Карина Демина
Понаехали
Глава 3
Повествующая о том, что и ведьмакам порой приходится тяжко
Загадочная женщина с удовольствием загадит вашу жизнь.
«Вестник Китежа», рубрика знакомств.
Аглая грелась на солнышке, думая, что вовсе даже не хочет возвращаться в Китеж. В конце концов, что она в этом Китеже забыла-то? Там и солнышка нет. То есть, имеется, конечно. Куда ему, если подумать, деваться с небосвода? Встает, греет себе, заливает улочки светом, но приличным дама от того света беречься надобно.
Не гулять.
А если и выходить, то прячась от солнца под зонтиками, дабы сберечь правильную бледность кожи. Собственная Аглаи, надо полагать, уже обрела неблагородную смуглость, от которой придется избавляться, иначе станут шептать за спиной…
– И пускай, – тихо произнесла она, и кошка приоткрыла левый глаз, а потом закрыла. Вот её-то подобные глупые проблемы нисколько не волновали.
Была бы шерсть чистой.
– Госпожа ведьма? – размышления Аглаи, в которых она пыталась понять, стоит ли и вправду лицо отбеливать или же не надо, раз она все одно в свете не появится – без мужа-то неприлично – были прерваны баронессой Козелкович. – Госпожа ведьма… разрешите вас, если возможно сие, на беседу пригласить… прогуляться… право слово, не понимаю, к чему нас было тащить в этакую рань, если корабли все еще грузятся?
Вот у баронессы зонтик имелся. Полупрозначный, отделанный по краю кружевом, украшенный шитьем и даже парой шелковых лент, которые свисали, дразня ветер. Аглае вот тоже захотелось с этими лентами поиграть.
Самую малость.
– Слушаю вас, – вставать не хотелось, но Аглая была хорошо воспитана, и поэтому встала. И с баронессой пошла. Недалеко. Далеко уходить не стоит, а то Эльжбета Витольдовна вновь станет хмуриться.
Может, даже скажет, что Аглая позволяет себе лишнего.
Так она про Мишаньку… но сказала и замолчала. Аглая все ждала, ждала, когда же её по-настоящему ругать станут. Или, быть может, даже обвинят в неправомерном использовании силы. Или еще в чем-нибудь. Она мысленно даже приготовилась нести тяготы суда, но…
Никто и слова больше не сказал, будто бы… будто бы так оно и надо, чтобы из мужа девица какая-то… нервная до боли девица. У Мишаньки-то и прежде характер был непростой, а ныне вовсе испортился. Оно, конечно, и понять можно, все-таки сильнейшее душевное потрясение, но зачем верещать-то так?
И в волосы вцепился еще.
Ругался матерно, а девице матерно ругаться вовсе не к лицу. Аглая так и сказала. А он… она… в общем, пришлось вновь усыпить. И верно Эльжбета Витольдовна решила, что спящим его в Китеж проще доставить. А там уже, в Китеже, и решать надо, что делать.
– Знаете… к стыду своему, я право слово полагала, что ныне ведьмы совсем уж не те. Матушка моя вот сказывала, что в прежние времена ведьмы на многое способны были… – баронесса Козелкович шла неспешно, глядя прямо перед собою, и люди, которым случилось встретиться на пути её, сами расступались.
Вот у Аглаи никогда не выходило так.
Или… может, прав Мишанька? Баронесса – она из благородных, это чувствуют, тогда как сама Аглая, сколько ни учи, все одно селянкою останется.
– Но вы меня удивили. Поразили в самое сердце, – рука в кружевной перчатке с обрезанными пальчиками коснулась груди.
– Извините, – сказала Аглая, чувствуя, как заливается краской.
Она ведь, право слово, не специально.
– Ах, милая моя… бросьте… мужчины порой совершенно невыносимы! Так и хочется иногда взять и… превратить их. Его… – взгляд баронессы остановился на бароне, который о чем-то беседовал с Нормудом, сыном Асвуда. – Только не в девицу… потом думай, что с этой девицей делать. Да и то, ваш-то помоложе будет, его при удаче и замуж пристроить можно. А мой? Нет, не в девицу…
– В жабу? – предположила Аглая.
Баронесса задумалась, но ненадолго.
– Нет, пожалуй. В жабу, пожалуй, тоже не стоит. Жаба – это как-то… неблагородно. А он все-таки барон.
– Тогда олень? Олень – это в достаточной степени благородно? – поинтересовалась Аглая, чувствуя, что… нет, она вовсе не собирается превращать барона ни в жабу, ни в оленя, ни в кого бы то ни было. В конце концов, она и знать-то этого человека не знает. А превращать незнакомых людей – это признак дурного тона.
Да и с Мишанькою получилось случайно.
Совершенно случайно.
И Аглая сожалеет.
Наверное.
Или нет?
Если так, то… если его назад вернуть не выйдет, то получается… получается, что она… замужем? Но замужем за девицею – это как-то… чересчур. В обществе не поймут.
Или не замужем?
А если не замужем, то надо ли ей вновь выходить? То есть… запутано все.
– Олень? – баронесса глянула на мужа иным взглядом. – Что ж… особенно, если королевский. Знаете, такой, с рогами чтобы… большими.
Она даже развела руки, показывая, какого размера видит рога супруга. И тут же смутилась. Слегка.
– Вы не подумайте, это… это исключительно образно! Без рогов олени тоже ведь встречаются?
– Не знаю.
– И я не знаю, – баронесса задумалась и крутанула зонтик. – Так вы… сможете?
– Что?
– Превратить моего мужа в оленя.
– Зачем?
Аглае было любопытно. Вот если так… то… может, дело не в ней, Аглае? Может, это в целом для супружеской жизни свойственно желать, чтобы супружеской она быть перестала? А что у Аглаи получилось ненарочно, так она все-таки ведьма.
– Сложно сказать, – баронесса зонтик поправила. И шляпку прелестную, украшенную лентами и крохотными, из тех же лент фузелком сделанными, розочками, тоже поправила. – Я его люблю, но… столько лет прошло… он меня бросит. Матушка опять же… приехала и уезжать не собирается. В Китеж ей понадобилось… ага… Лику вон подсовывает, стало быть, от меня избавиться решили.
Баронесса поджала губы.
– Думаете? – тихо спросила Аглая.
– Почти уверена. Даже знаю, чего хотят. Чтобы я в монастырь ушла, когда Лилечки не станет…
– Ей ведь лучше.
– Лучше, – согласилась баронесса и зонт сложила. – И… намного лучше… это хорошо. Это просто чудесно! Но…
– Но?
– А если все закончится? Если опять станет хуже? Дурбин… я у него спрашивала. Невозможный человек! Особенно теперь… он должен понимать, что его долг – быть подле Лилечки, а он взял и едва не умер. Теперь мало на что годен… так вот, говорит, что пока полной стабилизации не произошло, а значит, процесс вполне возможно остановится. Если не хуже…
– Не остановится.
– Вы… уверены?
– Да, – правда, Аглая понятия не имела, откуда вовсе взялась в ней эта вот нынешняя уверенность.
– Хорошо… чудесно… – зонт вновь раскрылся.
И закрылся.
– Но все равно, она ведь девочка!
– И что?
– А ему нужен наследник! И матушка… теперь станет обхаживать. Все уже решила… от меня избавиться, сослать в монастырь, а ему Лику подсунуть. Как же, она моложе, она… красивая! Все молодые красивы, а я…
На сей раз зонт схлопнулся с резким звуком.
– Я не могу этого допустить!
– Вы, возможно, слишком рано переживаете. Ваш муж, он…
– Мужчина. Он прежде всего мужчина. А какой мужчина не откажется заменить старую надоевшую жену на новую? Молодую, красивую, здоровую…
– Тот, который любит? – предположила Аглая робко.
– Деточка, – баронесса посмотрела снисходительно. – Любовь – это сказка, которая позволяет надеяться…
– На что?
– На все. Не важно. Главное, что он рано или поздно согласится. Поймет. И я должна быть первой. Поэтому, умоляю, превратите его… в жабу, в оленя, в кого угодно!
– Извините, – сила теперь ощущалась внутри клубком теплого солнца. – У меня вряд ли получится…
– Я заплачу, – баронесса схватила Аглаю за руку. – Он богат! Вы не представляете, насколько он богат. И… и я готова! Сколько скажете! Назовите свою цену… что угодно, только… помогите!
– Помогу, – Аглая коснулась лба баронессы, отпуская силу, которая уже устала ждать, когда же ей позволено будет творить. Правда, пока Аглая не понимала, что именно должна творить, но определенно не превращать.
Барона.
И баронессу тоже.
И вообще она взрослая серьезная ведьма, а потому думать тоже должна по-взрослому.
– Роди ему наследника, – сказала Аглая, подумав, что взрослым ведьмам нужно быть снисходительными. И мудрыми. И… и если баронесса родит, то проблема решится? Теоретически.
Та лишь моргнула.
А сила взяла и ушла внутрь её. Провалилась. И если так… то все правильно?
Аглая очень на то надеялась.
Вернувшись на свое место, она еще раз поглядела на барона, что-то втолковывавшего Норвуду. И убедившись, что ни в кого-то Козелкович превращаться не собирается, успокоилась окончательно.
– Видишь, – сказала Аглая кошке, которая-таки забралась в корзинку, чтобы улечься уголком. В кошачьей шерсти копошились подросшие котята. – Я тоже могу поступать осознанно.
Ежи мутило.
Странно. Ему и прежде случалось на кораблях ходить, в том числе и по морю. Море вот могло дурноту вызвать, а озеро… гладкое, будто стеклянное, и ладьи скользят по этой глади лебедями.
Ветер паруса наполняет.
Тишь вокруг.
Благодать.
А Ежи от этой благодати прямо-таки крючит. Он уже и глаза закрывал, и корень кислый жевать пытался, да без толку.
– Тяжко? – поинтересовался Евдоким Афанасьевич, и фиал, который Ежи на грудь повесил, потеплел, налился темною силой.
– Это…
– Вода тут…
– Я заметил.
– Много воды.
– И это тоже заметил, – Ежи приоткрыл левый глаз. Вокруг, куда ни кинь, расстилались воды. Чтоб их… уже недолго осталось. До берега дойдут, а там… разгружать ладьи на волок, и… появилось искушение объявить, что от волока до Китежа Ежи обычною дорогой доберется, верхами, чай, за день-другой управится, но он искушение поборол.
И головой помотал.
Нельзя.
Ни Стасю оставлять с этими вот, которые еще не поняли, во что Ежи превратился, но как поймут… а поймут… рано или поздно поймут.
Он проглотил вязкий ком слюны и потянулся к силе, которую теперь ощущал. Сила эта пронизывала воду и вширь, и вглубь, и… не от неё ли Ежи дурно?
…а каменьев, в которые эту силу упрятать можно, не так и много осталось. Он-то, конечно, к острову наведался. И водяницам поклонился, что бисером мелким, что иглами, зеркалами, бусами да многими иными мелочами, женскому сердцу дорогими.
Мало ли, как оно обернется…
…барана отвел черного стражу. Сам горло вскрыл и, отступив, отвернулся, а как повернулся, то не было на земле ни барана, ни даже следа его.
…книгу унес.
Ни к чему ей, одинокой, на острове оставаться. А вот каменьев драконьих взял пару. На всякий случай. Хотелось, конечно, и все разом, но… куда их девать?
И прознает кто…
В живых не оставят. Так что…
…взял он еще кое-что, правда, пока понятия не имел, что с этим, взятым, делать.
– Не держи её, – присоветовал Евдоким Афанасьевич, все ж таки изволивши показаться. – Позволь сквозь тебя пройти…
– Я пытаюсь, – просипел Ежи.
Чужая сила грозила стереть его, смыть, уничтожить, растворивши в себе. И откуда её столько взялось-то? Озеро ведь обыкновенное. С виду. И… и что Ежи о нем знает?
– Плохо пытаешься. Ты вон весь напрягся, того и гляди лопнешь с натуги, – Евдоким Афанасьевич огляделся. – Лепота… и ничего-то не переменилось…
Ежи сделал вдох, не тот, который воздухом тело наполняет, но силой.
Тяжко.
И все-таки…
…если помалу… не удерживая… только… представить, что он, Ежи, даже не стена – сеть рыбацкая, сквозь которую сила, подобна воде, течет…
– Правда, в мои времена от там храм стоял, – Евдоким Афанасьевич указал куда-то вдаль. – И деревушка была… куда подевалась?
– Сожгли, – вот кому Ежи вовсе рад не был, так это Радожскому, который держался вольно, будто полагая и земли эти, и корабль собственною вотчиной. На Ежи он и вовсе глядел сверху вниз, всем видом показывая, что он ему не ровня.
Ежи и не собирался ровняться.
В ином каком случае и вовсе постарался бы держаться подальше от князя, но, во-первых, места на корабле было не так и много, а во-вторых, уж больно этот князь был наглым.
Жених, чтоб его…
– Потом там, помнится, отстраивались, но тоже неудачно. Одну деревеньку мор выкосил, другую – пожар, на третью вроде волки… или еще какая напасть? – Радожский наклонился, опершись на борт обеими руками. – Недоброе место.
Недоброе.
И теперь Ежи, почти примирившись с этою вот силой, готов был согласиться с князем. Место было не просто недобрым.
Мертвым?
Пожалуй что. Именно оно делилось силой, которая и наполняла озеро. Будь то поменьше, то и вовсе вскорости омертвело бы.
– Родник там, – сказал он, правда, не Радожскому, но Евдокиму Афанасьевичу, который и не подумал исчезнуть. – Темный…
– Темных родников не существует, – ответствовал князь.
– Конечно, – желания спорить у Ежи не было. А вот родник имелся. И выходил он там, близ самого берега, выпуская тяжелую темную воду свою, вынося ее откуда-то из самых земных глубин. Эта вода и поила землю, меняя, что травы, что людей. Пристать бы там, пройтись, собирая их, переменившихся.
…может, удалось бы сыскать могильную крапиву, о которой в книге говорилось?
Ежи сделал еще один вдох, глубже…
И еще…
– Мне не нравится, что вы ошиваетесь подле моей невесты, – нарушил молчание князь. – Будьте любезны сгинуть…
– Сами… будьте любезны… сгинуть… – слова приходилось выговаривать осторожно. Сила больше не пыталась сломать Ежи, словно поняв, что и он не собирается мешать ей. Она… она пожалуй и вправду текла сквозь тело его, правда, нисколько не унимая дурноту.
– Я вижу, как вы на нее смотрите. Эта женщина не про вас, – князь повернулся к Ежи, теперь он глядел задумчиво.
– И вам она тоже не нужна. Сама по себе.
– Сама по себе – нет, но в исполнение клятвы…
– У нее нет этого вашего… узора.
– И что? Мало ли. Может, потом появится, – князь пожал плечами. – Или вовсе… мой очнулся и этого довольно. А потому я буду настаивать на исполнении договора.
Пальцы сами собой сплелись знакомым узором, правда, теперь вместо огня его наполнила темная тяжелая сила, существования которой наука не признавала.
– Погоди, – Евдоким Афанасьевич положил руку на плечо, и Ежи не удивился, ощутив тяжесть её. – Проклясть всегда успеешь. А то мало ли, вдруг да помрет до сроку.
Вот это обстоятельство Ежи совершенно не волновало.
– Сперва поглядим на этот договор…
Ежи позволил силе вернуться к темным водам. И отвернулся… оно и вправду. Проклясть всегда успеется.
– Я не позволю вам мешаться! – а вот Радожский отступать определенно не желал.
– И каким образом?
Сила, чувствуя человека, способного принять её, поднималась к поверхности воды. И та обретала темный, черный почти цвет.
– Я вам запрещаю близко подходить к моей невесте!
– Во-первых, она не ваша невеста, – счел нужным заметить Ежи. – А во-вторых, вы точно не можете что-то мне запретить.
Радожский нахмурился.
И… кажется, не привык он к подобным ответам. Не диво. Древний род. Славный. Богатый. И Государю-батюшке роднею доводится. Там, в Китеже, это важно. А он, Ежи, в провинции, выходит, отвык от того, что важно.
– Я… я тебя уничтожу! – князь покачнулся было, словно желая прямо здесь, прилюдно, исполнить угрозу свою. Но не исполнил. Не оттого ли, что очнувшееся от вековой дремы озеро подняло ладью на водяное крыло. Подняло, крутануло и бросило на воду да так, что весь корабль вздрогнул.
А Ежи покачал головой:
– Не надо, княже, глядишь, и пригожусь еще.
После уж, когда Радожский отошел-таки, правда, недалече, потому как была ладья невелика, да ко всему заставлена тюками, сундуками, бочонками и прочим грузом, Ежи устроился на мешках с зерном. Вытянув ноги, он закрыл глаза и так лежал, окутанный темным, никем-то, кроме него, невидимым маревом силы. Больше та не казалась опасною, не чувствовалось в ней желания смять, растворить Ежи. Скорее уж напротив. Сила ластилась, играла, что кот.
Кот, к слову, тоже не упустил случая. То ли на ногах Ежи лежалось ему удобнее, чем на мешках, то ли просто не желал он оставлять неразумного человека без присмотру, но Зверь вытянулся, завалился на бок, подставляя под ласку светлое брюхо.
– Уничтожит он нас, – проворчал Ежи, жалуясь на этакую несправедливость: живешь, живешь тут, а потом бац и какой-то князь появляется с претензиями. – Пуп развяжется уничтожать.
– Мря, – согласился кот.
– Мы и сами его… и не одного его… только вот выучимся, тогда кого хочешь и уничтожим.
Глава 4
О славном граде Китеже и жителях его повествующая
Наш бумеранг вперед летит!
…из творчества одного очень молодого и очень талантливого автора, чьим крылам еще не случилось быть опаленными беспощадной критикой.
Китеж показался белым туманным облаком, сквозь которое мелькали золотые искорки крыш. Облако близилось, растекалось по водам Ильмень-озера этаким покровом. И соскользнув со стен городских, тот и вовсе растворился, превратившись в туман.
Стася глядела.
На стены городские, издали казавшиеся белоснежными. На башенки, что по-над стенами поднимались. На крыши их красные, черепитчатые. Смотрела на дома, издали глядевшиеся единым белокаменным лабиринтом. И на дворец, что стоял на вершине холма, возвышаясь по-над прочими строениями. Окруженный зеленью садов, гляделся он нарядным.
Игрушечным.
– Так-то тут белый город, – Фрол Матвеевич все еще изволил выказывать недовольство дочерью, которая сидела рядышком, на сундуке, и семечки грызла. Сосредоточенно так грызла, глядя исключительно себе под ноги. – Земля государева, он её и дает на обзаведение, стало быть. Поместья боярские, старые. Из новых кому редко перепадает землицы. Помнится, последним разом Засечным дозволено было терем поставить, но на самой окраине.
Зелень.
Много зелени.
Весь город ею окутан, укутан. И зеленый этот цвет смягчает прочие, примиряя темно-красный кирпичный колер черепицы с этой вот невероятною белезной стен.
– Там он дальше – купеческая слобода, – Фрол Матвеевич поглядел на дочку искоса. Та же поднялась, оперлась на борт – Стася даже немного испугалась, не случится ли дереву треснуть под тяжестью красоты девичьей – и теперь глядела на стольный град Китеж жадно, разом позабывши и о ссоре с батюшкою, и о женитьбе его, и даже о семечках. – Но тоже не для всех. Надобно не просто в гильдии купеческой состоять, но быть в числе первое сотни…
Купеческие терема мало отличались от боярских, во всяком случае на Стасин взгляд, даже понаряднее были со своими башенками, крышами да пузатыми куполами, разукрашенными во все цвета радуги.
– Далее идут те, кто попроще…
– А наш где?
– Нету нашего, – со вздохом признался Фрол Матвеевич и за бороду себя дернул, смущение испытывая немалое. И тут же поспешил. – А на кой нам туточки терем? Землица дорога. Подати высоки. Лавку поставить… изведешься весь! Нет, нам туточки и корчмы доставало. А вам, госпожа ведьма, в корчму неможно, но есть у меня знакомая…
– У меня дом. Быть должен, – сказала Стася без особой уверенности, потому как теория теорией, а на практике за триста лет с домом могло случиться всякое. В её мире дома бесхозными не оставались. И как знать, не придется ли Стасе воевать не столько с разрухой, сколько с какою-нибудь дальней роднею, которая вовсе не обрадуется возвращению законной наследницы.
Не говоря уже о том, что законность еще доказать надо будет.
Она поежилась.
– Так… оно-то да, но… ежели вдруг… есть тут одна женщина хорошая… вдова… на постой возьмет с охотою немалой.
Баська фыркнула и отвернулась, всем видом показывая, что она думает о всяких хороших женщинах, пусть даже и не вдовах, которые жить живут, приличными людьми кажутся, а потом берут и замуж выходят. Подло. За спиною.
– Эх… порол я тебя мало, – Фрол Матвеевич покачал головою с укоризной, правда, сказано сие было отчего-то виновато.
– Хорошо, – Стася хлопнула в ладоши. – Тогда так и сделаем. Сперва остановимся у этой вашей знакомой. На пару дней буквально. А там дальше видно будет…
…ведьмы ей тоже предлагали.
И дом.
И поместье. И школу навестить, самолично взглянуть на юных ведьм, которых обучали премудростям всяким. Может, даже самой поучиться. С ведьмами или вот личною наставницей. Настойчиво так предлагали. От этой настойчивости и появились в душе пренехорошие предчувствия.
Нет, у вдовы Стасе всяко спокойнее будет.
– Только… – она погладила Беса, который на корабле сделался тих и даже почти незаметен. – Вы её предупредите, что мы с котиками… ладно?
Достопочтенный Градомысл Зимославович не даром слыл человеком не только разумным – купец первой сотни иным быть не может – но и удачливым. Еще батюшка его, поклонившись когда-то Гильдии шелками из далекой страны Хинд – получил золотую бляху, а с нею и право поставить двор на Белой земле. И правом воспользовался, да… батюшкин терем до сих пор хорош был, пусть бы и давно ныла жена, что тесновато в нем стало, дескать, расширить бы, перестроить…
…можно подумать, позабыла, где и как росла. Небось, сговорили её всего-то с парой сундуков шитья да лисьею шубой. Батюшка еще тогда, помнится, все хмурился, приговаривая, что мог Градомысл и иную невесту выбрать.
Ругался даже.
Одного раза и вовсе вожжи взял, вразумления сына ради. А Градомысл тогда уперся рогом, мол, иной жены ему не надобно… и что вышло? Году не прошло, как Беленушкин отец в поход пошел, а вернулся с него с дюжиной жеребцов невиданной породы, махоньких да неказистеньких с виду. И все-то только руками разводили, мол, не кони это, а недоразумение одно.
И только Градомысл сумел понять, что животинки-то на редкость крепкие.
Выносливые.
А уж до того неприхотливы… по снегу ходют, копытами разгребают да траву под ним выискивают. Или вот даже мох. Кору и ту грызть сподобились, словно козы. Он их и развел.
И торговать начал, пусть батюшка тогда еще хмурился, не веря в успех этое затеи. Но и мешаться не стал. И что? Пяти лет не прошло, как за Градомысловыми коньками со всего Беловодья народец съезжаться стал. Может, они и не шибко пригожи, да только селянину с пригожести что?
Уж после он сам отправился ко фризам и привез огромных их коней черное масти с гривами, будто шелковыми. И тонконогих арабских жеребчиков сумел добыть, едва при том головы не лишившись. Диво разумных гишпанских лошадок, которые и речь-то человеческую разумеют… ныне бессчетны были табуны Градомысловы, и собственные сыновья его уж бороздили моря-окияны, выискивая новых, диковинных, коней. Вот старший-то и прибыл.
– Поглянь, тять, – прогудел он, горбясь.
Годы-то минули, и пусть по-прежнему крепок был Градомысл Зимославович, что разумом, что телом, да сыновья-то выросли. Вон, Божедар, на полголовы батьки выше, в плечах ширше и бородой обзавелся солидною. Её и теребит, беспокоясь, что батько скажет.
Градомысл же с ответом не спешит.
Поглядывает на лошадей, которых с ладьи сводят, одного за другим… ладью-то к самому причалу привели, сходни кинули широкие, и по ним, стало быть, коней и сводили.
Хороши…
Правда, не понять, какой крови, но хороши… вон тот жеребец сизой масти будто из серебра сотворенный. Идет, красуясь, шею гнет лебяжью. Голова точеная. Тело крепкое, а ноги тонки, дивно даже, как держится он на ногах-то этих. Обычно-то кони после морского пути неказистыми глядятся, даже самые крепкие, красивые красы изрядно теряют. А этот вот…
– Добре, – Градомысл обошел жеребца кругом, сунулся было зубы глянуть, да тот вскинул голову, затряс, заржал тоненько. – Ишь ты, с норовом…
– А то! А уж какой ходкий, тять! – Божедар сам коня по шее похлопал. – Чисто ветер… и устали не ведает. Я его день гонял, а он и не взопрел даже…
Конь зубы-таки оскалил. Белые, ровные, будто и не конские… что-то этакое кольнуло, но не успел Градомысл мыслишку этую поймать, как сын вновь заговорил.
– Я от мыслю, что надобно его на тот табун, который из-под Ногайца пошел. Там кони статные, а с этим и крепкие станут…
– Погоди…
– А после-то в Кружевчино отослать, пусть всяких кобыл кроет, а там поглядимо, что лучше…
– Погоди! – уж громче сказал Градомысл, и сын смолк, понявши, что пусть конь и хорош, но нельзя ж вот так, сходу, за дело браться. Дела спешки не любят.
Надобно посидеть.
Подумать.
Книги учетные глянуть, которые Градомысл еще когда завел, каждого своего коня, пусть бы самого худого, в них записывая. Да и к жеребцу приглядеться. А то он, конечно, хорош, но как знать, примет ли новое место? Сумеет ли приспособиться к зимам беловодским. Или вот к корму? Чем вовсе его потчевать? А то всякое бывает…
– Да, тять…
– Сведи пока…
…терем теремом, но конюшни новые ставить надобно, старые-то тесноваты, маловаты. Да и… нет, после дороги долгой лошадкам надо бы постоять отдельно, а то всякое возможно.
– К Марфуше, – решил Градомысл. – У ней, небось, конюшни давно пустуют. И ежели чего, то беды особой не случится…
…баба она разумная, с пониманием, да и не раз случалось ей принимать на постой Градомысловых лошадок. Завтра вона магик наведается, глянет опытным глазом, здоровы ли.
– Сам от мамку навести. Гостинцев привез?
– Обижаешь, тять, – прогудел сынок.
– От и славно… от и хорошо…
Градомысл еще раз обошел серебряного жеребца. Всем хорош, до того хорош, что поневоле тянет кликнуть холопов, велеть, чтоб заседлали. А там уж вскочить на спину, сжать бока конские коленями, как в годы молодые, да плеткою над ухом щелкнуть, чтоб полетел-поскакал чудесный жеребец, понес Градомысла по улочкам Китеж-града.
…понесет.
После.
– Веди, – велел Градомысл холопу. – И смотри у меня…
…и отступил, отвлекаясь на иные заботы. Помимо лошадей с тяжелой ладьи скатывали бочки с ворванью, несли сундуки да короба…
Ведьмам Стасино решение не понравилось.
Никому-то не понравилось.
– Помилуйте, – всплеснула Эльжбета Витольдовна. – К чему вам ютится у какой-то там вдовы, если у Ковена имеется гостевой дом?
– Я готов предоставить собственный, – влез князь Радожский. – Думаю, в нынешних обстоятельствах никто не сочтет это… недостойным. В конце концов, вы моя невеста…
– Спасибо, нет.
– Я настаиваю! – произнесли они одновременно и поглядели друг на друга так… с вызовом.
– Настаивайте, – пожала плечами Стася. – Лучше всего на кедровых шишках. Так говорят.
– Послушайте, – Радожский сделал было шаг, но остановился, потому как Бес тоже сделал шаг. Нет, не к князю. Кто тот такой, чтоб взрослый кот на него внимание обращал. Случайно получилось… – Здесь вам не там!
Он взмахнул рукой и на кота, усевшегося перед Стасей, покосился. Бес же человека взглядом не удостоил, лапу растопырил и вылизывать принялся. Вспомнилось: кот умывается к гостям. И от этой мысли Стасе поплохело: куда ей еще гостей? С нынешними бы разобраться.
– А тут вам не здесь, – пробормотала Стася, озираясь. На пристани Китежа царила суета. На глади озера покачивались корабли, иные подбирались вплотную к пристани, терлись деревянными боками о настил. И скрипели, что корабли, что сам настил, обмениваясь новостями. Спешили люди, какие с грузами, какие нет. Мычали коровы, орал осел, отказываясь подниматься по сходням. Матерился человек, пытаясь осла затолкать, и голос его надрывный выделялся из общего гомона толпы.
Кто-то кричал.
Кто-то махал руками. И всем-то было не до Стаси с её котами да заботами. Разве что Фрол Матвеевич держался близко, за что Стася была ему благодарна. А вот Матвей Фролович и Ежи куда-то да убрались. И теперь Стася чувствовала себя… одинокой?
Несчастной?
Беззащитной. Этак она и прослезиться от жалости к себе.
– Ваше поведение позорит мой род! – все-таки князь решился приблизиться, но руки тянуть не стал. За спину убрал, наверное, чтобы точно избежать искушения. Читалось на лице его этакое мучительное желание сомкнуть оные руки на шее одной упрямой ведьмы. – Мало того, что вы позволяете себе… больше, чем следует… даете надежду этому… этому… магу! Хотя… он, кажется, больше и не маг. Не важно… главное, что ваше поведение бросает тень не только на вас, но и…
– Послушайте, – Стася почесала ладонь, которая стала зудеть, намекая как бы, что она все-таки ведьма. – Я к вам в невесты не напрашивалась. Да и вообще… если вы тут жених, это еще ничего не значит.
А то в самом-то деле. Дашь слабину, и моргнуть не успеешь, как вляпаешься в счастливое замужество. Нет, Стасе пока и так неплохо.
Радожский нахмурился.
И подбородок вздернул. Еще немного и шею сломает от избытка родовой гордости.
– Если вам что-то не нравится, то это исключительно ваша личная проблема, – она обвела взглядом всех, кто собрался на пристани.
– Деточка…
– Я устала, – сказала Стася, позволив себе перебить Марьяну Францевну. – Я не знаю, зачем это вам надо, но окажите любезность, оставьте меня в покое.
Не оставят.
Сейчас вот – возможно, если только ненадолго, позволяя ей перевести дух и избегая очередного несчастного случая с превращением кого-нибудь во что-нибудь. Но завтра же вернутся.
Или послезавтра.
Или… главное, вернутся всенепременно.
– Нате от, – под рукой оказался Антошка, который в эту самую руку пирожок сунул. – А то ж маменька моя, помнится, тоже, как оголодает, так прямо спасу нет…
Стася пирожок откусила, чтобы не сказать слов, о которых она потом пожалеет. А пирожок, к слову, оказался ничего таким… мягоньким, с корочкой, что не размякла, со сладкой начинкой и чудо просто.
– От то-то же, – сказал Антошка наставительно. – Ты сперва бабу покорми, а потом уже женихаться лезь…
Что ответил Радожский, Стася не услышала.
К счастью.
Наверное.
