Камилла Гребе
Оцепенение

Полная версия

Пернилла

Я еду в метро до станции «Фридхемсплан», где находится хоспис.

Одна из медсестер позвонила сообщить, что отцу стало хуже и что он хочет меня видеть. Я, разумеется, встревожилась, но не восприняла это сообщение серьезно: я часто получаю такие звонки, когда у отца плохое настроение.

За окном пролетают свежая зелень деревьев и цветущая сирень. При других обстоятельствах я бы наслаждалась зеленью и теплом, но не сегодня. Отец при смерти. От Самуэля по-прежнему нет вестей.

Три дня.

Три дня прошло с тех пор, как я выгнала его из дома, и мне стоит невероятных усилий не набрать его номер. Никогда раньше мы не расставались так надолго.

Я закрываю глаза, чувствую тепло солнца, согревающего лицо через стекло, и думаю о том майском дне восемнадцать лет назад, когда на свет появился Самуэль.

Папа все время был в больнице. Мерил шагами коридор перед родильным отделением, волнуясь, словно будущий отец. Одна из акушерок даже решила, что он мой муж. Отца это здорово рассмешило, мне же было страшно неловко.

Сами роды я помню плохо, помню только, что больно было нечеловечески. Но боль сменилась ощущением бескрайнего счастья, стоило мне прижать мокрое маленькое тельце сына к груди. Я сразу поняла, что назову его Самуэлем.

Может потому, что в то время читали в библейской школе Первую книгу пророка Самуила (Первую книгу Царств). Тот рассказ, в котором Бог зовет Самуила, а он не понимает. Может, меня привлекло то, что Самуил был избранным, только он слышал голос Бога. Может, я подумала, что в наше время эта книга так актуальна, потому что голос Бога легко тонет в информационном шуме из телевизора, радио и рекламы.

Папа обрадовался, когда я сообщила ему о своем решении, но задумчиво нахмурил лоб. Может, решил, что я назвала так сына в память об Исааке, ведь это тоже еврейское время, а об Исааке ему не хотелось вспоминать.

Поезд останавливается. Я перехожу на зеленую ветку к поездам в сторону Фридсхемсплана.

Самуэль с первых дней был трудным ребенком. Он рыдал беспрестанно. Мы с отцом по очереди укачивали его ночью, чтобы хоть кто-то мог поспать.

Я тогда не обратила на это внимания, думала, все младенцы такие. Мне было всего восемнадцать лет, у меня не было никакого опыта обращения с маленькими детьми. Но впоследствии задумалась, не проявлял ли он свой характер уже тогда. И не унаследовал ли он эти недостатки от меня: нетерпеливость, тягу к неприятностям, неудовлетворенность. Его, как меня, влекло к опасности, как мотылька влечет пламя.

Как и мою мать.

Но я обожала сына, и он обожал меня в ответ. Несмотря на то, что мы были неполной семьей, ненастоящей семьей, нам было хорошо вместе – мне, отцу и Самуэлю.

Проблемы начались у нас в детском саду. Самуэль кусал других детей. Самуэль отказывался спать в тихий час. Самуэль швырял еду на пол. Самуэль пинал воспитательницу.

Маленькие дети, маленькие проблемы.

С годами все стало хуже: прогулы, мелкие кражи, бесконечные беседы с встревоженными учителями и недовольными родителями.

Не могла бы я призвать сына к порядку?

Все это было моей виной. Любой нормальный родитель в состоянии научить уму-разуму своего хулиганистого отпрыска. Что тут сложного?

В то же время Самуэль был милым мальчиком, добрым, общительным, щедрым. У него было много друзей.

Но проблемы продолжались. И с годами я все больше убеждалась, что все дело в том, что ему передались наши грехи. Я унаследовала худшие черты матери и передала их Самуэлю.

Я вспоминаю слова отца.

Лицо ангела и сердце змеи.

Закрываю глаза и слушаю, как колеса стучат по рельсам, пока поезд пробирается по туннелям через Стокгольм. Здесь прохладнее, чем в нашем районе, и в тонкой летней блузе мне зябко.

У Бога есть план для каждого. Предназначение, миссия.

Нужно только понять, в чем это предназначение. Нужно внимательно слушать, когда Он позовет тебя, как позвал Самуила-пророка в том храме в Силоме.

Может, мое предназначение в том, чтобы помочь Самуэлю?

Отец выглядит неважно.

Он еще худее, чем во время моего последнего визита, кожа желтая, белки глаз тоже. Волосы, когда-то густые и красивые, давно выпали. На руке, к которой прикреплена капельница, большой налитый кровью синяк.

Я осторожно обнимаю его и сажусь к нему поближе.

Отец не боится смерти, это мое единственное утешение.

Но я боюсь.

Не знаю, как я справлюсь без него. Он – единственная семья, которая у меня есть, помимо общины. Это к нему я обращаюсь, когда мне нужен совет, или одолжить денег, или когда мне грустно.

Столько испытаний выпало на мою долю.

Мне стыдно за эти мысли. Как смею я – здоровая и сильная женщина – жалеть себя?

– Здравствуй, моя девочка, – говорит отец.

– Привет, – беру я его руку в свои. – Как ты себя чувствуешь?

– Не так плохо, как выгляжу, – бормочет отец. – Можешь поднять спинку кровати?

Я поднимаюсь и надавливаю на педаль под больничной койкой, чтобы поднять спинку повыше.

Папа кривится от боли. Увлажняет языком сухие потрескавшиеся губы. На впалых висках выступает испарина.

– Спасибо, – благодарит он. – А вы как?

– Все хорошо, – неуверенно отвечаю я.

– Я хотел спросить, не могла бы ты заехать ко мне домой и проверить почту? – спрашивает отец и заходится мокрым кашлем.

– Конечно.

Я колеблюсь, тереблю край пледа, которым укрыты ноги отца, но наконец решаю рассказать всю правду:

– Я снова выгнала его из дома. Я уже не первый раз выгоняю его из дома, ты в курсе…

Отец кивает.

– Ему пора повзрослеть, Пернилла, – шепчет он.

– Это было три дня назад. С тех пор от него ничего не слышно. Не знаю, это так тяжело. Не знаю, как я выдержу…

Не в силах закончить фразу, я начинаю рыдать.

– Ты должна его отпустить. Он вернется.

Воцаряется тишина. Я вижу, как тяжело отцу дается каждый вздох.

– Разве можно отпустить ребенка? – спрашиваю я. – Разве это позволено? Какой родитель так поступает со своим ребенком?

– Ты должна. Пообещай, что не будешь ему звонить.

– Но…тогда я поступлю, как мама.

Папа дергается и заходится сильным харкающим кашлем. Кажется, что грудь его заполнена гравием.

Приступ кашля проходит. Отец закрывает глаза и вздыхает.

– Вместо того, чтобы звонить, лучше молись за него. Это единственное, что ты сейчас можешь сделать.

Манфред

Бьянка Диас живет в уютной квартире, похожей на квартиру Туулы Ахонен, но поменьше и более скромно обставленной, на первом этаже пятиэтажного дома в центре Юрдбру.

Нас с Дайте она приглашает сесть за стол на кухне, а сама идет в гостиную. С нашего места за столом видно замотанную в целлофан коляску у стены.

Дайте видит мой взгляд, но сохраняет хладнокровие.

– Вам помочь? – кричу я Бьянке.

Бьянка возвращается с табуретом.

– Нет, – улыбается она. – Это беременность, а не инвалидность.

Дайте поднимается.

– Садитесь на стул, юная дама, – просит он, сам садясь на табурет.

Бьянка улыбается, пожимает плечами и послушно опускается на стул.

Я присаживаюсь, сжимая зубы от боли в колене.

Бьянке Диас двадцать лет, как и Юханнесу, но выглядит она совсем юной. Длинные волосы выкрашены краской медово-коричневого цвета. На концах светлее, чем у корней. Худоба резко контрастирует с огромным животом. Кажется, что она может родить в любую секунду, хотя я знаю, что до родов еще месяц.

Что-то в ней напоминает мне Афсанех, когда она носила Надю, и сердце сжимается от боли.

– Мне очень жаль из-за того, что приключилось с Юханнесом, – начинаю я.

Бьянка кивает.

– Да, это печально.

Голос у нее поразительно спокойный. Она не выказывает никаких чувств, словно говорит не об отце своего ребенка, а о том, что стиральная машина сломалась или молоко закончилось.

– Как вы справляетесь? – спрашиваю я, глядя ей прямо в глаза.

– Справляюсь, – отвечает она. – Приходится. Разумеется, это трагедия, что он мертв. Ужасная трагедия. Но на него и при жизни нельзя было положиться. Я всегда знала, что не могу на него рассчитывать. Я работала в две смены и училась на биомедика, пока мы встречались. А он что делал? Помогал мне? Приносил деньги? Нет. Узнав о беременности, я поняла, что мне придется растить ребенка одной. А он все равно собирался в Бразилию: у него там какой-то приятель.

Она опускает глаза и накрывает живот рукой. Поглаживает живот, обтянутый мешковатой кофтой.

– Так вы не планировали растить ребенка вместе? – уточняет Дайте.

Бьянка качает головой.

– Юханнес не хотел ребенка, – отвечает она, переводя взгляд на окно, за которым цветет розовый куст. Губы вытягиваются в тонкую линию, и впервые на лице мелькает что-то, похожее на боль.

– Так как он отреагировал на новость о беременности? – спрашивает Дайте.

– Разозлился, – спокойно отвечает Бьянка, продолжая смотреть в окно. – Сильно разозлился.

Возникает пауза.

Мы с Дайте переглядываемся.

– Может, и хорошо, что так все вышло, – бормочет Бьянка. – Я не про то, что он умер, а про то, что я сама отвечаю за ребенка. Он бы все только испортил. Он всегда все портил.

– Ему кто-нибудь угрожал? – спрашивает Дайте, делая пометку в блокноте.

Бьянка хмурит брови.

– Угрожал? Нет, не думаю, что у него были враги. Но он у кого-то одолжил кучу денег. И сильно переживал, потому что не мог вернуть.

– Вам известно, у кого? – спрашиваю я. – Или о какой сумме идет речь?

– Понятия не имею. Я старалась знать как можно меньше о его так называемых сделках.

Я наклоняюсь вперед, ищу ее взгляд, но глаза у нее совершенно пустые, а лицо не выражает ни одной эмоции.

– Его мать сказала, что он стал законопослушным гражданином, – тихо добавляю я, – что он не был связан с наркотиками или криминалом, что…

Бьянка меня перебивает:

– Вы меня извините, – взмахивает она рукой, – но Туула чертовски наивна. Считает своего сына святым. Хотя наркотиков я у него не видела. Правда, не видела. Я бы его сразу бросила. Но законопослушным гражданином я бы его не назвала. – Она закатывает глаза и изображает пальцами знак кавычек. –   Нее… Юханнес был кем угодно, но только не законопослушным гражданином.

Когда мы выходим на улицу, Дайте тяжело вздыхает и берется рукой за бороду. В глазах у него грусть.

– Какая печальная история, – вздыхает он. – От любви одни страдания. Никуда от них не деться. Сегодня ты влюблен, а завтра – стоишь с членом, зажатым в горячей вафельнице, и не можешь высвободиться.

Он поправляет короткие штаны и с опущенными плечами возвращается в машину.

Афсанех обнимает меня при встрече.

Несмотря на то, что я теперь работаю полный день, на обед я поехал в больницу. Главным образом ради Афсанех. Не думаю, что для Нади это имеет какое-то значение.

После разговора с подругой Ахонена мы с Дайте поехали в центр. Высадив его у Полицейского управления, я продолжил путь в больницу. По дороге позвонил другим детям. Альба не взяла трубку, но я поболтал с Александром и Стеллой. Рассказал о состоянии их сестры и спросил, как у них дела.

Все переживают за Надю. Все расстроены. Несмотря на разницу в возрасте со сводной сестрой, они ее обожают.

– Хорошо, – шепчет мне на ухо Афсанех. – Хорошо, что ты пришел.

Она выпускает меня из объятий и улыбается. Спина прямая, глаза блестят, на щеках появился румянец.

– Какие-то новости? – спрашиваю я.

Афсанех с энтузиазмом кивает и хватает меня за руки.

– Они собираются разбудить Надю. Врач так сказал. Начнут уменьшать дозу снотворного с завтрашнего дня.

– Это правда? – шепчу я.

Афсанех снова сжимает меня в объятиях.

– Она вернется, Манфред. Наша Надя вернется к нам.

Афсанех вся дрожит, и я не осмеливаюсь озвучить свои мысли. О том, что врачи все время пытались нам сказать.

Что произойдет, если открыть коробку с котом Шрёдингера?

Да, скоро станет ясно, мертв кот или жив. И что это переходное состояние, когда кот одновременно и жив и мертв, – только научная конструкция.

Как и в случае с нашим ребенком.

Только когда остановят подачу медицинских препаратов, отсоединят провода и аппараты, только тогда мы узнаем, вернется ли Надя или покинет нас навсегда.

Разумеется, было бы лучше, если она очнется.

Но что, если нет?

Я предпочел бы видеть ее в отделении интенсивной терапии со всеми этими проводами, чем в гробу. Формула одновременно простая и чудовищная.

Но даже смерть можно рассчитать.

Мы какое-то время сидим у постели Нади.

На этот раз мы сидим по одну сторону больничной койки. Наши стулья стоят так близко, что я чувствую тепло от тела Афсанех.

Надя мирно спит, несмотря на все провода и приборы. Лицо умиротворенное, рот приоткрыт. На руке в гипсе кто-то красным маркером нарисовал птичку и сердце.

Я делаю глубокий вдох.

Не выношу больницы.

Это началось, когда Арон заболел. Он почти два месяца перед смертью пролежал в отделении для онкобольных детей.

Я навещал его каждый день.

Первые недели он хорошо реагировал на лечение. Набрался сил, мы выходили из палаты и даже из больницы. Однажды мы спустились в подвал. Там мы играли в догонялки. Я убегал, а Арон – догонял, с капельницей в руке.

Но потом к нему вернулась слабость. У него больше не было сил вставать. Брат все время спал. Даже разговаривать с ним было трудно.

А потом он просто заснул.

Так он и ушел от нас. Тихо, без лишней драмы. Несколько дней он не приходил в сознание, и сердце просто отказало.

В одну секунду жив, в следующую – мертв.

После его смерти я стал ненавидеть больницы.

Мне не нравится запах больниц, хотя я без проблем посещаю отделение судмедэкспертизы, где действительно воняет. Но больничный запах – смесь дезинфицирующих средств, мочи и переваренной картошки – на дух не переношу.

Чувствуя этот запах, я возвращаюсь в детство. И снова переживаю то отчаяние, как тогда, когда мне было двенадцать.

Мобильный вибрирует в кармане пиджака.

Это Малин.

– Дорогая, мне нужно ответить на этот звонок.

– Хорошо, – быстро соглашается Афсанех, чем изрядно меня удивляет.

В голосе не слышно недовольства.

Я выхожу в коридор и отвечаю, одновременно роясь в карманах в поисках сигарет.

– Привет, – здоровается Малин. – Все в порядке?

– Да. Я заехал ненадолго в больницу.

– Слушай, тут кое-что произошло. Они нашли новое тело. Тоже завернутое в покрывало и обмотанное цепью. Можешь подойти к двум?

Самуэль

Женщина, прибывшая на встречу со мной в гавани, напомнила мне мать. Но она худее, и волосы у нее длиннее и темнее. Кожа бледная, почти прозрачная в ярком свете солнца. Вокруг глаз – сеточка тонких морщинок. Одета она в футболку и джинсы. Она пожимает мне руку и приветливо улыбается.

– Меня зовут Ракель, – сообщает женщина и немного наклоняет голову так, что волосы падают на одно плечо.

– А я Самуэль, – представляюсь я и думаю, что, если бы не возраст, ее можно было бы назвать красивой.

Я заготовил речь, но во рту все пересохло, язык меня не слушается, и все умные мысли испарились.

– Как здорово, что мы сразу смогли встретиться. Может, пройдемся и поговорим по дороге?

Мы прогуливаемся по гравийной дорожке вдоль гавани. На причале мужчина сидит на мопеде с включенным двигателем и курит. Думаю, ждет паром «Ваксхольмсботен», который заходит и в Стувшер. На багажнике сидит девочка с мороженым в руке. Мороженое почти растаяло и капает ей на кофту и на землю.

На солнце почти жарко. Небо ярко-синее и чистое. Но стоит нам зайти в тень деревьев рядом с продуктовым магазином, как сразу становится прохладно и влажно.

– Сколько тебе лет, Самуэль? – спрашивает Ракель явно без злого умысла. Видно, что ей просто любопытно, в отличие от мамаши, которой всегда кажется, что я от нее что-то скрываю. Например, что я тайком собираю бомбы или смотрю педофильскую порнушку.

Я рассказываю, что мне восемнадцать, что я взял «перерыв» в учебе в гимназии и ищу работу. Потом мы болтаем о моем опыте работы. Здесь я, признаюсь, привираю. Говорю, что подрабатывал в «Медиа Маркте», что близко к правде, и тренировал детскую команду по футболу, что, естественно, откровенная ложь.

Мы выходим на возвышенность.

Ракель показывает на гладкие камни в форме гигантского языка, уходящего в воду.

– Идем! – кричит она, перепрыгивает через канаву и идет через траву, не дожидаясь ответа.

Я иду следом, и мы присаживаемся в паре метров от воды.

Камень теплый и шершавый под джинсами. То и дело ветер подхватывает соленые капельки и швыряет нам в ноги. Вскоре идет большая волна, и мы пересаживаемся подальше от воды, чтобы не промокнуть.

В расщелине между камней видно пустые пивные банки, ветер гонит мимо старый окурок. – Смотри какая красота! – восклицает Ракель.

Я киваю и устремляю взгляд в даль.

Да, тут неплохо, но еще лучше было бы перекусить. А денег у меня нет. Я уже два раза заходил в магазин, чтобы спереть бутерброды. Не стоит больше испытывать удачу.

К тому же у них там странные бутерброды – с авокадо, хумусом и тофу.

– Это одно из преимуществ жизни в этих местах, – продолжает Ракель. – Близость к природе. Море.

Она закрывает глаза и поднимает лицо к солнцу.

– Так почему ты заинтересовался этой работой? – спрашивает она. – Здесь ничего не происходит. Молодому парню будет скучновато.

Этого вопроса я не ожидал.

– Мне нравится покой, – отвечаю я уклончиво.

– Хорошо, – кивает Ракель. – Очень хорошо.

Она затихает, а меня посещает мысль: может, она тоже ждет от меня вопросов, ждет проявления интереса к так называемой работе.

– Так что не так с вашим сыном? – спрашиваю я, подбираю камушек и запускаю в воду.

Он делает несколько блинчиков и исчезает в морской глубине.

– С Юнасом произошел несчастный случай два года назад. Черепно-мозговая травма. Он много месяцев провел в больнице, но потом мы с Улле, моим партнером, решили взять его домой. И тогда начался цирк.

Ракель замолкает и поджимает губы.

– Цирк?

Она кивает.

– У Юнаса за три месяца сменилось десять помощников. Они не могли с ним сработаться. А коммуна не желала сотрудничать. И мы решили сами заботиться о нем.

– Вы и папа Юнаса?

– Улле ему не родной отец, но он помогает нам во всем. Мы продали квартиру и купили дом на природе. Я уволилась из аптеки и теперь работаю дистанционно, веду проекты для фармацевтической компании. Улле писатель, так что он может работать откуда угодно. Но нам нужна помощь. Мы не можем оставить Юнаса одного. Он прикован к постели и страдает эпилепсией. Мы не знаем, насколько ясно его сознание, но у него бывают плохие и хорошие дни. Но я не могу рисковать, что он, например, выпадет из кровати или с ним случится эпилептический припадок, когда нас нет.

Видимо, мои мысли были написаны на лице, поскольку Ракель кладет руку мне на плечо и говорит:

– Не бойся. Опыт не требуется. Просто нужно быть с ним рядом. Читать книги вслух, ставить музыку, немного помогать по дому. Время работы с десяти до четырех, пять дней в неделю. Но сейчас Улле в отъезде, поэтому, может быть, больше. Зарплата пятнадцать тысяч в месяц, включая проживание и питание.

Проживание. Питание.

Одна мысль о мягкой постели и вкусной горячей еде делает это предложение весьма заманчивым, хотя зарплата, прямо сказать, мизерная.

Пятнадцать тысяч. Столько я зарабатывал за неделю.

Шестичасовой рабочий день, пятидневная рабочая неделя. Итого тридцать шесть часов в неделю. В месяце в среднем четыре с половиной рабочих недели. Всего сто тридцать часов в месяц. Это значит, что почасовая оплата – сто одиннадцать крон.

Сто одиннадцать крон, серьезно?

Но при этом я понимаю, что это неплохое предложение. Если зарплата черная – скорее всего, так оно и есть, но я стесняюсь спросить, – то это выше, чем в «Макдоналдсе».

– Если ты согласишься, то по истечении пробного первого месяца мы можем еще раз обсудить зарплату, – читает мои мысли Ракель. – Если, конечно, все сложится.

Я ловлю на себе ее взгляд.

Если все сложится.

Она серьезно предлагает мне работать на них?

Но в следующую секунду:

– Сможешь прислать рекомендации?

Я молчу.

– Может, от твоего начальника в «Медиа Маркте»? – предлагает она.

Ракель уходит, а остаюсь сидеть на камне. Смотрю, как солнце опускается в облака, собравшиеся на горизонте. Становится холоднее, я достаю толстовку из сумки, отряхиваю от травы и жуков и натягиваю через голову.

Где мне взять рекомендации? И нужна ли мне эта работа?

Я думаю о Ракель с ее белой кожей и длинными темными волосами. О еде и о настоящей кровати с чистыми простынями и настоящей подушкой вместо лесной поляны.

Заманчивое предложение…

Но потом перед глазами возникает другая картина. Я сижу на табурете и кормлю с ложечки дебила в памперсе со скрюченными, как прибитые волнами к берегу сучья, руками.

Нет.

Не прокатит.

И к тому же – сто одиннадцать крон в час? Это просто смешно.

И даже унизительно.

Я достаю телефон.

Часть меня хочет включить его и позвонить матери, но что, если Мальте меня обнаружит? Я, конечно, проверил все настройки локации, но нельзя знать наверняка.

Раздумываю, протираю телефон в ладонях.

Если я разок только позвоню – всего одну минуту – смогут ли они меня выследить?

Я включаю телефон и проверяю сообщения.

Никто не пытался со мной связаться – ни мама, ни Александра, ни Лиам.

Отстой.

Вот насколько я был для них важен. Вот как много для них значил. И снова звучит этот злой голос в голове: «Ты ничто, Самуэль. Видишь, они счастливы, что от тебя отделались».

Проверяю «Инстаграм».

Жанетт выложила фотку в бикини. Одну руку она держит перед губами. Указательный и средний пальцы образуют букву V вокруг высунутого языка.

Триста восемьдесят лайков.

Мобильный пикает, и я смотрю на экран.

Сообщение от Ракель: «Спасибо за встречу. Если ты по-прежнему заинтересован, работа твоя. Звони, если решишь».

Пока я читаю сообщение, телефон снова пикает. Волосы встают дыбом, когда я вижу, что эсэмэс от Игоря.

«Тебе крышка» – написано там.

И все.

От страха я роняю телефон. Он падает на камень и начинает медленно сползать к воде.

Каким-то чудом мне удается подхватить его прежде, чем он плюхнется в воду.

Черт.

Я думал, Игорь в тюрьме. Какого хрена копы его отпустили?

Оглядываюсь по сторонам в страхе, что Игорь прячется где-то рядом за деревьями, но вокруг тихо.

Покрытая гравием дорога безлюдна. Меж стволов сосен расползается белый туман, ласкает листья папоротника, укутывает камни. К вечеру ветер стих, и волны медленно и ритмично лижут камни. Воздух влажный и холодный, словно в дедушкином погребе.

Вообще-то мне стоило пойти к Игорю и объяснить, что я спрятал деньги и забрал мотоцикл, чтобы его защитить от копов, но я не осмеливаюсь.

Что, если это не он послал сообщение?

Что, если это копы пытаются выманить меня из укрытия?

Мысли вертятся у меня в голове, как в карусели, с которой невозможно сойти.

Мне нужно время.

Нужно выяснить, что произошло с Игорем. И придумать, как выбраться из всего этого дерьма.

Даже вечность тебе не поможет, лузер.

Я сажусь на камень и достаю мобильный. Колеблюсь, дрожу от холода и быстро набираю сообщение Ракель, что я согласен на них работать.