Камилла Гребе
Все лгут
6
Утро понедельника, два дня спустя после исчезновения Ясмин
Воскресенье прошло в состоянии невыносимого вакуума, который я начинала воспринимать как норму. Самир разговаривал по телефону – с Мухаммедом, а потом с начальником из Каролинского института. Я звонила Грете, а потом директору школы, чтобы сообщить, что буду отсутствовать еще несколько дней. Еще я позвонила маме.
Когда она узнала, что произошло, то заплакала. Мама никак не могла уложить в голове, что Ясмин, невинное и хрупкое существо, могла покончить с собой или, хуже того, стать жертвой преступления.
Нет, что-то подобное совсем не приходило в голову. Даже я, оказавшись в центре этого урагана, не воспринимала всерьез, что Ясмин, вероятно, мертва. Что она ушла навсегда, на веки вечные. Что она больше никогда не ворвется в дом, со всей дури хлопнув дверью, и не закричит:
– Привет, я дома!
Что мне больше никогда не придется подбирать с пола ее одежду или просить ее сделать музыку потише. Что я больше не увижу, как они с Винсентом угнездились на диване, под пледом, а Ясмин вслух читает какой-нибудь детектив или триллер, или любую другую книжку, которая совсем не предназначена для детей.
Сердце болело. В основном, конечно, за Самира – он ведь уже потерял половину своей семьи из-за ужасного несчастья, но еще и за Винсента. Ясмин стала ему сестрой, которой у него никогда не было, а теперь она исчезла.
Это было несправедливо. Это было неправильно. Это была насмешка над самой жизнью.
Все, кто когда-то теряли близких, знают, что горе несет с собой боль, и не только душевную. Тело ломит, голова горит, дышать становится тяжело, словно грудь стянули веревкой. От горя немеют. Оно окутывает сознание какой-то пеленой, оболочкой, которая амортизирует каждый позыв к действию. Несмотря на все это, я пыталась не дать нашей жизни развалиться на куски. Провожая Винсента в школу, несла какую-то чушь про выпавший снег, тщетно пытаясь вернуть себе мало-мальское ощущение нормальности. Винсент провожал меня долгим печальным взглядом. Он все понимал, мой милый мудрый малыш.
По пути домой я не смогла удержаться, чтобы не пройти мимо утеса Кунгсклиппан. Бело-голубая ограничительная лента, привязанная к чему-то вроде переносных козел, трепыхалась на ветру, но вокруг я не заметила ни полицейских, ни кого-то еще. Далеко внизу проплывал какой-то сухогруз по пути в Стокгольм.
Я уже подумывала перелезть через ленту и подойти к обрыву, надеясь, вероятно, увидеть нечто такое, что помогло бы мне разобраться в произошедшем. Но страх, что меня могут увидеть за лентой, удерживал на месте. Возможно, я боялась посмотреть вниз, на черную воду и острые камни у подножия утеса. Боялась, что увижу там себя, увижу ситуацию, в которой оказались я и моя семья. Потому что если и было для этого подходящее место, то именно пропасть.
Мы с Самиром сидели за кухонным столом. Оба не произносили ни слова, потому что сказать было нечего.
Я посмотрела в окно. Из-за сильного снегопада было не видно деревьев и крыши усадьбы Кунгсудд. Замерзшие коричневые пятна на лужайке – следы ботинок Винсента – теперь были покрыты толстым слоем снега.
Между деревьями возникла тень и раздался скрип тормозов. В следующий миг на нашей подъездной дорожке показался автомобиль, из которого вылез мужчина с портфелем под мышкой. Он немного помедлил, вероятно, разглядывая наш дом, а затем направился ко входу. Несмотря на то, что вместо кепи на нем была толстая шапка с ушами, я сразу его узнала. Это был Гуннар, симпатичный полицейский, который допрашивал Самира.
Раздался звонок, и я отправилась открывать дверь.
– Здравствуйте, – сказал он. – Мы можем поговорить?
Я впустила его, и Гуннар пытливо на меня уставился, смахнув со лба несколько влажных прядей волос. Глаза у него были ярко-голубого цвета, а во взгляде читалось что-то, похожее на сочувствие.
– Как вы?
– Не особенно, – призналась я.
Промычав что-то неопределенное, он повесил на крючок куртку и шапку.
Мы прошли в кухню.
Гуннар кивком приветствовал Самира и сел на стул рядом с ним. Взгляд его скользнул по стенам – по рисункам Винсента и семейным фотографиям, на которых запечатлелось то время, которое теперь осталось позади. Затем Гуннар откашлялся.
– Как уже говорилось, мы сделали несколько находок на утесе и в его окрестностях. Я хотел бы продемонстрировать вам пару фотографий.
Он открыл портфель, достал оттуда тонкую стопку листов и положил один из них на стол.
На фотографии была кожаная куртка, которая лежала на чем-то вроде стола из нержавеющей стали. Она была мокрой, а в нижней части одного рукава – разорвана, но все же я сразу опознала эту вещь.
– Это куртка Ясмин, – сказала я. – Откуда она у вас?
– Ее нашли в воде, у подножия скалы.
Желудок скрутило, и меня накрыла внезапная волна дурноты.
– Простите, – смогла я выдавить из себя, вскочила и метнулась в туалет. Едва я успела откинуть крышку унитаза, как завтрак – чашка чая и кусок испеченного Винсентом ржаного хлеба – поспешил меня покинуть.
Я встала, спустила воду, прополоскала рот, ополоснула лицо ледяной водой и тщательно вымыла руки. Потом взглянула на свое отражение в зеркале. Светлые волосы взлохмачены, пересохший рот напряжен, веки воспалены. Отчаяние глядело на меня отовсюду. Оно изменило мои кожу и черты лица. Оно сочилось из каждой поры, словно мое тело не могло или не хотело давать ему приют.
Когда я вернулась в кухню, Гуннар уже выложил на стол новую фотографию. На ней оказались сапожки Ясмин: черная замша, высоченные каблуки, на щиколотках – серебряные пряжки. Я помню, как мы их купили – я была против из-за высокой цены и их непрактичности.
Фото, должно быть, сделали на скале, потому что сапожки стояли на краю, на каменистом уступе, за которым были лишь пустота и море.
Самир сидел, закрыв лицо руками.
– Да, – проговорила я, желая помочь. Мне хотелось, чтобы ему не пришлось глядеть на эту картину, не пришлось произносить немыслимое. – Это ее сапоги, – закончила я.
– Хм, – промычал Гуннар, почесав небритый подбородок.
– Вы ее не нашли? – спросила я.
– Нет. На месте работают специально обученные собаки. И водолазы. Когда погода наладится, они продолжат поиски. Однако в том месте сильное течение, ее могло унести. Вам следует быть готовыми к тому, что на поиски тела потребуется время.
Когда он это сказал, возникло такое странное чувство. Он назвал Ясмин «телом». Никто до сих пор не произносил этого слова, не осмеливаясь сказать вслух, что Ясмин, вероятнее всего, мертва.
Образ Ясмин, утонувшей в черных водах, тут же возник перед глазами. Длинные волосы развеваются по плечам, глаза распахнуты. На мгновение мне показалось, что я там, с ней, и она тащит меня вниз, в холодную черноту.
– Мы также обнаружили следы крови, – произнес Гуннар.
– Крови? – переспросила я.
– На утесе. И вблизи сапог, и на камнях внизу, у самой воды.
Под ложечкой засосало, а во рту мгновенно пересохло. Дурнота вернулась, на этот раз, правда, не такая сильная, было больше похоже, что ноет диафрагма.
– Мы собираемся провести анализ ДНК образцов крови, – продолжал Гуннар. – Мне потребуется то, с чем можно будет их сравнивать.
– Но, – заикаясь, проговорила я, – у нас нет крови Ясмин.
Гуннар покачал головой.
– Прошу прощения, я неясно выразился. Нам не нужна кровь. Есть у вас ее зубная щетка или расческа?
– Конечно, – заверила я и поспешила за вещами.
Когда я вернулась, Гуннар поместил вещи Ясмин в пластиковые пакеты и тщательно их запечатал.
– Вас тоже придется типировать, – добавил он. – И взять отпечатки пальцев. Таким образом мы сможем исключить вас при проведении криминалистического исследования.
Я восприняла это как очередное оскорбление. Знаю, это, наверное, звучит глупо, но похоже было на вторжение: сначала в наш дом, а теперь и в наши тела. Настанет ли этому конец? Неужели не останется ничего личного, неужели не удастся сберечь ни один уголок нашей жизни?
– Хорошо, – сказала я.
– Отлично, я попрошу кого-то из коллег это организовать.
Когда Гуннар ушел, Самир пересел на диван. Он включил телевизор, там показывали гольф. Самир в принципе не интересовался спортом и, кажется, даже не смотрел на экран, наверное, просто хотел послушать что-то кроме собственных мыслей.
Самир перелистывал какую-то книгу, лежавшую у него на коленях. Немного поколебавшись, я подошла к нему. Хотела спросить, не проголодался ли он, но тут мой взгляд упал на книгу. Это был толстый, переплетенный в зеленую кожу и богато украшенный орнаментом из звезд томик, тисненный золотой арабской вязью.
– Что это за книга? – поинтересовалась я.
Самир посмотрел на меня без всякого выражения.
– Коран.
Я остолбенела. Самир не был религиозен, я даже не подозревала, что у него вообще был дома Коран. Потом рядом с ним я заметила блокнот и ручку. Неровными буквами там были выведены слова.
Ясмин. Сильви. Ясмин. Сильви. Ясмин. Сильви.
Строчку за строчкой Самир повторял одно и то же. Снова и снова записывал имена своих девочек.
Имена своих погибших девочек.
Немного позже в тот же день, наверное, около трех, вновь раздался звонок в дверь. Когда я открыла, на пороге оказался Том, одетый в тонкий непромокаемый плащ. Влажные волосы веревками свисали с его головы.
Мы обнялись.
– Я никак не могу в это поверить, – между всхлипываниями выговорил Том. – Не могу поверить.
Я высвободилась из его объятий и захлопнула дверь, которую настежь распахнуло сквозняком. В прихожую за это время намело снега, и он остался лежать на коврике.
– Входи, – пригласила я. – Я сделаю тебе чаю.
– Самир? – спросил Том.
– Спит.
На лице Тома отразилось облегчение.
Ни для кого не секрет, что Самир не одобрял отношения Ясмин и Тома, но с другой стороны, он не одобрял ни одного из приятелей дочери. Может быть, он был одним из тех отцов, которые никогда не могут смириться с тем, что их маленькие девочки выросли.
Я помогла Тому выпутаться из промокшего дождевика и повесила тот на плечики. Мы пошли в кухню. Я разожгла огонь в дровяной плите, больше для поднятия настроения, чем для тепла. Влажная древесина потрескивала, щелкала и свистела.
– Я не понимаю, – пробормотал Том со своего места. – У нее совершенно не было причин…
– Вот, – сказала я, вручая ему чашку чая. Потом присела рядом и аккуратно убрала с его лба мокрые волосы.
– Я любил ее. У нас с ней были «мы». Я хотел на ней жениться.
На этом месте я, честно говоря, удивилась. Конечно же, Том, как и прочие ребята, был ею сражен, пленен и околдован. И еще обманут, как мне кажется. Я знала, что он был в нее искренне влюблен, и даже однажды посоветовала ему остерегаться Ясмин. Но мне и на ум не приходило, что Том хотел связать с ней свою жизнь. Если бы я об этом знала, то была бы с ним более откровенна и сказала бы то, о чем действительно думала: Ясмин была незрелой, она не была готова к серьезным отношениям с кем бы то ни было. Ясмин была воплощением драмы, она умело манипулировала и плела интриги.
Даже после смерти она ухитрялась создавать конфликты.
Да, я в самом деле так подумала, но тут же пришла в себя и устыдилась.
Погибла молодая женщина, угасла юная жизнь. Моя собственная падчерица. Как вообще я могла такое подумать?
– Ты разговаривал с ней в пятницу? – спросила я.
– Нет. У меня были занятия. А потом я весь вечер был на работе. После мы пошли потусить. Разошлись уже поздно. – Он немного помолчал, а потом вновь заговорил: – Полиция спрашивала то же самое, а потом они стали допрашивать моего шефа и коллег. Хотели прослушать внутренние записи охраны из магазина, чтобы убедиться, что я был на месте. Чертовски некомфортно. Как будто они меня подозревают.
Мы немного посидели молча, прислушиваясь к треску дровяной печи и наблюдая, как снежинки, кружась, ложатся на землю. Том дергал заусенец возле ногтя, один за другим отрывая длинными худыми пальцами крошечные кусочки кожи.
– Она не казалась тебе подавленной? – наконец спросила я.
Он замотал головой, так что мокрые темные пряди заплясали по плечам, и уставился на меня удивленно, но в то же время с вызовом.
– С чего бы ей быть подавленной?
– Не знаю, – пожала плечами я. – По крайней мере, дома она вела себя отстраненно. И с Самиром они частенько ругались.
– По поводу?
Вопрос поставил меня в тупик. Не могла же я вот так рассказать ему. Только не в тот момент и не там. Откровенно говоря, я вообще никогда не стала бы этого делать.
– Не знаю, – солгала я. – Я не слишком хорошо знаю французский.
Последнее было чистой правдой. Во время всех этих ссор я понимала далеко не все сказанное. Но помню я все отчетливо: слова, которые они метали друг в друга, словно камни, крики, плач. Испуганный взгляд Винсента, который забирался ко мне в кровать, потому что не мог уснуть – ведь папа Самир и Ясмин так рассердились. А почему они так рассердились? Ясмин обидела его? А если так, почему она просто не может попросить прощения, чтобы папа Самир успокоился?
Вопросы, вопросы, одни вопросы.
Ни на один из них я не могла дать ответ. Когда я спрашивала Самира, из-за чего они поссорились, он говорил, что это вопросы будущего Ясмин, ее образования. Вернее, дефицита этого образования – ибо количество ее пропусков в школе возросло до тревожного уровня.
Разумеется, в душе я знала, что он чего-то недоговаривает. Каждый раз, как возникала эта тема, Самир отводил взгляд и отвечал весьма односложно.
– Говорят, ее могли убить, – произнес Том, повернувшись к окну, за которым в голубоватых сумерках, не переставая, валил снег.
– Не знаю, стоит ли воспринимать это всерьез. Зачем кому-то желать смерти Ясмин?
Том медленно повернул ко мне лицо. Оно было мне знакомо с тех пор, как он был еще малышом. Теперь он возмужал, черты стали грубее, четче. Щетина на подбородке и маленькие морщинки вокруг глаз. Веки опухшие и красные от постоянных слез. Руки все время в движении – он заламывал пальцы, дергал свой заусенец, водил руками по столу.
Да, зачем бы кому-то желать Ясмин смерти?
7
Когда я впервые увидела Тома, мне было пятнадцать, а он и вовсе был малышом. Семейство Боргмарк проживало на одной из роскошных вилл внизу, у моря. Обычно я не водила знакомства с людьми оттуда – с нуворишами, как называл их папа.
Он много рассуждал о классах в обществе, для него эта тема была важна. Будучи убежденным социалистом, он рассказывал мне о невидимой, но непреодолимой стене, которая разделяет людей. Эта стена называлась классом. И она могла, вернее, должна однажды быть разрушена рабочими всего мира, объединившимися в общей борьбе. То, что сам папа при этом являлся винтиком в феодальном механизме, очевидно, его вовсе не беспокоило. Он служил, как до него служил его отец, садовником в усадьбе Кунгсудд, принадлежавшей семейству де Вег. Платили за это скудно, но папе в качестве вознаграждения было довольно и дома – завораживающей красоты коттеджа, построенного на рубеже веков, который утопал в буйной зелени.
Папа говорил, что в семье де Вег люди хорошие, просто не такие, как мы. Он говорил про них «старые деньги». Мне же не следовало допускать и мысли, что я могу стать одной из них, иначе, по мнению папы, не бывать мне счастливой.
Когда я спрашивала, что такое «старые деньги», он потирал широкие шершавые ладони и пояснял, что это – противоположность новых денег, которыми владеют люди с прибрежных вилл.
– Какие же деньги тогда у нас? – спрашивала я.
Папа долго и громко смеялся.
– У нас, Мария, нет никаких денег. И ты должна этим гордиться. Каждая лежащая в банке крона у кого-то отобрана, или же люди от скупости не смогли ею поделиться.
Папа не изменил бы своим политическим взглядам до самой смерти – даром что в социальном государстве Швеция классовое общество давным-давно кануло в Лету. По крайней мере, так считала я – мне не пришлось стоять с протянутой рукой, уйдя от семейства де Вег, а в доме, граничившем с усадьбой, мы не были крепостными. Ну а в школе мне и в голову не приходило дифференцировать детей в зависимости от их происхождения.
Так или иначе, родители Тома Боргмарка были из нуворишей. Когда родился Том, у них уже было две маленькие дочки, и жили они в одном из самых просторных домов на побережье. Это было сооружение из бетона в стиле модерн, которое мама называла бункером.
Отец Тома работал в финансовом секторе, не помню точно, чем он занимался, а мама нигде не работала, но, тем не менее, все время была очень занята различными благотворительными проектами. То обезьян нужно было вызволять из неволи в Африке, а затем – реабилитировать, то лечить больных раком детей, то бороться за права женщин третьего мира, которых необходимо просвещать в отношении планирования семьи и экономики.
В общем, по факту мать Тома была так занята, что ей необходима была помощь по уходу за новорожденным сыном. Поэтому она решила повесить объявление в местном супермаркете. Я помню, как увидела его – такой рукописный листок с отрывными полосками, на которых был номер телефона. Я училась на втором курсе гимназии и как раз только что лишилась подработки, потому что магазин, в котором работала, внезапно закрылся – там определенно не обошлось без черного нала.
Очевидно, деньги бывали старые, бывали новые, а бывали и такие.
Я позвонила по указанному номеру, прошла что-то вроде собеседования в их большом доме, которое, правда, больше походило на посиделки с кофе, и уже через несколько дней впервые осталась нянчить Тома.
Он был совсем малыш, с гладкой кожей и лысой макушкой. Глаза у него были большие, голубые, вечно удивленно распахнутые. Своими пальчиками он с удивительной силой хватался за мои, толстенькие ножки его непрестанно мельтешили в воздухе, а в маленьком животике постоянно что-то булькало и бурчало от колик, которые время от времени заставляли бедняжку верещать часы напролет.
Помню, я была вне себя от страха ему навредить. У меня не было младших братьев и сестер, и я совсем не знала, как обращаться с малышом. Он казался таким хрупким – я боялась нечаянно уронить его на пол или сделать больно.
Со временем я стала увереннее и уже смелее поддерживала его головку. Смена подгузников, одевание, купание – все это в итоге оказалось не сложнее игры в куклы. Только Том не был куклой. Он был моей первой любовью, очаровательным крошечным существом, которое недополучало внимания от собственных родителей.
Поначалу я оставалась с ним раз в неделю, но со временем стала приходить чаще. Это была моя единственная подработка за время учебы. Уже позднее, когда я стала учительницей и работала полный день, я продолжала смотреть за Томом в выходные и по вечерам.
Том рос быстро. Раньше я даже не подозревала, какая воля к жизни заключена в хрупком внешне детском тельце. Когда Тому исполнилось шесть, он сделался пухляшом, за что в классе его дразнили. Со своими печалями он приходил ко мне: всхлипывая, рассказывал про злые слова, пинки и тычки. Я его обнимала и утешала, объясняя, что он красив и умен такой, какой есть, и ни у кого нет права говорить ему гадости.
Однажды, когда Том ходил во второй класс, он пришел домой весь в крови и замерзший. Одноклассники заставили его раздеться догола в какой-то яме, а потом стали кидаться в него камнями. Я пришла в ужас и бросилась разыскивать его мать, чтобы обсудить все с ней. Но на этом дело не закончилось, я позвонила еще и его учительнице, а поскольку та не восприняла проблему всерьез, дошла до директора. Я чувствовала ответственность за Тома, подозревая, что его родители ничего не станут предпринимать, чтобы положить конец травле, которой мальчик подвергался. Если уж совсем честно – я знала, что они ничего не станут делать, у них было полно забот со старшими детьми и с собственной по часам расписанной роскошной жизнью.
Иногда я нянчилась и с Казимиром де Вег. Они с Томом были ровесники. Казимир вместе с семьей жил в усадьбе. Им было весело вместе, Тому и Казимиру, несмотря на то, какими они были разными. Казимир, блондин, с самого детства отличался атлетическим сложением. Он был крепок – и духом, и телом. Ничто не могло вывести его из себя. Я часто желала Тому стать похожим на Казимира, только не ради меня – я-то любила его таким, какой он был, – но ради него самого. Том нуждался хоть в толике тех спокойствия и уверенности в себе, коими обладал Казимир.
У Казимира, как и у Тома, было двое старших братьев: Дуглас и Харольд. Дуглас был приветлив, а Харольд еще в детстве стал задирой, и я изо всех сил старалась держаться от него подальше.
Со временем, несмотря на все это, Тому стало полегче, но я не могу утверждать, что заслуга в этом целиком моя. Многое изменилось в его жизни. В старших классах он сменил школу, завел новых друзей, которые стали ему просто друзьями. Том сбросил все те лишние килограммы разом, за одно лето. Выпуклый живот и двойной подбородок куда-то втянулись, и остался высокий и широкоплечий молодой человек с копной вьющихся каштановых волос. Однако неуверенность и чувствительность, которые были с ним с детства, никуда не делись. Я видела это по его глазам, когда друзья говорили ему что-то, что можно было истолковать как критику, или когда он смотрел на девочку, в которую был влюблен. Я словно воочию видела отчаяние, которое прочно обосновалось в его сердце – оно было словно маленький зверек, всегда на страже, всегда с ним. Когда оно подавало голос, вмешивалась я и была ему той матерью, которой у Тома никогда по-настоящему не было.
Само собой, я давно не была его нянькой, но Том оставался моим другом, и за это я всегда была ему благодарна. Я принимала эту дружбу всерьез, старалась соответствовать и не предавать его, как делали многие другие. Даже если мы подолгу не виделись, я всегда находила время поболтать с ним по телефону, а порой мы выходили прогуляться вдоль берега или ходили пообедать вдвоем. Мы говорили о жизни, о девушках, которые ему нравились, и о будущем.
Когда родился Винсент, Том принес цветы. Он был одним из немногих, кто искренне поздравил меня, не выразив попутно сожаления по поводу наличия у ребенка синдрома. И с Винсентом Том всегда был мил – он видел в моем сыне человека, а не синдром.
То, что Том – одаренный ребенок, стало ясно довольно рано. Почти по всем гимназическим предметам он получал высшие оценки. Конечно, иногда я помогала ему с домашним заданием, но вообще-то Том не нуждался в моей поддержке – в нем жило природное стремление постигать.
Окончив гимназию, Том посвятил год путешествиям – катался на лыжах, бродил по тропам Непала, занимался виндсерфингом на Шри-Ланке. В общем, делал то, что обычно делает молодежь – та, у которой водятся деньги – старые, новые или даже черные. Вернувшись домой, Том поступил в Высшую школу экономики – казалось, он решил пойти по стопам своего отца.
Я долго размышляла над этим его решением, потому что вовсе не была уверена, что для Тома это правильный выбор. Мне всегда казалось, что ему нужно работать с людьми, выбрать профессию, где пригодилась бы его чувствительность. Может быть, медицина или психология. Но я понимала, что вмешиваться не стоит – теперь Том был взрослым и принимал собственные решения, а я не собиралась ставить под сомнение его жизненный выбор.
Когда я поняла, что Том и Ясмин стали парой, то заплакала. И то были не слезы счастья. Понимаю, что звучит это ужасно, Ясмин ведь не желала ничего плохого, но именно так у нее обычно все и выходило. А Том, он ведь только-только смог разобраться со своей жизнью – нашел настоящих друзей, начал учиться. Кажется, в нем даже стало возрождаться чувство собственного достоинства, которое он так долго попирал.
Вероятно, познакомились они у Казимира. Наверху, в усадьбе, часто устраивались вечеринки, когда родители были в отъезде. Иногда музыка доносилась до нашего дома. Однажды утром возле клубничной грядки у себя в саду мы обнаружили мертвецки пьяного молодого человека – его смокинг болтался на кусте крыжовника в нескольких метрах оттуда, а бабочка валялась в росистой траве, похожая на длинного черного слизня.
Иногда Ясмин тоже приглашали на эти вечеринки, и вот в один из таких случаев Том и обратил на нее внимание. Они стали довольно плотно общаться – Том, Ясмин и Казимир. Эта разношерстная троица частенько болталась в усадьбе. Чем они там занимались, ума не приложу. Что делают люди в их возрасте?
Слушают музыку, пьют вино, познают свою сексуальность?
Самир, который едва отошел от истории с Пито, совсем не обрадовался, узнав, что у Ясмин появился новый приятель. Он допросил меня с пристрастием:
– Этот Том, он хороший?
– Да, – заверила его я. – Он отличный парень. Одаренный, организованный. Вдумчивый. Я больше переживаю за то, как обойдется с ним Ясмин.
Самир ошарашенно на меня посмотрел.
– Ты иметь в виду что?
– Ну Ясмин ведь такая… – Я замялась, переформулируя мысль в дипломатическом ключе. – …юная, – нашлась я. – Она такая юная, и у нее так много поклонников. Для него это может оказаться непросто.
Однажды вечером, пару месяцев спустя, мы с Самиром отправились на концерт, а Винсент остался ночевать у моей мамы.
Мы вернулись домой довольно поздно, наверное, около часа ночи. Едва мы потушили свет, собравшись ложиться, как с улицы до нас донеслись какие-то голоса, хихиканье, тихий свист и невнятное бормотание, которые то смолкали, то вновь напоминали о себе в ясном свете звезд той осенней ночью.
Мы с Самиром оба подошли к окну – наш дом находился на отшибе, и здесь редко появлялись посторонние, если только у них не было к нам дела, а уж тем более в такое позднее время.
В темноте за окном я смогла рассмотреть двоих.
Ясмин и Казимира.
Ясмин была босой и, смеясь, пританцовывала перед ним, покачивая бедрами и откидывая назад голову, так что длинные волосы ее почти касались травы.
Я глядела на них, не осознавая, что могло произойти. Должно быть, немного рассеянно я тогда подумала о Томе – куда он подевался. Мы с Самиром выпили пару бокалов вина, так что в точности ход своих тогдашних мыслей я воспроизвести не могу.
В следующий миг Казимир наклонился, схватил Ясмин за запястье и притянул к себе.
Я не сразу поняла, что они целуются. Решила, что они пьяны и Ясмин просто держится за парня.
Но Самир видел. Он все понял в то же мгновение.
– Mierde![11] – выругался он, натянул джинсы и как был, полуголый, помчался вниз по лестнице.
Я так и осталась стоять у окна. Распахнулась входная дверь, и на улицу выскочил Самир, размахивая перед собой руками.
Я не могла разобрать его слов, да это было и не важно.
Мыслями я была в другом месте – рядом с маленьким толстячком, который вырос на моих глазах, стал взрослым и поверил, что смог поймать самую красивую птичку в лесу.
* * *
Вечером, примерно через неделю после инцидента с Казимиром, Том постучался к нам в дверь.
– Ясмин дома? – запыхавшись, спросил он, едва я открыла.
– Думаю, она на работе, – отозвалась я. – Что-то случилось? Мне попросить ее тебе перезвонить?
Он покачал головой и как-то весь съежился, уставился в землю и запахнул куртку плотнее, чтобы укрыться от пронизывающего ветра.
– Заходи, посиди немного, – предприняла я попытку. Том выглядел таким убитым, что я заподозрила, что Ясмин могла с ним порвать.
Он снова покачал головой.
– Мне нужно…
– Пойдем, прогуляемся немного, – прервала я его. – Мне нужно подышать свежим воздухом.
Я накинула одну из курток Самира и обула резиновые сапоги на теплой подкладке.
Мы с Томом в молчании зашагали.
Вечерний воздух был напоен ароматами осени – там были и преющая листва, и подгнивающие опавшие яблоки, и дым от далекого костра, и, конечно, море – на Королевском Мысе всегда ощущалось его присутствие рядом. В темноте ветер гнал одинокие листья, и время от времени на мою щеку падали капли дождя.
– Как вообще дела? У вас с Ясмин? – заговорила я.
Том замер, повернулся ко мне вполоборота и уставился куда-то в темноту.
– Не знаю, она такая… Я как будто никогда не могу быть в ней уверен.
Я положила ладонь ему на плечо и тихонько сжала его, размышляя, что здесь можно сказать.
– Ты достаточно взрослый, чтобы самостоятельно принимать решения в жизни, только будь поосторожнее. С Ясмин.
Указательным пальцем Том потер у себя под носом и перевел взгляд на меня.
– Что ты хочешь сказать?
– Только то, что она очень юна. И переменчива, что вполне соответствует ее возрасту.
Том слегка повел плечом, освобождаясь от моей руки, и заглянул мне в глаза.
– Переменчива? Что это значит?
Глядя на порхавшие вокруг листья, я подумала, что слово «порхать» подошло бы здесь как нельзя лучше, но я и так уже сказала слишком много. Я любила Тома и желала его защитить, но предостеречь его могла лишь в такой форме.
Мы с Самиром, конечно, обсудили то ночное происшествие между Ясмин и Казимиром. Мы оба согласились, что Ясмин необходимо было прийти в себя, и не только потому, что от всех этих вечеринок страдала ее учеба. Она играла с чувствами людей, не придавая им ни малейшего значения. Разумеется, она имела право встречаться с парнем, но если уж они с Томом были парой, то крутить за его спиной с Казимиром было бессовестно и жестоко.
– Просто будь осторожнее, – повторила я, сдерживая порыв рассказать ему больше. – Береги себя. И Ясмин, конечно.
