличные денежки, а их было немало.
Кирилловна донесением своим успокоила госпожу, но разговор между ею и Акимом происходил в действительности не совсем так, как она его передала; а именно: она велела его позвать к себе в девичью. Он сперва было не пошел к ней, объявив притом, что желает видеть не Кирилловну, а самое Лизавету Прохоровну, однако наконец послушался и отправился через заднее крыльцо к Кирилловне. Он застал ее одну. Войдя в комнату, он тотчас же остановился и прислонился подле двери к стене, хотел было заговорить… и не мог.
Кирилловна пристально посмотрела на него.
– Вы, Аким Семеныч, – начала она, – желаете барыню видеть?
Он только головой кивнул.
– Этого нельзя, Аким Семеныч. Да и к чему? Сделанного не переделаешь, а только вы их обеспокоите. Они вас теперь не могут принять, Аким Семеныч.
– Не могут, – повторил он и помолчал. – Так как же, – проговорил он медленно, – стало быть, так дому и пропадать?
– Послушайте, Аким Семеныч. Вы, я знаю, всегда были благоразумный человек. На это господская воля. А переменить этого нельзя. Уж этого не переменишь. Что мы тут будем с вами рассуждать, ведь это ни к чему не поведет. Не правда ли?
Аким заложил руки за спину.
– А вы лучше подумайте, – продолжала Кирилловна, – не попросить ли вам госпожу, чтоб оброку вам поспустить, что ли…
– Стало быть, дому так и пропадать, – повторил Аким прежним голосом.
– Аким Семеныч, я же вам говорю: нельзя. Вы сами это знаете лучше меня.
– Да. По крайней мере за сколько он пошел, двор-то?
– Не знаю я этого, Аким Семеныч; не могу вам сказать… Да что вы так стоите, – прибавила она, – присядьте.
– Постоим-с и так. Наше дело мужицкое, благодарим покорно.
– Какой же вы мужик, Аким Семеныч? Вы тот же купец, вас и с дворовым сравнить нельзя, что вы это? Не убивайтесь понапрасну. Не хотите ли чаю?
– Нет, спасибо, не требуется. Так за вами домик остался, – прибавил он, отделяясь от стены. – Спасибо и на этом. Прощенья просим, сударушка.
И он обернулся и вышел вон. Кирилловна одернула свой фартук и отправилась к барыне.
– А знать, я и впрямь купцом стал, – сказал самому себе Аким, остановившись в раздумье перед воротами. – Хорош купец! – Он махнул рукой и горько усмехнулся. – Что ж! Пойти домой!
И, совершенно забыв о Наумовой лошади, на которой приехал, поплелся он пешком по дороге к постоялому двору. Он еще не успел отойти первой версты, как вдруг услышал рядом с собой стук тележки.
– Аким, Аким Семеныч, – звал его кто-то.
Он поднял глаза и увидал знакомца своего, приходского дьячка Ефрема, прозванного Кротом, маленького, сгорбленного человечка с вострым носиком и слепыми глазками. Он сидел в дрянной тележонке, на клочке соломы, прислонясь грудью к облучку.
– Домой, что ль, идешь? – спросил он Акима.
Аким остановился.
– Домой.
– Хочешь, подвезу?
– А пожалуй, подвези.
Ефрем посторонился, и Аким взлез к нему в телегу. Ефрем, который был, казалось, навеселе, принялся стегать свою лошаденку концами веревочных вожжей; она побежала усталой рысью, беспрестанно вздергивая незанузданной мордой.
Они проехали с версту, не сказав друг другу ни слова. Аким сидел, наклонив голову, а Ефрем так только бурчал что-то себе под нос, то понукая, то сдерживая лошадь.
– Куда ж это ты без шапки ходил, Семеныч? – внезапно спросил он Акима и, не дожидаясь ответа, продолжал вполголоса: – В заведеньице оставил, вот что. Питух ты; я тебя знаю и за то люблю, что питух; ты не бийца, не буян, не напрасливый, домостроитель ты, но питух, и такой питух – давно бы тебя пора под начало за это, ей-богу; потому это дело скверное… Ура! – закричал он вдруг во все горло: – ура! ура!
– Стойте, стойте, – раздался вблизи женский голос, – стойте!
Аким оглянулся. К телеге через поле бежала женщина, до того бледная и растрепанная, что он ее сперва не узнал.
– Стойте, стойте, – простонала она опять, задыхаясь и махая руками.
Аким вздрогнул: это была его жена.
Он ухватил вожжи.
– А зачем останавливаться, – забормотал Ефрем, – для бабы-то останавливаться? Ну-у!
Но Аким круто осадил лошадь.
В это мгновение Авдотья добежала до дороги и так и повалилась прямо лицом в пыль.
– Батюшка, Аким Семеныч, – завопила она, – ведь и меня он выгнал!
Аким посмотрел на нее и не пошевелился, только еще крепче натянул вожжи.
– Ура! – снова воскликнул Ефрем.
– Так выгнал он тебя? – проговорил Аким.
– Выгнал, батюшка, голубчик мой, – ответила, всхлипывая, Авдотья. – Выгнал, батюшка. Говорит, дом теперь мой, так ступай, мол, вон.
– Важно, вот оно как хорошо… важно! – заметил Ефрем.
– А ты, чай, оставаться собиралась? – горько промолвил Аким, продолжая сидеть на телеге.
– Какое оставаться! Да, батюшка, – подхватила Авдотья, которая приподнялась было на колени и снова ударилась оземь, – ведь ты не знаешь, ведь я… Убей меня, Аким Семеныч, убей меня тут же, на месте…
– За что тебя бить, Арефьевна! – уныло возразил Аким, – сама ты себя победила! чего уж тут?
– Да ведь ты что думаешь, Аким Семеныч… Ведь денежки… твои денежки… Ведь нет их, твоих денежек-то… Ведь я их, окаянная, из подполицы достала, все их тому-то, злодею-то, Науму отдала, окаянная… И зачем ты мне сказал, куда ты деньги прячешь, окаянная я… Ведь он на твои денежки и дворик-то купил… злодей этакой…
Рыдания заглушали ее голос.
Аким схватился обеими руками за голову.
– Как! – закричал он наконец, – так и деньги все… и деньги, и двор, и ты это… А! из подполицы достала… достала… Да я убью тебя, змея подколодная…
И он соскочил с телеги…
– Семеныч, Семеныч, не бей, не дерись, – пролепетал Ефрем, у которого от такого неожиданного происшествия хмель начинал проходить.
– Нет, батюшка, убей меня, батюшка, убей меня, окаянную: бей, не слушай его, – кричала Авдотья, судорожно валяясь у Акимовых ног.
Он постоял, посмотрел на нее, отошел несколько шагов и присел на траву возле дороги.
Наступило небольшое молчание. Авдотья повернула голову в его сторону.
