Камилла Гребе
Все лгут
4
«Ясмин» по-арабски – цветок, только Ясмин ничем на цветок не походила. Сама по себе она была потрясающе красива: худая, с длинными черными волосами и раскосыми зелеными глазами. Рот широкий, улыбка заразительная. На очаровательном носике – крапинки веснушек.
Я познакомилась с ней в ноябре, через пару месяцев после нашей с Самиром встречи на той вечеринке. Мы с ним заранее обсудили, как будет лучше провести знакомство с детьми – насколько Ясмин можно было назвать ребенком, ведь ей тогда было почти семнадцать. У нее уже было тело женщины, а в поведении угадывалась толика самоуверенности.
Они появились с сорокапятиминутным опозданием. Едва я открыла дверь, Самир принялся извиняться, отговорившись тем, что машина никак не хотела заводиться. Не знаю, так ли оно было на самом деле – машина у него и вправду была старая и битая, но с тем же успехом Самир мог и соврать. Будучи блестящим ученым, он, однако, частенько забывал свои обещания, среди дня в выходной мог завалиться спать или залипнуть на каком-нибудь захватывающем фильме – таков уж он был. Свободный художник, запертый в теле исследователя, душа поэта, вынужденная следовать общественному договору, к которому она, очевидно, вовсе не желала иметь отношения.
Ясмин поздоровалась со мной за руку и сделала книксен. Да-да, книксен. Я решила, что это немного странно, но все же мило. Я тогда подумала, что она, должно быть, довольно строго воспитана. Или во Франции все так делают?
Так что мое первое впечатление о ней было целиком положительное.
Ясмин казалась приветливой, даже мягкой. Она была услужлива – после еды собрала посуду и даже пыталась поддерживать разговор. После ужина они с Винсентом сразу смылись. Что до Винсента – тот в нее просто влюбился и сразу начал с ней играть, к чему лично я не была готова, обычно с незнакомыми он вел себя иначе. Винсент относился к чужакам с большим подозрением. Но в то же время сын обладал неким чутьем, удивительной способностью распознавать людей, настроенных по отношению к нему дружелюбно. Таких Винсент, не мешкая, впускал в свой мир.
То, что он впустил туда Ясмин, стало ясно очень скоро.
Со второго этажа до нас доносились фырканье и смех. Потом включилась музыка, и время от времени я различала какой-то вой и топот.
Мы с Самиром подняли бокалы, чтобы поздравить друг друга с тем, как здорово все прошло. Возможно, мы легко отделались, потому что разница в возрасте между детьми была так велика?
Через какое-то время, может быть, через полчаса, они снова спустились к нам. Винсент, который скакалкой привязал к спине овечью шкуру и засунул в рот вставную челюсть, выигранную на каком-то детском празднике, давясь от смеха, пояснил:
– Мама, я – монстр!
Он зарычал и выставил вперед руки, держа пальцы растопыренными, словно когти.
Мы засмеялись.
– Надеюсь, вы не против, что мы взяли поиграть шкуру, – сказала Ясмин.
– Конечно, нет, – заверила ее я. – Но теперь, молодой человек, вам нужно успокоиться, а не то вы не сможете уснуть.
В последующие недели и месяцы мы много общались. Встречались за ужином, ходили на концерты, в театр, а иногда мы с Винсентом приходили поболеть за Ясмин – она играла в баскетбол.
Это был во многом идиллический период. Со временем мы познакомились ближе, и я открыла для себя новые стороны Ясмин. К весне она уже помогала мне в саду, внезапно продемонстрировав явный интерес к выращиванию овощей и моим грядкам на заднем дворе.
– Почему ты сажаешь лук в виде рамки вокруг моркови? – спросила Ясмин, тыкая пальцем в землю.
– Луку нужны свет и тепло. Надо следить за тем, чтобы морковная ботва его не затеняла. Поэтому лук я сажаю вокруг. А еще папа всегда говорил, что он отпугивает морковную мошку, но я не знаю, правда ли это.
И мы сажали, и прореживали, и пололи, и собирали урожай. Гнали соки, варили желе, мариновали. А когда однажды Ясмин призналась, что скучает по маме, у меня что-то екнуло в груди. «Бедная девочка, – подумала я. – Такая юная, а уже пережила столь опустошающую трагедию».
Ясмин сказала мне это, когда мы, сидя на корточках, в проливной дождь пололи сорняки.
– Вот бы мама меня сейчас видела, – бросила она словно мимоходом. – Иногда мне ее так ужасно не хватает.
– Понимаю, – отозвалась я. – Я в самом деле тебя понимаю.
* * *
Свадьбу мы сыграли в августе. Она была скромной, а саму церемонию провели на пляже в Сандхамне. Мы с Самиром договорились, что венчания не будет – мы оба не были ни религиозны, ни вообще воцерковлены. И оба разделяли мысль, что пожениться на берегу моря, по щиколотку утопая в песке и наблюдая, как волны накатывают на берег всего в нескольких метрах, было бы романтично.
Ясмин и Винсент сплели венков для всех гостей из березовых веток и цветов. Подозреваю, что маргаритки и розы, которыми были украшены венки, дети где-то подрезали. На мне было то самое платье – чересчур дорогое, которое я умудрилась порвать еще по дороге на пляж, потому что Самир наступил мне на подол.
Потом был праздничный ужин у Греты – несмотря на то, что та однажды была влюблена в Самира, она смогла смириться с тем, что отныне мы с ним были вместе, и великодушно одолжила свой домик на шхерах. Само собой, присутствовали дети, и мама, и мои ближайшие подруги. Родители Самира умерли, а братьев и сестер у него не было. Зато был десяток кузенов, из которых общение Самир поддерживал лишь с одним – Мухаммедом. Тот прилетел на нашу свадьбу из Марракеша с женой по имени Мона.
В преддверии праздника я немного волновалась, ведь Мухаммед с женой были мусульмане. Я переживала, все ли им можно есть и не оскорбит ли их чувства алкоголь на столах.
Самир надо мной посмеялся, заверив, что все пройдет как нельзя лучше, и посоветовал расслабиться.
– Вот теперь ты – так себе шведка. Ты записать его в террористы и трезвенники и заранее считать унылый говно только потому, что он носить исламский имя.
Разумеется, Самир оказался прав на все сто: вина Мухаммед выпил больше всех, а Мона всю ночь трепалась с Ясмин и моей матерью. А когда Самир достал гитару и заиграл какой-то популярный арабский мотив, Мухаммед с Моной подтянулись вслед за ним и запели «За короля и Отечество», и если я не ошибаюсь, в глазах моей матери в тот миг стояли слезы.
Я удостоверилась, что нам повезло – кузен Самира и его жена оказались не только светскими, но еще очень приятными в общении и сердечными людьми.
В тот день нам везло со всех сторон. Каким-то чудом мама ни разу не произнесла слова «араб», а погода весь день стояла чудесная. Сияло солнце, нежный ветерок что-то нашептывал верхушкам сосен, а перед маленьким домиком Греты расстилалось море – гладкое, словно отрез шелка. Когда настала ночь и гости разошлись, мы остались на пляже встречать рассвет.
– Я счастлива, – выдохнула я.
Самир погладил меня по спине, устремив взгляд на проступающую у самого горизонта светлую полосу.
– Счастье мимолетно. Как шведский лето. Возникать из ниоткуда и так же быстро, без предупреждения, исчезать.
Мне кажется, я засмеялась, потому что эта неуклюжая метафора оказалась одновременно точна и забавна.
В тот миг мне не пришло в голову, что он мог быть прав.
* * *
После свадьбы Самир и Ясмин переехали в дом на Королевском Мысе. Это решение было наилучшим – мы оба с ним согласились. Места было полно, Ясмин могла продолжать ходить в свою гимназию – время в пути увеличивалось незначительно, а Самир ничего не имел против общественного транспорта. Вот еще одна из его прекрасных черт: трудности никогда его не останавливали. Он совершенно безразлично отнесся к перспективе каждые утро и вечер проводить в дороге по часу. Очевидно, на работе он не испытывал сильного стресса. Насколько я могу судить, она была сложна, требовала многолетней академической подготовки и острого, как скальпель, интеллекта. Но несмотря на все это, приходя с работы домой, Самир никогда не выглядел уставшим или утомленным.
Он никогда не отвечал отказом, если Винсент хотел поиграть в футбол или порисовать, и чаще всего именно Самир готовил ужин. И что это были за ужины! Мы перепробовали множество блюд североафриканской кухни: кускус с ягнятиной, марокканский салат залук с баклажанами и помидорами, марокканский суп харира. А домашний хумус с чесноком и лимоном, а свежевыпеченный хлеб, а чай со свежей мятой, которую Самир вырастил на одной из старых папиных грядок? Самиру каким-то образом всегда удавалось не переборщить со специями, так что даже Винсенту, который не любил резкие вкусы, еда нравилась.
– Немного хариссы[8] животу на пользу, – обыкновенно посмеивался он.
С уборкой, конечно, дела обстояли несколько иначе. Никто из нас, за исключением Винсента, не любил наводить порядок. По этой причине в раковине росла гора посуды, а кучи нестиранного белья копились неделями. Пыльные перекати-поля размером с хорошую крысу таились по углам, а комнатные растения чахли на подоконниках. Так могло продолжаться неделями, пока кто-нибудь не решался положить этому конец. Этим кем-нибудь, конечно, всегда была я. Мне не импонировала роль старосты в семье, я для нее не подходила и превращаться в умницу Аннику[9], которая вечно сетует на запущенное хозяйство, тоже не хотела, предполагая, что так оно, скорее всего, и выйдет. Человека наделяют ролью, или он берет ее на себя – это зависит от того, как он смотрит на ситуацию. Кто-то становится Умником (Самир), кто-то Весельчаком (Винсент), а уж коль скоро я примерила на себя роль умницы Анники, отказаться от нее стало уже невозможно.
Так кем же была Ясмин?
Я не знала этого тогда, не знаю и теперь. Да и как можно вообще с уверенностью рассуждать о таких вещах? Мы знаем лишь то, что видим, а видим мы ту сторону, которую человек решает продемонстрировать. Так что даже самые близкие могут скрывать свое истинное «я».
Нет, я не догадывалась, кем была Ясмин в душе, но вот в том, что она хотела бы быть Белоснежкой, просто уверена.
Перемены в Ясмин я заметила сразу после свадьбы, она изменилась буквально за одну ночь. Начала краситься, подводила красивые глаза агрессивными черными стрелками. Кожу прятала под толстым слоем тонального крема и упорно обливалась таким количеством парфюма, что Винсент принимался чихать, едва войдя в комнату. Что до ее одежды – Ясмин теперь выглядела так, словно вместо школы собиралась пойти в ночной клуб.
Мне было больно на это смотреть, ведь раньше она была намного красивее. Но ей я вряд ли могла это озвучить. Я скучала по той девчонке, которая сидела со мной на корточках возле грядки, и хотела, чтобы она вернулась.
Но об этом я тоже не могла сказать Ясмин.
Она сделалась нервной. Стоило мне высказать малейшее замечание по поводу ее внешнего вида или поведения, тут же взрывалась. Не то чтобы у меня было много замечаний – я изначально понимала, что не мать ей, и уж точно не пыталась заменить ее. Но разумеется, время от времени советовала ей, к примеру, одеться потеплее, когда на улице стоял мороз. Она истолковывала мою заботу превратно. Я беспокоилась лишь о том, как бы она не замерзла – мне было вообще наплевать на то, что она теперь носила тонкие топы с глубоким декольте и юбки такой длины, что, когда она наклонялась обуться, из-под подола виднелись ее трусы.
В свете всего этого мне казалось тем более странным, что Самир с ней об этом не говорил. Я была убежденной феминисткой и, разумеется, считала, что у женщин должны быть ровно те же права и возможности, что у мужчин. При этом, однако, я оставалась реалисткой и понимала, что, живя в нашем обществе, человек должен хоть немного думать о том, что он транслирует в мир.
Ясмин транслировала секс.
* * *
Входная дверь снова хлопнула, и я увидела, как полицейские возвращаются к себе в машину. Впереди упругой походкой шагал Гуннар, пригибаясь под натиском ветра. Одной рукой он придерживал кепи, а в другой нес портфель. Анн-Бритт поспевала следом за ним, семеня по обледеневшей дорожке и не высовывая рук из глубоких карманов пальто.
Стало светлее, и серо-стальное небо тяжко повисло над самыми верхушками деревьев. Одинокие снежинки кружились в танце с ветром; они опускались на землю, чтобы затем вновь взвихриться и взмыть вверх. Деревья и кусты тянули озябшие ветви к тому скудному свету, который еще оставался, твердо уверенные, что однажды придет весна. Газон выглядел неопрятно – повсюду, где успел поиграть Винсент, виднелись проплешины, покрытые замерзшей глиной, в них четко отпечатались его маленькие следы – хрупкие, застывшие во времени и пространстве. По другую сторону живой изгороди лежали луг и позеленевшая от старости медная крыша усадьбы Кунгсудд, что означает «Королевский мыс».
Такое название могло натолкнуть на мысль, что усадьба располагалась на этом самом мысе, но по правде говоря – это остров, который сообщается с большой землей посредством моста. Пейзажи здесь идиллические, на грани пасторальности[10]. Вокруг усадьбы расположились штук пятьдесят домовладений, большинство построек застали прошлую смену столетия. Многие из них первоначально принадлежали усадьбе, но в первой половине девяностых были распроданы. Прочие же сразу служили летними дачами для обеспеченных жителей Стокгольма.
Летом редкая застройка утопала в пышной зелени – участки леса вклинивались в нее со всех сторон. На скальных площадках вдоль берега повырастали новостройки с большими причалами. Там, где расселились сливки общества, царили сталь, стекло и бетон, а машины, припаркованные на их подъездных дорожках, были сплошь скоростными, баснословно дорогими и немецкими.
Однако достоинства Королевского Мыса не исчерпывались красотой – еще здесь было безопасно. Мы счастливо избегали тяжких преступлений, а волна наркомании, захлестнувшая в последние годы уже столько стокгольмских предместий, у нас встретила достойное сопротивление.
Без происшествий все равно не обходилось: недалеко от моста пьяная шестидесятилетняя женщина осенью наехала на маленькую девочку – та всем смертям назло выжила, но серьезно пострадала. В одной из роскошных темниц на берегу повесился мужик, жена которого оставила его ради тренера по теннису. А несколько недель назад работавшая на семейство де Вег прислуга, колумбийка, сбежала из усадьбы, даже не вынув из духовки булочки.
Из прихожей донеслись шаги.
Я оторвалась от окна и обернулась.
Самир вошел в кухню, рухнул на стул напротив, и наши взгляды встретились. Лицо его было бледным, а лоб блестел от пота. Я встала, подошла к нему и, опустившись рядом, обвила его руками.
Он шумно задышал.
– Меня, они подозревать меня, – выдохнул он. – Они считать, это я что-то сделать с Ясмин.
– Нет конечно, никто так не считает. Они задавали мне те же самые вопросы. Это их работа.
Самир сухо рассмеялся, освобождаясь от объятий.
– Как они могут такой предполагать? Как такой вообще может прийти в голову? Чтобы я, ее отец… Моего. Собственного. Ребенка.
Слова вырывались у него какими-то толчками, отчасти потому, что он едва сдерживал подступившие рыдания. Самир закрыл лицо руками, и плечи его затряслись в такт всхлипываниям. Когда я увидела, как невыносимо страдает человек, которого я люблю, когда услышала в его голосе отчаяние, проступавшее в каждом сказанном слове, когда ощутила его страх – тогда меня охватил гнев.
– Почему они ничего не делают? – воскликнула я, ударив по столу ладонью. – Почему не ищут ее, вместо того, чтобы задавать нам дурацкие вопросы? И что такое они нашли на скалах? Она, эта Анн-Бритт, сказала мне, что они сделали «определенные находки». Что это, черт побери, должно означать? Разве они не должны рассказать нам, что обнаружили? Разве мы не имеем права знать?
Самир молчал.
– Ты обзвонил ее друзей? – спросила я.
– Некоторых.
– Почему не позвонил всем?
Он застонал и принялся собирать волосы в пучок на шее, завязав его резинкой, которую носил на запястье.
– У меня есть не все номера, сама знать. А некоторый не ответить.
– А что Том? С ним ты поговорил?
Самир сердито заерзал на стуле, его раздражение было заметно невооруженным глазом. Он всегда злился, когда в разговоре упоминали Тома. Том не нравился Самиру, а я так и не смогла понять, почему. Мне казалось, что Ясмин должна благодарить свою счастливую звезду за встречу с таким парнем, как Том.
– Я оставил ему сообщение.
Я встала со своего места и направилась к тому ящику, в котором мы хранили семейные документы – паспорта, свидетельства о вакцинации и прочее. Открыв ящик, я достала паспорт и заглянула внутрь.
С фотографии мне улыбалась Ясмин.
– Паспорт я проверил еще вчера, – пробормотал Самир со своего стула. – И в ее комнате все посмотрел. Кажется, ничего не пропало.
– Мама?
Я обернулась. Винсент оказался у меня за спиной, а я и не услышала, как он подошел.
– Тебе грустно, – проговорил он, немного склонив голову набок. Его светлые глаза сияли в тусклом свете дня, а улыбка была такой застенчивой, что на маленьком круглом личике почти терялась.
Я не видела причин лгать и просто кивнула в ответ.
– Ты беспокоишься за Ясмин, – продолжил он. – И злишься. Очень злишься.
Я снова кивнула, в который раз поражаясь способности сына хирургически точно угадывать настроения и чувства окружающих.
Винсент подошел ко мне, взял за руку и подвел к другому стулу – тот стоял рядом с Самиром. Когда я села, Винсент забрался ко мне на колени и запечатлел на моей щеке мокрый поцелуй.
– Я пожалею тебя, мама, – сказал он.
5
Несколько месяцев спустя после переезда Самира и Ясмин к нам с Винсентом у Ясмин появился приятель, Антон. Он не первый, кого она приводила домой, были и другие: неуклюжие, молчаливые, всецело околдованные ею. Однажды, придя домой, я обнаружила, что у нас на диване сидит Антон. Он рыдал, да так сильно, что одновременно текли и слезы, и сопли. Когда я подошла к нему, чтобы узнать, что произошло, тот поначалу не хотел отвечать, но потом сказал, что Ясмин с ним просто играла, как и со всеми остальными. А теперь она наигралась и дала ему отставку, вот так.
В тот момент я подумала, что все это даже забавно. Сама мысль о том, что Ясмин, та самая милая девочка, которая при знакомстве со мной сделала книксен, а потом весь вечер играла с Винсентом, может оказаться роковой женщиной, выглядела абсурдной. Однако новый стиль Ясмин свидетельствовал о том, что сама она изо всех сил старалась соответствовать образу.
Об этом я рассказала Самиру, который, казалось, больше разозлился, чем обеспокоился.
– Ей стоит больше думать о школе, чем о мальчиках, – сказал он тогда. – Нужно усерднее учиться.
Здесь Самир был прав, поскольку именно тогда оценки Ясмин медленно, но верно стали ухудшаться, а мечта Самира о том, что, пойдя по его стопам, дочь однажды станет врачом, казалась все менее выполнимой.
Однако всего через месяц после того, как Ясмин стукнуло семнадцать, она встретила Пито, и вот тогда все действительно изменилось.
Пито был не каким-то там сопляком. Ему было уже тридцать, почти вдвое больше, чем Ясмин. Работал Пито организатором праздников. Все его руки и шея были покрыты разноцветными татуировками. Он не был ни неуклюжим, ни молчаливым – ну разве что ему было в принципе не интересно общение с кем-то, помимо Ясмин.
Мы с Самиром оба были в шоке. Больше от разницы в возрасте, чем от его тату и манер, но очень скоро Самир где-то выяснил, что у Пито была судимость по статье за распространение наркотиков. Разразился скандал. Самир потребовал, чтобы Ясмин немедленно прекратила встречаться с Пито, пригрозив ей в противном случае сообщить в социальную службу и вычеркнуть ее из завещания, потому что тогда «Ясмин для него перестанет существовать». Он еще много чего тогда сказал, но мой французский не так хорош, чтобы я поняла все от и до, а по-арабски я не понимаю вовсе.
Я знала, что всего этого Самир на самом деле не имел в виду. Он был довольно эмоционален: мог заплакать над детской передачей или накричать на Ясмин, если она получила плохую оценку на экзамене. Но эти столь бурно изливающиеся эмоции имели тенденцию иссякать так же быстро, как и возникали. А Ясмин всегда оставалась его маленьким чудом, что бы она ни натворила.
Она об этом, конечно, знала. И вовсю пользовалась. Вила из отца веревки, обводила вокруг мизинчика. О чем бы ни шла речь, Ясмин всегда добивалась своего. Из любой ссоры с отцом она выходила победительницей, получая что хотела, будь то время, к какому она должна была возвращаться домой по вечерам, или разрешение посещать вечеринки, которые ей хотелось посетить, или деньги.
Этот вопрос я тоже подняла в разговоре с Самиром – настолько деликатно, насколько вообще могла. Попыталась объяснить, что Ясмин, как и всем подросткам, необходимы правила. Безоговорочные правила, задачей которых было очерчивать надежные и стабильные границы приемлемого поведения. Правила, похожие на стены, а не на галочки, которые Ясмин могла произвольно рисовать или стирать на собственном игровом поле.
Я думаю, Самир это понимал, но просто был не в силах сказать ей «нет». Он сам говорил, что не мог, ни тогда, ни раньше. У Ясмин была нежная душа, она и так уже настрадалась.
Понимала ли я?
Да, вполне. Она потеряла мать и сестру. Потом ее, как старую дорожную сумку, перевезли из одной страны в другую и в конце концов засунули сюда, на второй этаж старинного скособоченного дома, одарив мачехой и сводным братом в придачу. Но я все равно считала, что Самир ошибается. Я была убеждена, что его мягкотелость не помогает дочери. Как педагог я знала, что правила создают ощущение надежности, они не обязательно ограничивают, а, скорее, создают опору, к которой можно прислониться в трудные времена.
Во всяком случае, Ясмин пообещала нам прекратить общение с Пито, и мы его больше никогда не видели. Мы сильно ошибались, надеясь, что эта мера поможет ей угомониться.
Однажды тем летом, когда Ясмин стала встречаться с Томом, я зашла к ней в комнату и хорошенько порылась в ее вещах.
У меня возникло ощущение, что что-то не так, и весьма серьезно.
Я проверила всю одежду, кучами валявшуюся на полу, вытряхнула мусорную корзинку и заглянула в ящики письменного стола – там нашлись только косметика и всякий хлам, много всякого хлама. Из узкого пространства под кроватью я извлекла старые трусы и пустые упаковки от сладостей, не найдя больше ничего, кроме трусов и этих упаковок. Наконец я принялась вытаскивать из комода ее вещи, одну за другой, и складывать их на кровать. И вот там-то, на дне одного из ящиков, под нижним бельем, обнаружился пакетик с каким-то веществом, по виду напоминавшим бульонный кубик. Уже догадываясь, что там, я все же открыла его и понюхала содержимое.
Потом я на некоторое время впала в раздумья – совсем ненадолго, потому что уже знала, что мне делать. Что я должна сделать. У Греты была двоюродная сестра по имени Белла, которая раньше служила в полиции. Кому, как не ей, подсказать нам, что предпринять в такой ситуации?
Тем вечером, когда Ясмин вернулась домой, мы с Беллой уже поджидали ее в кухне. Винсент был в своей комнате, а Самир – на работе. Я намеренно не стала ему звонить, зная, что он воспротивится моему плану. В его глазах Ясмин всегда была невинной жертвой. Возможно, она и в самом деле была не виновата, но закрывая глаза на проблему, мы не смогли бы ей помочь.
Ясмин пришла около пяти, отперла замок своим ключом, вошла в прихожую и с такой силой захлопнула дверь, что зазвенели кофейные чашки у нас на столе. Потом она, словно бы мимоходом, направляясь к себе, бросила взгляд в сторону кухни. Длинные черные волосы Ясмин были собраны в узел на затылке, а надета на ней, несмотря на холодную погоду, была только тонкая кожаная куртка поверх декольтированного топа. Кончик носа у нее покраснел, а под глазами чернели полукружья растекшейся туши.
– Привет, – с вопросительной интонацией произнесла она, глядя на нас с Беллой.
– Привет, – поздоровалась Белла.
Затем взгляд Ясмин упал на лежавший посреди стола пакетик с наркотиком. Ее лицо под слоем тонального крема побледнело. Матерчатая сумка с учебниками, которую она держала в руке, с громким стуком упала на пол.
– Я хочу поговорить с тобой об этом, – заговорила Белла, указывая на пакетик с бульонным кубиком, который никаким кубиком не был.
Ясмин попятилась назад в прихожую, но, сделав несколько шагов, остановилась и осталась стоять. Выражение удивления на ее лице сменилось страхом и гневом.
– Это Белла, – сказала я. – Кузина Греты. Она много лет служила в полиции, но больше не имеет к ней отношения. Я попросила ее прийти, потому что у нее большой опыт работы с…
Я жестом указала на пакетик.
Конечно, разразился страшный скандал. Ясмин проливала реки слез, вновь и вновь убеждая нас, что этот пакетик не имел к ней ни малейшего отношения и она не понимала, как он оказался у нее в комоде. С Пито они не виделись уже несколько месяцев. И вообще, какое право я имела устраивать шмон в ее комнате?
Белла спокойно пояснила Ясмин, на какую дорожку та ступила и какая жизнь ожидала ее в будущем, если Ясмин с нее не свернет. Тяжелая зависимость, криминал, проституция. Одиночество и изоляция, каких и представить себе нельзя.
Все кончилось тем, что Ясмин прорвало. Она кричала, что я ей не мать, что я разрушила ее жизнь и что она жалеет, что мы с Самиром вообще встретились.
В принципе, такой исход не стал для меня сюрпризом, но я все равно расстроилась. Мне казалось, что у нас с Ясмин в самом деле хорошие отношения, основанные на взаимном уважении и… да, на дружбе, наверное. Мы нравились друг другу, и я лелеяла надежду, что однажды она сможет понять, что я это сделала ради нее самой, потому что искренне за нее переживала.
Выплеснув все это мне в лицо, Ясмин вихрем взлетела к себе.
Белла коротко кивнула и сказала:
– Теперь вот что. Тебе нужно сделать анонимный звонок в полицию и сообщить, что этот говнюк Пито толкает дурь малолеткам. Очевидно, что наркотой ее снабжает он. А что касается Ясмин… – Ненадолго задумавшись, она забарабанила по столу кончиками пальцев. – Дай ей немного времени. Разумеется, она будет на тебя злиться.
Это было преуменьшение. Прошли недели, прежде чем Ясмин снова начала со мной разговаривать, а все произошедшее негативно сказалось на наших отношениях с Самиром.
Почему я прежде не поговорила с ним? И какая необходимость была посвящать постороннего человека в проблемы Ясмин? Это семейное дело, такие проблемы люди решают внутри семьи.
Я пыталась объяснить, что всего лишь хотела ей помочь. И ему тоже, кстати, потому что, вскрыв эту проблему наедине с Ясмин, я избавила его от необходимости делать это самому.
Мне кажется, он меня услышал.
Однако на этом история не закончилась. Я сделала все, как велела Белла. Позвонила в полицию и сообщила о Пито, а через некоторое время к нему явились с обыском, в ходе которого в его квартире обнаружили наркотики в большом количестве. Его арестовали и вновь осудили по той же статье. Во время следствия Ясмин несколько раз вызывали на допрос.
Я никогда не рассказывала ей, что это я сообщила в полицию, но Ясмин подозревала об этом. Взгляд, которым она смотрела на меня всякий раз, как ее вызывали на допрос, был полон отвращения.
Мне стало казаться, что Ясмин меня ненавидит.
* * *
Наступил вечер субботы – прошли почти сутки с тех пор, как собачница видела двух человек на вершине утеса Кунгсклиппан. Наш остров вновь накрыла тьма. А наступал ли вообще день? Я не помню. После того, как уехала полиция, я решила посвятить время Винсенту. Мы занялись выпечкой, не потому даже, что нам нужен был хлеб – морозильная камера и так была им заполнена доверху, – а потому, что Винсент лучше всего умел делать именно это.
Самир вновь отправился на поиски Ясмин.
Разумеется, не было никакого смысла в том, чтобы бродить в одиночку в темноте, разыскивая человека, который пропал почти сутки назад. Но, конечно, если бы дело касалось Винсента, я поступила бы точно так же.
Мы с Винсентом попили чаю со свежевыпеченной французской булкой, и я уложила его спать. Он казался немного спокойнее, снова спрашивал о Ясмин, но был не так сильно расстроен. Винсент сильно переживал о моем самочувствии. Его стремление брать на себя ответственность за мои чувства и чувства других членов семьи просто разрывало мне сердце. Наверное, это была обратная сторона медали – интуитивно понимая нас, он считал своим долгом утешать, наводить порядок и чинить поломанное.
Самир вернулся домой в половине десятого, дрожа от холода. Бледный и подавленный, он снова прошел в кухню и молча сел на стул. Самира непрестанно трясло, несмотря на то, что я сразу укутала его пледом.
Я ощущала такую беспомощность! Я так хотела ему помочь и хотела помочь Ясмин, но не знала, как.
Была ли она жива? И что на самом деле произошло?
Летели часы, и моя способность мыслить ясно постепенно возвращалась. Я сделала попытку проанализировать ситуацию, выдвинуть гипотезу, которую можно было бы доказать или опровергнуть.
Пыталась понять.
Я взглянула на мужа.
– Еще чаю?
Он покачал головой.
– Нет, спасибо.
– Послушай, – начала я. – У тебя есть мысли, что могло случиться?
Он отвернулся от меня и уставился в окно. В темном стекле я видела отражение любимого человека, уставшее лицо которого ничего не выражало.
Я слегка откашлялась.
– Ты считаешь, она могла… Она хотела что-то с собой сделать?
Он ничего не ответил, но я видела, как он сжал кулаки. Руки его лежали на коленях, и Самир снова и снова сжимал их.
– А эти люди на скале, которых заметила собачница, – продолжала я. – Как их вообще кто-то мог видеть? На улице темно, как в пещере, а тропа проходит довольно далеко от обрыва.
– Вчера быть луна.
– Правда?
– По крайней мере, когда я укладывать Винсента, она светить.
Я задумалась. Когда мы пробирались по лесу на Сандхамне, луны не было – стояла первозданная темнота. Но это, конечно, было уже несколько часов спустя.
Я села на стул подле Самира и накрыла ладонью его сжатый кулак.
– Самир, поговори со мной. По-настоящему. Ты ведь знаешь Ясмин гораздо лучше. Ты думаешь, она могла…
Я не сумела закончить фразу.
И это случилось. Самир сломался. Он уронил голову, лбом упершись в стол. От завладевших им рыданий по всему телу пробегала дрожь. Тоненькие ниточки слюны свешивались вниз из приоткрытого рта.
– Да, – выдохнул он. – Да. Я думаю, она покончила с собой.
