Камилла Гребе
Все лгут
2
Над Королевским Мысом занимался рассвет нового дня. Фигурально, конечно, потому что ни о каком настоящем рассвете не могло быть и речи. Плотная декабрьская тьма еще не рассеялась, а порывистый ветер заставлял ветви вишневых деревьев биться об оконное стекло.
Я взглянула на часы: десять.
Самир, который отправился на поиски Ясмин, едва за полицейскими закрылась дверь, теперь лежал в кровати рядом со мной. Я не стала его будить, мне казалось, что чем дольше он проспит, тем лучше будет для него. Поэтому я встала очень тихо, на цыпочках подошла к комнате Ясмин, приоткрыла дверь и включила там свет.
Кровать была пуста, а комната выглядела совершенно как обычно – то есть как будто там только что взорвалась бомба. Одежда небольшими кучками была разбросана по полу. Косметика, банки из-под колы, щипцы для завивки, пустые картонки от гамбургеров – на узком письменном столе. В углу – кипа журналов, которые рассыпались по всему полу, одинокая кроссовка на подоконнике, в компании чахнущего цветка и надкушенного бутерброда.
Иными словами, в комнате все было как всегда, не было только Ясмин.
Я подняла взгляд на стену. Там, на черно-белом фото, были запечатлены Ясмин с младшей сестренкой Сильви и их мать – Анна.
Бывшая жена Самира была довольно-таки похожа на меня. Пепельные волосы длиной по плечи. Светлые глаза – как у всех северян – и немного выжидательное выражение лица, словно она хранила какой-то секрет. Возможно, я была немного пухлее, но ведь и лет мне тогда было больше, чем ей на том фото.
Анна была шведкой. Поехав работать во Францию по программе au pair[1], она там и осталась. В начале восьмидесятых она вышла за Самира, и у них родились две дочери – Ясмин и Сильви. Но когда Ясмин исполнилось четырнадцать, они с мамой и сестрой попали в аварию на шоссе к северу от Парижа. Очевидно, в тот день было холодно и скользко. Ледяную корку, которая сковала большую часть дорожного полотна под виадуком, вблизи было непросто разглядеть, и Анна, к несчастью, не смогла справиться с заносом. Машину вынесло на встречную полосу, и там она столкнулась с грузовиком.
Анна и Сильви погибли мгновенно, а Ясмин выжила, чудесным образом оставшись практически невредимой.
Самир ее так и называл: «мое маленькое чудо». Об Анне он редко говорил, но всякий раз, как это случалось, глаза его увлажнялись, а голос начинал дрожать.
– Знаешь, она быть такая красивая, что дома, в Париж, люди останавливаться, когда она проходить мимо по улице. Но она никогда этим не пользоваться. Со всеми быть одинаково милый.
Да, когда он так говорил, у меня что-то свербило в душе, хоть я понимала, что ревновать к умершей нелогично и даже непристойно.
Я глядела на фотографию улыбающейся женщины с двумя девочками – теперь осталась только Ясмин.
Или она все-таки это сделала?
Меня волной накрыло какое-то неприятное чувство, подкатила дурнота, причины которой я не понимала. Было ли тому виной исчезновение Ясмин, или вино, которое я пила накануне, или, быть может, отсутствие сна?
Я вернулась в кровать, скользнув в теплое гнездышко под пуховым одеялом, и прислушалась к дыханию Самира. Не услышав ни звука, я не на шутку встревожилась и нащупала выключатель ночника. Самир инстинктивно зажмурил веки. Я тут же потушила свет, чувствуя себя донельзя глупо: не было причины думать, что он испустил дух просто от отчаяния. Так что я почувствовала настоящее облегчение.
Он был жив. Он дышал.
Любимый Самир.
Бедный мой, любимый Самир.
* * *
Мы с Самиром познакомились на вечеринке за два года до всего этого. Вечеринка была у Греты, той самой, что устроила девичник в Сандхамне. Если подумать, многие из девчонок в тот раз тоже присутствовали. У нас была такая девичья банда – или теперь вернее будет сказать, женская – еще со времен гимназии. Многие так и остались жить на Королевском Мысе.
Грета тогда поставила себе целью свести меня с одним своим знакомым парнем, аудитором. Сомнения одолели меня, едва она произнесла вслух это слово – аудитор. Звучало до безумия скучно. В итоге так оно и оказалось – парень был скучным. Добродушным, но скучным. К несчастью, он на меня запал, так что большую часть праздника я провела, скрываясь от него по углам шумной прокуренной квартиры. До тех пор, пока не появился мужчина с гитарой, который, устроившись на стуле посреди гостиной, стал играть и петь на французском языке.
– Это Самир, – шепнула Грета мне прямо в ухо. – Приятель моей двоюродной сестры. Врач и по совместительству отличный певец, правда?
– Ты платишь ему за выступление?
Грета расхохоталась.
– Ты что же, считаешь, я на мешках с золотом сижу? Он здесь в гостях, просто захотел спеть. – Грета немного замялась, но все же выпалила: – Но ты на него даже не гляди, он должен быть моим.
Я улыбнулась. Когда Грета развелась с мужем, она заявила, что больше не желает иметь ничего общего с мужчинами. Очевидно, она изменила мнение. Я оглядела мужчину с гитарой. Слегка вьющиеся волосы, собранные в пучок, кожа медового оттенка. Музыкальные пальцы нежно перебирали струны гитары.
Я всегда тащилась от музыкантов – отчасти именно поэтому я влюбилась в Брайана, отца Винсента. Иногда я размышляю над этим, пытаясь понять, полюбила ли я его самого или его музыку. А может быть, для меня они были неразделимы. Но Брайан был щенком, юнцом на пороге взрослой жизни, который не имел ни малейшего желания связывать себя какими-то узами.
Самир произвел на меня совершенно противоположное впечатление.
Он старше – это было ясно даже на расстоянии, – щеки немного впалые, волосы – редеющие и у висков уже тронутые сединой. Под тонкой кожей на руках белели костяшки пальцев.
Когда он сделал перерыв, я подошла к нему и протянула бокал вина. Мы чокнулись, и он представился – Самир Фоукара. Он хорошо говорил по-шведски, с чарующим французским акцентом. Вопросов задавал множество. Кем я работаю, что люблю есть, как предпочитаю спать, на спине или на животе, и согласна ли я, что в Швеции красивее всего зимой, когда солнце не показывается из-за горизонта, а травы и деревья спят под снегом. Да, именно так и сказал – травы и деревья спят под снегом. Устоять было невозможно, и мне кажется, он об этом прекрасно знал. Я думаю, он догадался, какой эффект произвели на меня его пение, французский прононс и эти маленькие поэтические зарисовки. Когда он узнал, что я немного говорю по-французски, то принялся тут и там перемежать речь французскими словами.
– Знаешь, au debut[2], Швеция показаться мне чертовски скучный. Люди здесь… с ними сложно, tu sais[3], найти контакт. А потом я понять, что все вы просто timide – застенчивый.
Я засмеялась над ним и вместе с ним. Опустошила свой бокал, а потом и еще один.
– Идем, – сказал он. – Прогуляемся. Будем купаться по-шведски.
Была ранняя осень, а дом Греты – единственный многоквартирный на всем Королевском Мысе – стоял у самого моря.
– Ты серьезно?
Он схватил меня за руку и, не дожидаясь ответа, с впечатляющей решимостью потянул к выходу, лавируя между моими захмелевшими друзьями. Когда мы оказались в прихожей, он обернулся:
– Нам понадобится обувь, нет?
Я захихикала. Я ведь преподавала шведский, и такая формулировка, в которой одновременно были и вопрос, и утверждение, звучала для меня очень забавно.
А потом мы выскользнули из дома в ночь. Немного пьяные, босые и совершенно бесстыжие. Мы купались по-шведски, то есть обнаженными. Мы ныряли со скал возле дома Греты. А ее наказ – на него даже не гляди, он должен быть моим – был давно и прочно мною забыт.
В том месте и в тот час битва была проиграна или выиграна, зависит от того, как посмотреть. Я влюбилась с первого взгляда в этого француза, который вдобавок к тому что был музыкантом, оказался также отцом шестнадцатилетней дочери (Ясмин) и врачом, онкологом, и занимался исследованиями в Каролинском институте[4]. Картину дополнял тот факт, что Самир был борцом. Он смог оставить родину и начать все заново здесь после трагической гибели жены и младшей дочери на обледеневшей дороге в предместье Парижа.
Иногда мне казалось, что он видит эту ситуацию сходным образом. Он ведь был женат на шведке – однажды влюбившись, так и остался очарован северянками, холоднокровными, светловолосыми и застенчивыми, timide. Возможно, он почувствовал что-то родное во мне, точно так же, как я в его музыке услышала знакомые ноты, только восприняла их как экзотические. Наверное, такова любовь – ты любишь не только и не столько человека, сколько то, что он пробуждает в твоей душе: воспоминания о прошлых отношениях, едва уловимое ощущение надежности, даже если вы никогда не были знакомы.
Может быть, потому мы и не видим, каков человек на самом деле, что любовь и впрямь слепа и ослепляет нас. Потому что так и должно быть. Что бы иначе заставляло нас в очередной раз перевернуть все в своей жизни с ног на голову и начать заново, с другим человеком? Для чего бы люди съезжались, меняли свой уклад, договаривались о том, что важно?
Любовь жаждет перемен, а перемены приносят боль.
В тот вечер мы скрепили свою только что обретенную любовь союзом на моей старенькой софе. А еще на полу в ванной. И в кровати – уже следующим утром, когда первые лучи солнца прогнали тьму прочь.
Винсент, который ночевал у моей мамы, в пансионате для престарелых в Накке, должен был вернуться домой не раньше обеда. Когда я рассказала Самиру, что у меня есть восьмилетний сын с синдромом Дауна, он лишь улыбнулся.
– Он веселый, n’est ce pas?[5] Дети-дауны обычно веселые.
Я не стала его поправлять, сочла оговорку чисто лингвистической неточностью. Дети – не дауны, у них синдром Дауна. Человек – это не его диагноз. Человек – это личность со всеми возможными качествами, как положительными, так и отрицательными. К тому же это предубеждение, и люди распространяют его без всякого злого умысла, что все носители синдрома Дауна – радостные дурачки. Винсент сам по себе позитивный ребенок и в самом деле мог быть неисчерпаемым источником радости. Но в то же время он как никто другой способен испытывать мое терпение.
С того самого вечера мы с Самиром были вместе. Это оказалось так просто, нам не пришлось ни о чем договариваться. В основных вопросах, таких как воспитание детей (контролируемая свобода), политика (что-то среднее, но ближе к левому краю), музыка (раньше была лучше) наши взгляды совпадали. Мы виделись так часто, как только могли, и уже через несколько недель я познакомила его с Винсентом. Все прошло лучше, чем я могла ожидать: пока я готовила еду, они вместе играли и рисовали. Самир был львом, а Винсент – антилопой, Самир был лошадью, а Винсент – рыцарем. Потом Винсент был одноглазым монстром, а Самир – маленьким мальчиком, который заблудился в темном лесу. Под кухонным столом у нас внезапно обнаружилась пещера. А если на стол сверху бросить одеяла, в пещере становилось совсем жутко. А если взять с собой фонарик, тот вообще мог сойти за походный костер.
Потом я потратила час на уборку, но разве об этом речь? Мой сын полюбил человека, которого любила я, и наоборот.
Но, разумеется, без сложностей не обошлось, да разве иначе бывает? Только в фильмах и книгах могут два человека, за спиной у каждого из которых имеется багаж прошлого, сойтись и счастливо прожить до самой смерти, не замечая подножек, которые им подставляет реальная жизнь.
А реальная жизнь многолика.
Вот, к примеру, моя мама. Она с большим подозрением отнеслась к моему арабу – она так его называла. Неважно, сколько раз я твердила ей, что Самир – француз, а не араб. Что он родился и вырос в Париже, был женат на шведке и знал наш язык задолго до того, как переехал сюда. Для нее он оставался арабом – имя, смуглая кожа, активная жестикуляция, этого не изменить, даже если живешь в европейской стране. Даже если тебе выпало родиться там.
Это в крови.
Почему меня всегда тянуло к чужеземцам? И что бы на это сказал мой отец, будь он жив?
Я не стала ей говорить, что папе было бы совершенно наплевать на то, что Брайан и Самир – иностранцы. Ему это было бы неинтересно, потому что другие люди, вне зависимости от того, откуда они родом, его не интересовали в принципе. Папа заботился только о своих растениях и собаках. Все, что не было покрыто шерстью или листьями – включая меня и маму, – он просто игнорировал.
То обстоятельство, что Самир оказался врачом, для моей матери явилось смягчающим – все же он не принадлежал к обществу тех мигрантов, что всякий раз толпились в холле районной поликлиники, когда мама приходила к участковому за консультацией по поводу своего артроза. Но даже то, что Самир занимался исследованиями в области онкологии, не могло изменить того факта, что родился он мусульманином. Даже несмотря на то, что нога его никогда не ступала на пол мечети, он ни разу в жизни не совершал намаз и к тому же с удовольствием уплетал мои свиные котлетки. Мама точно прочла «Только не без моей дочери» и была убеждена, что Самир в любой момент может внезапно сделаться исламским радикалом, что повлечет за собой ужасные последствия.
Я воспринимала мамину реакцию спокойно, позволив ей изливать свои тревоги, и не говорила ни слова поперек. Так бывает, когда по-настоящему счастлив – мелких пакостей словно бы не замечаешь, полный терпения и мудрости.
Да, это было несложно. В душе царили радость, и желание, и легкость, и великодушная снисходительность к маминым выпадам.
Все было просто hunky dory[6], пока на горизонте не возникла Ясмин.
* * *
Самир заворочался, придвинулся ближе ко мне, включил ночник и глубоко вздохнул.
Яркий свет затопил комнату, и мне пришлось немного поморгать, чтобы привыкнуть. Я положила руку ему на плечо. Посмотрела в его измученное лицо.
– Как ты?
– Так себе. Я уходить на поиски. Пройти вдоль берега, до моста и обратно.
– Ты не знаешь, они что-нибудь смогли обнаружить?
Он прикрыл глаза.
– Не знать. Они обещать позвонить утром. И дать мне свой номер.
Самир отвернулся и зашарил рукой по тумбочке, где нащупал клочок газеты, на котором небрежным почерком был нацарапан телефонный номер.
– Ты простить, – сказал он, поднимаясь. – Мне нужно позвонить. А потом я снова идти искать.
Послышались шаги Самира в коридоре, а затем, когда он стал спускаться по лестнице, они затихли.
Я села в кровати, потом встала на ноги и задрожала от холода. Мы жили в старинном доме, который был построен еще в конце девятнадцатого века. Дом был красивым: фасад имел богатую отделку и ажурные наличники. Стены во всех комнатах были выложены панелями в половину человеческого роста, а над ними царствовал переливчато-жемчужный шпон. Все было немного криво и косо, как обычно бывает в столетних домах, но хуже всего был этот мерзкий холод. Зимой мы все спали в теплых пижамах и носках.
Я поплотнее запахнула старенький халат и отправилась вниз, вслед за Самиром.
В дверях своей комнаты стоял Винсент с приставкой «Геймбой» в руках. Эта игра его здорово увлекала, Винсент мог рубиться в нее часами и впадал в истерику, если кто-то просил его ее отложить.
– Доброе утро, хороший мой. Ты выспался?
– Где Ясмин?
Я подошла к нему, обняла и провела рукой по рыжей макушке.
– Мы пока не знаем. Давай позавтракаем?
– Хочу, чтобы Ясмин вернулась домой, – подтягивая пижамные штаны с изображением Железного человека, протянул Винсент.
– Я тоже этого хочу.
– Ясмин что-то с собой сделала?
– Не знаю.
Мы спустились вниз и устроились в кухне. Из гостиной доносилось бормотание Самира, который с кем-то говорил по телефону. Винсент хотел пойти к нему, но я взяла его за руку и напомнила, что сначала нам нужно приготовить завтрак.
– Самир, должно быть, очень голоден, – объяснила я. – И Ясмин тоже захочет есть, если вернется домой.
Дрожащими руками я насыпала кофе в фильтр и открыла хлебницу. Знакомые дела успокаивали – во всей этой ситуации лишь они были чем-то конкретным: нужно было нарезать хлеб, нужно было накрыть стол.
Едва я успела выставить масло и сыр, как раздался звонок в дверь. Я поспешила в прихожую, но Самир меня опередил. Промчавшись мимо, он распахнул входную дверь прежде, чем я успела переступить порог кухни.
Снаружи стояли незнакомые мужчина и женщина. Мужчина, на вид ровесник Самира, был явно хорош собой. Одет был в пуховик, джинсы и кепи. Кепи он тут же снял, отодвинул со лба тронутые сединой волосы и представился. Гуннар Вийк, следователь из государственной уголовной полиции. Женщина – тоже в гражданском – на первый взгляд показалась старше, около шестидесяти. Волосы ее имели стальной оттенок и были пострижены коротко, лицо было округлым, а черты – мягкими. Она потрясла протянутую мной руку и представилась коллегой Гуннара, Анн-Бритт Свенссон.
– Мы хотели поговорить об исчезновении вашей дочери, – заявила Анн-Бритт, кивая Самиру и на ходу стаскивая зеленое драповое пальто.
– Разумеется, – сказала я. – Пойдемте в кухню, мы как раз собирались завтракать.
Анн-Бритт улыбнулась Винсенту, который тут же зарылся носом в мой халат.
Гуннар выглядел слегка смущенным. Немного помяв в руках кепи, он прокашлялся.
– Мы хотели бы поговорить с каждым из вас по отдельности, – уточнил он.
3
Вот так и появились в нашей жизни «до» и «после». Однако чтобы понять, что за событие разделило нашу жизнь пополам, мне придется начать рассказ с того, что было раньше.
Раньше были свет и любовь. Раньше было много дел: готовили еду, хлопали дверьми (это Ясмин), включали музыку на полную громкость (тоже Ясмин). Раньше по вечерам в пятницу мы уютно бездельничали и по всему дивану были разбросаны сырные чипсы, а на полу в углу кучей была свалена грязная одежда – футбольная форма (Винсента) и баскетбольная (Ясмин). Нельзя сказать, что раньше у нас не было трудностей, все-таки мы были современной семьей с бонусным ребенком и родственниками, разбросанными по всему свету. Но жизнь наша была полна надеждами и мечтами, а главное – она была вполне предсказуема.
А потом – потом наступила нескончаемая мучительная неопределенность. А еще дальше наступила тишина. И ожидание. Надежды, разбитые надежды, надежды, превратившиеся в безнадежность. Беспомощность, немощь, бессилие и тысячи других эмоций, прежде никогда еще не испытанных. Некогда непоколебимое доверие превратилось в патологическую подозрительность и пульсирующий гнев, который мало-помалу утих, напоминая о себе саднящей тоской.
Но хуже всего было осознание, что ничего и никогда уже не станет как раньше.
* * *
Мы с Анн-Бритт заняли кухню, а Гуннар и Самир поднялись наверх. Винсенту было позволено посмотреть видик – в обычных случаях мы строго регламентировали это занятие, – так что он уселся с завтраком прямо перед телевизором в гостиной.
Я предложила кофе, и Анн-Бритт не стала отказываться, но к бутербродам не притронулась – уже успела позавтракать.
Она была чем-то похожа на маму. Не знаю, было то из-за ее округлой фигуры или мягких черт лица, а может, мне показался знакомым ее взгляд – испытующий и цепкий.
– Возбуждено уголовное дело об убийстве. Мы проводим предварительное следствие, – заговорила Анн-Бритт.
– Об убийстве? Но почему?..
Она успокоительно приподняла ладонь.
– Это не означает, что кто-то убил Ясмин, и вообще, что она мертва. Однако у нас есть свидетель, который ночью видел подозреваемого.
– Владелица собаки? Та, что обнаружила записку?
Анн-Бритт кивнула.
– Да. Сегодня утром, когда мы проводили опрос, женщина сообщила, что на вершине скалы видела не одного человека, а двоих.
– Но… Это же не означает, что кто-то хотел навредить Ясмин?
Немного помолчав, Анн-Бритт отозвалась:
– Владелица собаки утверждает, что некий человек сбросил или столкнул что-то с обрыва. – Анн-Бритт замялась. – Или кого-то, – наконец закончила она. – В темноте она не могла все разглядеть.
Анн-Бритт взяла короткую паузу – очевидно, чтобы понаблюдать за моей реакцией.
Я отложила бутерброд с сыром на тарелку, так как внезапно почувствовала, что ничего не смогу съесть. Дурнота подкатила с новой силой. Из гостиной доносился звук телевизора – Винсент смотрел «Короля Льва». Я скользнула взглядом по кухне. Все выглядело настолько идиллически: крашенные в зеленый цвет дверцы шкафчиков, старинная дровяная плита, которую мы решили сохранить, когда делали здесь ремонт. Столешницу выбрали мраморную, несмотря на ее явную непрактичность. Рисунками Винсента были увешаны все стены. Разумеется, были там и фотографии – вот Винсент в снегу, рядом с гигантским снеговиком, которого он слепил в прошлом году. На другом фото – Ясмин вместе с Винсентом на фоне стареньких буренок на ферме, куда мы ездили прошлым летом. Глядя на это фото, я почти ощущала запах животных, почти чувствовала влажное тепло их больших, могучих тел. В самом низу висело увеличенное фото с нашей с Самиром свадьбы. Я сижу на стволе упавшей березы. Бессовестно дорогое платье, купленное в городском бутике, все измялось, а подол задрался. Самир стоит у меня за спиной, немного нагнувшись вперед, и целует меня в щеку. Несмотря на то что его лицо заметно не полностью, я отчетливо видела ее – любовь в его глазах. Видела так же ясно, как черные пятна на березовом стволе, как высокую августовскую траву.
Проследив за моим взглядом, Анн-Бритт тоже посмотрела на стену.
– Ваш сын здорово рисует.
Я молча кивнула.
– Будем надеяться, что все благополучно разрешится, – ровным голосом продолжала Анн-Бритт. – Так чаще всего и происходит, но, тем не менее, я должна задать вам несколько вопросов. Где вы находились вчера вечером?
И до меня потихоньку стало доходить.
В самом деле, а я что думала? Что это визит вежливости? Что она поспешит меня утешить и будет держать за руку? Ее вопрос прояснил, почему делом занялась уголовная полиция. Там ведь не стали бы расследовать самоубийство или исчезновение подростка.
– Я была на девичнике, на шхерах, в Сандхамне. Уехала вчера после обеда и пробыла там до… Да, до того момента, как позвонил Самир и рассказал об исчезновении Ясмин.
– Который был час?
Анн-Бритт достала очки и принялась делать пометки в своем блокноте.
– Наверное, половина пятого утра.
– Может кто-нибудь подтвердить, что вы были там?
Ее слова прозвучали словно в замедленном воспроизведении, и кухня, внезапно утратив четкость линий, стала расплываться. Все это происходило наяву. Это было со мной. С моей семьей.
– Вы серьезно? Меня в чем-то подозревают?
Анн-Бритт изучающе поглядела на меня поверх оправы очков. Лицо ее не выражало эмоций.
– Это стандартный вопрос в подобных ситуациях.
Я покорно кивнула и продиктовала ей имена девчонок, а также телефонный номер Греты.
Анн-Бритт продолжала вести записи. Аккуратный почерк, ровные строчки на белой бумаге. Без всяких там дрожащих рук или пылающих щек. Для нее это была рутина, работа, business as usual. А когда она закончит со мной, то отправится домой, к своей семье, или к своему коту, или к своим романам, а мы останемся сидеть здесь, в нашем красивом, но захламленном доме, так ничего и не выяснив.
Мы станем пленниками неопределенности.
– Вы что-то нашли? – спросила я.
Анн-Бритт отложила ручку и слегка одернула вязаный свитер, который был ей тесноват в груди.
– Мы обнаружили ряд предметов на скалах. И в воде. В данный момент я больше ничего не могу вам сообщить. Но Ясмин мы не нашли.
– Она могла убежать, – предположила я.
– У нее были причины?
Я задумалась, и задумалась надолго. Что мне было сказать? Что я могла сказать? Что было лучше для Ясмин, для Самира, для моей семьи?
– В последнее время она была сама не своя.
– Что вы имеете в виду?
Я попыталась сделать глоток кофе, но руки так сильно дрожали, что чашку пришлось поставить.
– Она отгородилась от нас. Установила замок на свою дверь. А еще… она похудела. Она и так была худой, так что…
Я не закончила фразу.
– Депрессия?
– Может быть.
– Возможно, с ней что-то произошло?
– На самом деле я не знаю, – солгала я. – Я склоняюсь к тому, что это подростковые проблемы, понимаете?
– Нет, не понимаю. Расскажите подробнее.
Я вздохнула.
– Она устала от школы. Очень устала. Кажется, у нее произошла размолвка с парнем, но я точно не знаю. Она никогда не стала бы со мной делиться. Вам лучше спросить Самира.
– Ее парень, – помедлив, проговорила Анн-Бритт. – Это Том Боргмарк?
– Да.
– Что он за человек?
Я задумалась. Тома я знала с младенчества – несчетное количество раз оставалась у него в няньках. Меняла пеленки, утешала и качала перед сном.
– Он замечательный молодой человек, – наконец ответила я, выделяя каждое слово.
Ручка Анн-Бритт снова заскрипела по бумаге.
– Исходя из чего вы делаете такой вывод?
– Я живу здесь с рождения. Мой папа работал садовником в усадьбе Кунгсудд. Он…
– В усадьбе? – переспросила Анн-Бритт.
– Да, в прошлом наш дом был ее частью, но в шестидесятых родители его выкупили. Когда папа умер, мама переехала в квартиру, а я осталась жить в доме. Как бы там ни было, Тома я знаю целую вечность, так что могу за него поручиться. Он хороший мальчик.
«Может быть, слишком хороший для Ясмин», – подумала я, но, разумеется, ничего такого вслух не сказала, потому что внезапно почувствовала, что женщина по другую сторону стола – та самая, с округлыми чертами и обманчиво мягкими интонациями, напомнившая мне маму, – вовсе не на нашей стороне.
– Хм, – произнесла она. – Мы побеседовали с Томом. Он был сильно возмущен.
– Он что-то знает о Ясмин?
– Нет. Вчера он работал допоздна в какой-то финансовой конторе в городе.
Я кивнула – это мне уже было известно. Том учился в Хандельс[7], а по вечерам подрабатывал в колл-центре – продавал какие-то финансовые услуги малым предприятиям.
– А что ваш муж? – спросила Анн-Бритт, поправляя на переносице очки. – Где вчера был он?
Я вдруг вспомнила, что Самир в это самое мгновение сидел в компании ее коллеги на втором этаже и отвечал на аналогичные вопросы. Какой же я была наивной! Очевидно, для того они и решили допросить нас по отдельности. Это была вовсе не забота о нас, не желание поддержать семью в трудную минуту.
– Самир весь вечер провел дома, с Винсентом.
Анн-Бритт некоторое время молча меня изучала.
– Откуда вам это знать?
Прямой вопрос заставил меня растеряться и немного разозлил. Вне зависимости от того, что произошло с Ясмин, не было никаких причин подозревать в чем-то меня или Самира. Ясмин и без нашего участия была способна вляпаться во все возможные неприятности.
– Я находилась в двух часах езды отсюда, – излишне резко отозвалась я. – У меня не было возможности проконтролировать, чем занимались Самир и Винсент, но и причин это делать не было тоже. Самир никогда бы не обидел Ясмин, что бы та ни натворила. Она для него – все. – Я поколебалась, но все же продолжила: – Он уже терял ребенка.
Анн-Бритт кивнула.
– Да, мне это известно.
И вновь ощущение бессилия и паника: откуда ей могло быть это известно? Она что, еще до прихода сюда изучила всю историю нашей семьи?
Анн-Бритт откашлялась.
– Мария, вас ни в чем не подозревают – ни вас, ни Самира. Все это – дежурные вопросы. Понятно?
Я молча кивнула.
– Отлично. Не забывайте об этом. Вы утверждаете, что Самир помог бы Ясмин вне зависимости от того, что та натворила. У меня возникает закономерный вопрос – как часто она что-то «вытворяла»?
Я пожала плечами.
– Вы ведь знаете, как у подростков бывает.
– Нет, – упорствовала она. – Рассказывайте.
– Это же вечная борьба, вечный поиск компромисса. В котором часу она должна быть дома по вечерам, отношения с мальчиками, уборка, алкоголь. Все в таком духе. Ничего странного. Обычные подростковые фишки.
Анн-Бритт откинулась на спинку стула и сняла очки.
– Думаю, на сегодня достаточно, – объявила она. – Я оставлю вам свою карточку, звоните в любое время. Если вам придет в голову что-то важное, или если возникнут вопросы. Мы рядом. Я хочу, чтобы вы знали об этом.
Ее слова прозвучали как оскорбление. Разумеется, никого с нами рядом не было. Напротив, нас будто подвергли изучению и оценке. Пропала родная дочь Самира. Разве не должны они были сейчас заниматься ее поисками вместо того, чтобы устраивать нам перекрестный допрос?
– Я хочу попросить вас с Самиром разобрать вещи Ясмин и выяснить, не пропало ли что-то. Если по какой-то причине она сама решила убежать, то должна была взять с собой хоть немного одежды, денег и прочего. И кстати, поищите ее паспорт.
– Хорошо.
– Могу я немного поговорить с вашим сыном, прежде чем мы уйдем? – спросила Анн- Бритт.
– С Винсентом?
– Да.
Я слегка покачала головой.
– Можете попытаться. Но он вам ничего не скажет.
Анн-Бритт едва заметно приподняла бровь.
– Он не разговаривает с незнакомцами, – пояснила я. – Ничего личного.
– Но попробовать мы можем?
Я отправилась в гостиную, чтобы привести Винсента.
– Ясмин кто-то обидел? – едва увидев меня, тут же снова спросил он. Не знаю, слышал ли он наш разговор или просто чувствовал, что что-то не так.
– Не знаю, – ответила я, потому что в самом деле не знала, что ему сказать. Мне не хотелось тревожить его без повода – мальчик довольно сильно привязался к Ясмин. Но и лгать мне не хотелось.
– Почему полиция снова здесь?
– Если Ясмин кто-то обидел, они его найдут.
Винсент немного подумал, но потом снова заговорил:
– А что полиция сделает с обидчиком?
– Таких людей сажают в тюрьму.
Тишина. Винсент украдкой скосил глаза на экран телевизора и скорчил рожу.
– На сколько? – тихо спросил он.
– Что ты имеешь в виду?
– На сколько сажают в тюрьму?
Я сделала глубокий вдох. Вопрос был странным, но Винсент всегда размышлял нестандартно. А его вопросы – Господь свидетель, их было множество – периодически заставляли меня понервничать.
– Если кто-то обидел Ясмин, он, вне всяких сомнений, проведет в тюрьме всю жизнь, – ответила я и взяла сына за руку.
Он нехотя проследовал в кухню, держась за мою руку, но взглядом никак не отпуская экран телевизора.
– Ну здравствуй, – заговорила Анн-Бритт, когда мы уселись. – Я из полиции, помогаю искать Ясмин. Хочу задать тебе несколько вопросов.
Винсент ничего не ответил.
Анн-Бритт терпеливо подождала какое-то время, но потом решила продолжить.
– Ты помнишь, чем вы с Самиром занимались вчера вечером?
Винсент принялся раскачиваться на стуле взад-вперед, не поднимая взгляда от поверхности стола.
– Вы круто проводили время? Может быть, телик смотрели?
Молчание в ответ.
– Помнишь, что вы ели?
Тишина.
Так мы просидели довольно долго, слушая молчание Винсента, которое могло длиться днями, неделями, да что уж там – месяцами. Вот только Анн-Бритт это было невдомек. По ее лицу было понятно, что она удивлена, возможно, разочарована, и я покривила бы душой, сказав, что это не принесло мне удовлетворения.
«Ты чужая, – подумала я, – а чужакам у нас веры нет».
