Карина Демина
Понаехали
Купец сплюнул.
И отвернулся.
– Давно… пора вам своим домом жить. Да надеялся… не делил… по-одному-то что? Одному тяжко, а вместе если… но, видать, вам самим понять сие надобно. Что с ним будет?
– Зависит от того, что установит следствие. Если и вправду имел место морок, то вина его не столь велика…
…дальше Стася слушать не стала.
Не её это дело.
Совершенно.
…главное, чтобы Ежи вернулся… чтобы… вернется… не совсем же он дурак, чтобы взять и умереть так глупо? И… и если дурак, то как она дальше?
Бес вскарабкался на колени и ткнулся холодным носом в щеку. Мол, что ты? Не хватало еще плакать. Надо вещи собирать.
И к переезду готовиться.
И знать бы, куда ехать… как… и… Стася положила руку на кошачью спину и решительно сказала:
– Справимся.
Глава 15
В которой ведьма выходит на прогулку
…хорошо, когда в доме все лежит на своих местах. Знать бы еще, где эти места находятся.
Извечное женское после генеральной уборки.
Дом встретил Стасю протяжным скрипом. И тишиной.
Паутиной.
Пылью.
И вновь же тишиной, но мягкой, уютной, которая случается на грани сна и яви, в которой до сих пор дом и пребывал.
– Жуть какая… – вздохнула за спиною Баська и шею вытянула, вглядываясь в сумрак. – А убирать-то, убирать…
– Папенька пришлет кого, – Маланька тоже шею тянула, любопытствуя. – Сказал.
– И мой сказал.
Стася переступила порог.
Оглянулась. Всего-то шаг, а она уже в центре огромного гулкого холла. Здесь пусто и лишь с грязного пола на Стасю волк скалится.
Еще пара сидит у подножия лестницы, что идет на второй этаж. Волков здесь изрядно. Волки обретаются на потолке, расписанном звездами. И на темных панелях.
На штандартах, которые, несмотря на годы не выцвели…
– Сегодня надо светлицу в порядок привесть… – Маланька-таки решилась войти. – Окна пооткрывали, что хорошо…
Свет наполнял старый дом жизнью. И это было по-своему красиво.
…Ежи вернулся.
– Спальню, это в теремах светлицы, – возразила Баська. – А в барских домах спальные комнаты. И еще всякие другие…
Всяких других, судя по размеру дома, здесь хватало.
…а Ежи вернулся.
Она не ждала. Конечно, нет. Сундуки вот собирала. Точнее собирали их Баська с Маланькой, а на подводу таскал Антошка, громко сетуя на тяжесть бытия и общую вселенскую несправедливость. Но Баська с Маланькой по поводу справедливости собственное мнение имели.
И помогать не спешили.
Стася же… следила.
И не ждала. Совершенно вот нисколечко даже не ждала.
Сидела во дворе, который постепенно наполнялся людьми, большею частью в броне и при оружии, и абсолютно не ждала. А когда Ежи все-таки появился, то сказала ему:
– Дурак!
Громко так.
Она не хотела ссориться, но внутри что-то закипело, заклокотало и вообще стало обидно. Стася ведь беспокоится, а он… то в болото, то на коня. И вроде бы не просто так, вроде бы по делу, но ведь нельзя же, чтобы со слабой женщиной подобным образом обходится.
У Стаси, между прочим, нервы!
Сказала и застыла. Обидится.
Все мужчины обидчивы, особенно, когда подвиг совершат. Они же восхищения ждут и благодарности, а не вот это вот.
– Извини, – Ежи развел руками. И признался. – Я мокрый…
– Мокрый дурак.
– Это не конь… это я сам уже упал. Думал посидеть немного на берегу, а потом вставал и споткнулся. Глупо получилось, это да.
От макушки, которая начала подсыхать, и светлые волосы на ней поднимались этаким облачком, до штанов. С него уже не текло, но еще капало.
– Ты…
– Испугался, что он на вас бросится. На тебя. Князь как-нибудь да отбился бы.
Упомянутый князь, которому выпала высокая честь руководить здешним безумием и всеми этими вооруженными людьми, стоял неподалеку, изо всех сил делая вид, что стоит он исключительно по делу, а не чтобы за Стасей следить.
– Конюшню спалив? – Стася шмыгнула носом.
Вот плакать она точно не станет. Да и зачем? Все-то вон живы и здоровы. А что Ежи мокрый, так высохнет. И вообще солнце на дворе, жара, так что ему даже позавидовать можно: мокрым не так жарко.
– Это да… огневики все такие.
– А ты?
– А я теперь не знаю, что я вообще такое… в дом пустишь?
Стася хотела было сказать, что еще подумает, но потом кивнула. В конце концов, она взрослая серьезная женщина.
И вот теперь эта взрослая серьезная женщина взяла и куда-то подевалась.
Хорошо, хоть не на виду у всех.
В доме же, не в том тереме, а в настоящем своем доме, Стася закружилась. Попала в бальную залу – а иной эта огромная комната, в которой лес средних размеров вместится, и быть не могла – и закружилась, живо представив, как все было прежде.
Раньше.
С волками на мраморных медальонах, что украшали стены.
С музыкантами.
И музыкой.
Светом, пусть не свечей, но магическим. Дамы и кавалеры… как в кино. Лучше, чем в кино, потому что кино – это выдумка, а тут… она присела и погладила паркет, несколько утративший былое сияние. А потом встала и закружилась, и кружилась до тех пор, пока не упала, а упав, рассмеялась.
– Дома, – сказала она вдруг. – Я… дома?
– Надеюсь, – Евдоким Афанасьевич остановился на пороге залы. – Здесь я впервые её и увидел…
– Кого?
– Свою жену. Матушка устроила прием. Она все переживала, что я одинок, вот и созвала, кого могла… всех, кажется, незамужних девиц Китежа. Я еще идти не хотел. К чему мне жена? А матушка уговорила. Она была нездорова. Признаюсь, что тогда мне даже казалось, что она показывает себя более нездоровой, нежели это есть на самом деле.
Он ступал по пыльному полу осторожно, будто опасаясь потревожить эту вот пыль. А Стася сидела и разглядывала собственные следы.
– Она не дожила до появления Ладочки… может, и к лучшему.
– Этот дом…
– Твой.
– Мой, – согласилась Стася и повторила про себя: мой дом. Весь. От старых флюгеров, которые изрядно погнулись и давно уже не способны были выполнять свою работу, до подвалов. – Но… что было потом?
– Потом? Ничего-то особенного. Я влюбился. И мы танцевали. Много танцевали. Больше, чем следовало бы, а потому на следующий день пошел слух… и я не стал опровергать. Я попросил её руки. Матушка же… мне почудилось, что она не слишком была рада, хотя, конечно, странно… она уговаривала меня не спешить. Но я… никогда-то не испытывавший подобного, я опасался упустить свое чудо. Еще одна ловушка любви. Я видел, что меня не любят, но наивно полагал, будто мое чувство столь велико, что не ответить на него просто-напросто невозможно.
Он остановился у окна, и солнечный свет, пробиваясь сквозь стекло, делал призрачную фигуру почти прозрачною.
– Любовь – опасная игрушка. Будь осторожнее.
Стася кивнула.
Будет.
Всенепременно.
Следующие несколько дней прошли, как ни странно, в тиши и благоденствии. То есть, в относительной тиши, ибо дом наполнился вдруг людьми, которые этот самый дом отмывали, вычищали и вовсе приводили в порядок, чему сам дом, как Стасе казалось, был весьма даже рад.
И освободившись ото сна.
Стряхнув вековую пыль, дом помолодел, похорошел, вновь приоделся в шелка и бархаты.
– А я ей и говорю, куда ты тафту да в горячую воду пихаешь! – Баська стояла, уперевши руки в бока, что выражало крайнюю степень возмущения. – Дура безрукая!
– А она?
Маланька вот пристроилась на низенькой кушеточке, обивка которой несколько поблекла, но все еще сохранила общую целостность.
– А она сказала, что ей велено стирать, она и стирает… – Баська рукой махнула. – За всем пригляд нужон.
Она подхватила котенка под толстое брюхо и подняла, потерлась щекой о мягкую шерсть.
– Еще и ключница, стервь старая… небось, следить прислал этот ваш князь.
– Не мой, – меланхолично ответила Стася, которая с князем виделась дважды и даже приняла от него букет цветов. После двух десятков холопов цветы – это право слово, пустяк совершеннейший.
Но Ежи обиделся.
Виду не показал, но точно обиделся. Стася почуяла. И даже совестно стало. Немного. А потом… потом она решила, что в конце концов, женщина свободная, а Ежи сам держится так, будто бы он Стасе какой родственник дальний и не более того.
В общем, попробуй-ка разберись с этими мужчинами.
Тем более, когда они разбирательств всячески избегают, отговариваясь великой мужскою занятостью. Тут вообще, если разобраться, все-то заняты. Антошка и тот дело себе нашел, прочно обосновавшись на огромной местной кухне, в которой он вдруг стал единственным властелином. Даже присланные Радожским кухарки, попробовав воевать, признали-таки поражение.
Баська командовала дворней.
Маланька помогала.
Ежи учился. Евдоким Афанасьевич учил, а Стася… Стася, пожалуй, впервые за долгое время маялась бездельем. И если сперва она делала это с немалым удовольствием, то теперь…
– И вот она мне…
Стася потерла виски, понимая, что еще немного и взвоет.
…коты разбрелись по дому.
За питанием их следил Антошка. За уборкою – дворня. За… за всем, собственно говоря, и что оставалось Стасе? Шелками шить, как робко предложила Баська, правда, уточнивши, что не знает наверняка, шьют ведьмы шелками или нет. Про всех ведьм Стася не знала, но вот сама она с иголкой, мягко говоря, не слишком ловко обращалась. К тому же шелками… где она и где шелка? Вот то-то же, но сидеть, равно как и лежать или вот ходить, что по дому, что по саду, стало совершенно невыносимо. И Стася поднялась.
Девицы, сами себя назначившие то ли фрейлинами, то ли около того, смолкли.
– Идем, – велела Стася, чувствуя себя по меньшей мере Юлием Цезарем на берегу Рубикона. – Гулять. В город.
– Гулять? – переспросила Баська.
– В город? – удивилась Маланька. И обе хором спросили:
– Зачем?
– Затем…
– Так ведь швеи тут. Если ткани нужны, то купцов можно кликнуть. Батюшка завсегда радый помочь и присоветовать. И пряники Антошка, пусть и ирод знатный, а хорошие печет. Не хуже ярмарочных. И ярмароки еще нету…
– Не важно, – порой на Стасю находило этакое вот… нелогично упрямое. Пряники не хуже? Может, и так. Но в Стасю эти пряники больше не лезут.
И жизнь нынешняя сонно-бездельная.
Ей… ей интересно, в конце-то концов! Она уже вторую неделю в Китеже, а города, считай, и не видела.
Девицы переглянулись.
И плечами пожали.
– Лилечку навестим, – решилась Стася, уцепившись за это, почти благовидный предлог. – И вообще…
…город жил.
Своею жизнью, в которой Стасе не то, чтобы не было места. Скорее уж чувствовала она себя на редкость неуютно. Появилось даже желание немедля вернуться, придумав подходящий повод. Скажем, солнце ныне чересчур уж яркое.
Звезды в не том рисунке сошлись.
Или еще какая напасть приключилась.
Но она задрала голову повыше, аж шея заныла, и заставила себя идти. Вперед. Гордо. Не то, чтобы вовсе по сторонам не глядя, скорее уж делая это исподтишка.
Город…
Город был. И наверное, красивый, вот только расчерченный стенами, за которыми красота и пряталась. Стасе же остались мощеные улочки да эти самые стены, над которыми возвышались кудрявые макушки дерев. От стен и дерев падала тень, но не сказать, чтобы густая.
– Белая слобода, – важно пояснила Баська, оглядевшись, – туточки бояре живут. Вы бы князя попросили, госпожа ведьма, он бы вас провел.
– И провел бы, и завел бы… – пробурчала Маланька, и Стася с ней всецело согласилась.
Холоп, которого вооружили палкою, ничего не сказал. Он шел с видом мрачным и торжественным, и время от времени шевелил бровями, отчего вид становился еще и слегка придурковатым. Но, кажется, тут было так положено.
Белая Слобода закончилась не сказать, чтобы вдруг, просто заборы стали теснее, а зелени поубавилось, да и тени дворцов, что виделись где-то там, за этой зеленью, развеялись, сменившись домами попроще.
Дорога же сузилась.
– Поберегись! – донеслось впереди, и Стася, на всякий случай подхватив Беса на руки, прижалась к стене, пропуская дюжину всадников, что летели куда-то, коней подгоняя. И подумалось, что на местных улочках тротуары проектом предусмотрены не были.
– Ишь ты…
– Царевы люди, – сказала Маланька, заслонившись рукавом от пыли. – Небось, спешат…
– Могли б не так спешить, – Баська чихнула. – Так куда пойдем?
– Куда-нибудь…
Запоздало подумалось, что Стася понятия не имеет, где искать Козелковичей, как не знает, обрадуются ли они её визиту или наоборот. Одно ведь дело там, в провинции, и совсем другое – Китеж.
Столица, она всегда столица.
– Тогда, может, на ярмароку?
– Ты ж говорила, что нет её.
– Так большой-то нет, – Баська все-таки чихнула. – А малая она завсегда идеть… там, может, скоморохи будут…
…были.
И скоморохи, которые устроили представление прямо тут, на пятачке вытоптанной до каменной твердости земли. И медведь, что ходил на задних лапах, пугая баб и детишек. Бабы охали и ахали, когда медведь отвешивал поясные поклоны, детишки хохотали.
Были лоточники с лотками. И степенные умудренные жизнью торговцы, которые никого-то не зазывали, не хватали за руки, но спокойно подремывали у дверей своих лавок.
Были запахи.
И суета.
И… Стася с преогромной радостью в эту вот суету окунулась. Пусть танцевать с медведем она не решилась – мало ли, дрессированный он или замороченный, а все одно зверь, – но в миску монетку бросила. И хлопала от души.
Бес вот фыркнул и отвернулся. Подобное представление он полагал недостойным, вот кот в жизни не стал бы плясать на потеху толпе.
А Стася смеялась.
Ела пряники, и вправду далеко не столь хорошие, как у Антошки, но все одно сладкие неимоверно. И запивала их ледяною ключевой водой, которую носили мальчишки в огромных глиняных кувшинах.
Она заглядывала во все лавки, порой перебрасываясь с хозяевами парой слов.
Иногда – покупая, но тут уж в дело вступала Баська, которой вот эта вот Стасина манера сразу-то платить, не торгуясь, была непонятна. И уж Баська-то торговалась самозабвенно, явно получая с того удовольствие.
Ярмарка местная, пусть и прозванная малой, растянулась вдоль Кузнецовской слободы, в которой когда-то стояли кузни, но после, повелением государя-батюшки, были они вынесены за город, как и мастерские кожевенников, и иные, мешающие благости Китежа. Мастерские вынесли, а вот название осталось.
И ярмарка.
Она выбралась до берега Ильмень-озера и протянулась дальше, туда, где то ли заканчивалась, то ли наоборот начиналась пристань. И Стася, устроившись на берегу, на каком-то камне, устав от долгой прогулки, просто смотрела на воду.
На корабли.
На…
– Глянь, бабы… – этот голос разрушил тихое очарование вечера. – Слышь… бабы… гы.
– Шел бы ты, мил человек, – отозвалась Баська, которая сидела рядышком и думала о чем-то своем, наверняка важном и может даже судьбоносном.
Мил человек, вовсе не выглядевший милым, заржал.
– Бабы…
Он выглядел… пожалуй, именно так должны выглядеть сказочные разбойники. Огромный, выше не только Стаси – относительно собственного роста она заблуждений не испытывала – но и всех, кого Стася когда бы то ни было видела – и страшный.
Бугрились мышцами плечи, и драный кафтан, натянутый с явным трудом, ибо ткань растянулась, трещал, готовый при малейшем движении расползтись по шву. Круглая какая-то мятая голова, украшенная множеством шрамов, возлежала на этих вот плечах. Руки опускались едва ли не до колен, если не ниже. И сам-то человек гляделся уродливо. Особенно уродливым было то, что кончик носа у него отсутствовал, как и одно ухо. Второе же, мятое, распухшее, приклеилось к голове.
На лбу виднелся странный рубец.
– Тать клейменный, – охнула Маланька.
– Ба-а-бы…
– Идем, – Стася вдруг явственно осознала, что тот самый холоп, с дубинкою, этому вот не помеха. И сам холоп тоже осознал, если попятился, осторожненько так, не спуская с клейменного взгляду. – Бася…
– Куда это вы, девицы-красавицы, да собрались? – поинтересовался другой человек, выступая из-за огромного своего подельника.
Этот был поменьше.
И не столь страшен. Скорее даже привлекателен, о чем несомненно догадывался и эту привлекательность норовил подчеркнуть всячески.
Бархатный камзол голубого цвета удивительным образом сочетался с пурпурными, в золотую полоску, штанами. Из камзола выглядывала зеленая рубаха. А на светлых волосах человека виднелся лиловый берет. С пером.
– Домой, – спокойно ответила Стася, уже понимая, что так просто уйти им не позволят.
– Домой… а зачем вам домой? – человек положил руки на пояс, на котором виднелась пара огромных, в местной удивительной манере, пистолей.
– У нас там котики некормленные, – сказала Баська, на пистоли глядя.
И на… этого вот?
Он, конечно, смазливый, но не до такой же степени. А Баська взглядом прилипла. Уставилась и смотрит, смотрит… и Маланька тоже.
– А может, обождут котики? – мягко поинтересовался новый знакомый, который, чем дальше, тем меньше Стасе нравился.
И до того ласково голос его прозвучал, что Стася тоже кивнула: обождут. Котиков и так есть кому накормить. Правда, стоило подумать и тотчас внутри что-то вспыхнуло, да так, что едва не опалило. И стало стыдно за собственные мысли.
Тихо грозно заурчал Бес, и Стася схватила его за шкирку, заставив замолчать.
– Может, ко мне заглянем? На минуточку… – он приближался, и шел как-то так, плавно, текуче, что хотелось смотреть, любоваться каждым движением. – Чай, у меня найдется, чем таких красавиц приветить… вы ж гостинцы любите…
И кивнули.
Что Баська, что Маланька, что холоп… и Стася кивнула, чтобы точно не выделяться. Пальцы её коснулись макушки Беса.
Поймет ли?
Кошак прищурил глаза и зашипел. А вот мужчина потянул один из пистолей…
– Иди, – тихо сказала Стася. – Найди кого… и меня потом. Найдешь?
Кот заурчал и отступил.
И попятился.
А потом взял и исчез. Только кошки так и умеют, исчезать на ровном месте.
– Бабы… – проныл громила, пуская слюну. Но был остановлен.
– Тихо. Не про твою честь товар… а вы, девоньки, идем… идем-бредем… расскажите, как звать вас, красавицы. Видишь, Тишка, как работать надобно? Без шума и пыли…
Глава 16
Где девичье любопытство имеет свои последствия
…если женщине что-то показалось, прощай логика, интуиция и здравый смысл.
Житейская мудрость.
Светлолика вовсе не собиралась сбегать из дому, во всяком случае, надолго. Она ведь не дура, просто сложилось все так, одно к одному. Сперва сестрица старшая, которая на Светлолику глядела пренастороженно, будто подозревая в чем, после еще маменька со своими наставлениями.
С причитаниями, что Светлолика её позорит.
…жениха ей искать надобно.
Надобно.
Светлолика же ж не против. В принципе. Но не прямо сейчас, когда у ней пятки грязные, а в носу сопли. А она ж не виновата, что эти сопли завелись.
На корабле продуло.
Ну да, не сиделось ей с маменькою, больно любопытно было, ведь сама-то Светлолика никогда-то прежде на кораблях не плавала. Вот и лазила, где можно.
И промокла.
А там ветерок. С ветерка того и сопли приключились. Да такие, что прямо спасу нет. Маменька уж и яйцо вареное к носу прикладовала, и над пареной репой заставляла дышать, и чеснок давленный капала, отчего нос вовсе раздулся и болел целую ночь.
Целитель же давешний, Светлолику глянув, нахмурился да сказал:
– Оставьте девочку в покое. Организм молодой, сильный, сам справится.
За это Светлолика была целителю даже благодарная. И сам он был хорош, такой мрачный, прям как в том романе, который она как-то прочесть удосужилась. Небось, если б не сопли, Светлолика бы сумела обустроить, чтоб как в романе.
Загадочно.
И со страстью. Само собой, страсть бы только после законного брака приключилась, но, чай, маменька не стала бы возражать. Целитель – это даже очень неплохо. Но вот сопли… как прикажешь строить мужчине глазки, когда нос распухший и из него льется?
Тут никакое очарование не поможет.
Так что…
Честно говоря, Светлолика и сама не поняла, как оказалась по ту сторону ограды. Сперва-то она дом осмотрела, даром, что сестрица родная этому любопытству не радая была, только шипела, что Лика вовсе невоспитанная. А барон лишь посмеивался.
Маменька вздыхала.
Теперь-то её больше ведьма беспокоила, которая родиться должна была. И с того к маменьке в гости иные ведьмы зачастили, все садились, разговоры разговаривали. Лика пыталась подслушать, исключительно из любопытства, а не вышло.
В общем, за домом она осмотрела сад, который был красивым, но до тоски правильным. Ну а там…
…за оградою было интересно.
Лика скоренько сообразила, как выходить тихо, мамку не тревожа. Небось, пока сопли, та про Лику и женихов не вспомнит. А сестрица сама занята, хотя и не понять, чем.
Вот и…
…в тот раз она тоже собралась. Платье свое взяла, из старых, рассудивши, что если и попортится, то не так жалко, как те, которые от сестрицы достались.
Волосы заплела, лентою перевязала.
Поршни напялила старые, растоптанные.
Только и оставалось, что из дому тишком выскользнуть. Да там-то, во дворе, и все не так пошло.
– Я с тобой, – сказала Лилечка, которая сидела под старым кустом, тем, что аккурат при калиточке и поднялся, эту калиточку малую от глаз любопытных укрывая.
– Нет.
Лика-то, может, не ученая, кроме как грамоте, но и не дурная вовсе.
– Да, – Лилечка губу выпятила и глазами захлопала, готовая разрыдаться. Правда, Лика ей не поверила, потому как сама так умела.
– Тебе нельзя, – сказала она, под куст забираясь. И в нем, разлапистом, огромном, обнаружилось тихое местечко, куда и старое покрывало принесли, и корзинку. В корзинке сидела Фиалка, которая встретила Лику тихим мявом.
– А тебе можно?
– Мне тоже нельзя. Маменька, если узнает, выдерет…
– Меня не выдерет.
– Меня за двоих тогда.
Лилечка вздохнула и призналась:
– Скучно.
А Лика с нею согласилась. Не того она от столицы ждала, чтоб её в какой-то светелке посадили да сунули в руки пяльцы злосчастные с шитьем. Шить она с малых лет не любила. А тут…
– Маменька решила прием устроить, раз мы вернулись…
Лика кивнула.
Что-то она этакое слышала.
– А папеньку к государю-батюшке призвали, когда возвернется, так и не ясно…
Второй вздох был тяжелее первого.
– Маменька решила, что мне надобно на балу быть, чтоб представить и все такое… платьев шьет. На кой мне столько?
Она погладила Фиалку и, уставившись на Лику прозрачными глазами, попросила:
– Возьми меня с собой! Пригожусь.
Вот если бы требовать стала, грозится выдать или еще чего, Лика в жизни не уступила бы. А тут… тут она только кивнула и сказала:
– Недалеко пойдем. До ярмароки и назад.
Лилечка поспешно закивала.
– И ты держишься за меня. Чтоб не отставала и… а свеи твои где?
– Так… с папенькой пошли.
– Все?
– Ну… – Лилечка взгляд отвела, но призналась. – Один остался. С Любомиркой он крутится. У них любовь.
Ага.
Главное, чтоб после от этой самой любови ничего не приключилось. Но тут уж не Ликино дело.
Калиточка, смазанная – а что она скрипела на всю-то улицу – отворилась беззвучно. И если главные ворота усадьбы выходили на Белую слободу, то эта вот калиточка выводила на улочку, пусть и не людную, то всяко более живую.
– Держись, – Лика взяла племянницу за ручку, подивившись тому, до чего та тонка и хрупка.
Ничего.
Маменька вон сказывала, что болячка ушла почитай. Так что вырастет еще и рука, и сама Лилечка. Только, верно, на ярмароку её вести не стоит, а вот близехонько, на Самланов тупик, где порой собирались лотошники и просто местечковые бабы, языками перетереть да и прикупить чего по малости, они сходят. Это ж близехонько, почитай, через два дома.
А там и назад.
Коль быстро обернутся, то никто и не заметит.
Именно.
На Самлановом тупике сення было на диво людно:
– А я тебе говорю, как есть усадьбу пеплом пустили! – громко, с надрывом, вещал человек, на бочку забравшийся. – И все-то из-за ведьминского колдовства недоброго!
– При чем тут ведьмы? – отвечала ему толстая баба в расшитом бисером летнике. – Все знают, что сама Марфа виноватая…
Мужик ответил.
И баба не смолчала. Завязался спор. А спорили в Китеже аккурат, что и дома, яростно, не чинясь кулаки в ход пускать, а порой и за оглоблю схватиться могли. Оттого и потянула Лика племянницу прочь. Вернуться хотела, уж больно как-то оно неспокойно вышло, да верно от волнения свернула не туда.
А потом опять.
И…
Заблудилась.
Оно в жизни такого не приключалось, чтобы Лика где-то да блудила. Она и в лесу, и в деревне, и вот в Китеже скоренько разобралась, а туточки…
– Потерялись? – спросила Лилечка, разглядывая дома, которые были уже вовсе не так хороши: низковаты, темноваты, порой и вовсе кривы.
– Найдемся, – Лика ответила бодро, чтоб дитё не пугать. И себя обругала за глупость. А еще носом шмыгнула, потому как проклятые сопли опять набежали.
Они бы нашлись.
То за диво, спросили бы у кого дороги, да…
– Девицы-красавицы, – этот тип вынырнул откуда-то из подворотни, дорогу заступивши. – Гуляете?
Лика потянула Лилечку за спину. Ишь ты, не хватало им…
– Пряничку хотите? Или леденца?
И леденцы сует.
На палочке.
– Спасибо, обойдемся, – Лика головой покачала и попятилась. Была б она одна, сбегла бы, небось, на ногу она легкая, не догнал бы. Только… Лилечка малая.
Не бросишь.
– Что ж так, красавица, – а этот сощурился, и так от на Лику глянул, что голова кругом пошла. Показалось, вот оно, настоящее…
…что именно, она не поняла.
– Недобрая ты… а такая хорошая… пойдем со мною, не обижу…
Она и пошла.
И Лилечку за собою потянула, хотя та и пыталась руку вырвать, да куда там. Лика держала крепко. Нельзя дитё одно бросать, а она…
…она ведь не сбегает.
У нее просто любовь.
И жених.
Конечно, жених… они поженятся, а потом и к маменьке… то-то она рада будет, что Лика её от этих от забот отрешила и сама жениха сыскала. А он вел, вел и говорил… говорил… слово за слово… и так хорошо говорил, что век бы его только Лика да слушала…
…у Ежи почти получилось.
Он уже умел вызывать ту мрачную темную силу, что пряталась внутри него, и даже управлять. Отчасти. То есть проклясть чего получалось легко, стоило прикоснуться, и дерево истлевало, а металл покрывался темным слоем ржавчины.
Проклятья сплетались сами собою.
И жили.
И… и снять их выходило лишь полностью вобравши силу в себя. А надобно было иначе.
– Думай, – Евдоким Афанасьевич только головой покачал да отступил подальше, потому как темное кольцо, уместившееся на серебряном блюде – серебро от проклятий только ярче становилось – шевелилось, словно живое. – Думай, прежде чем делать.
– Я думаю.
Ежи протянул к кольцу руку и то распалось, превратившись в огромного черного червяка. А червяк попытался за пальцы ухватить. Куснул даже, но слабо, без души, то ли понимал, что с ведьмаком не справится, то ли само собою так получилось. Главное, что он вновь свернулся кольцом.
– И что это в таком случае? – осведомился Евдоким Афанасьевич с некоторой долей ехидства.
– Это… воплощенная сила.
– И что она делает?
– Лежит.
Ежи потер руки и подвинул к кольцу другое кольцо, на сей раз обыкновенное, из серебра отлитое. А потом попытался запихать одно в другое. И ведь почти получилось! Еще немного и он бы сумел создать оберег, пусть простейший, но все же… тьма сопротивлялась и норовила вывернуться из пальцев, никак не желая запихиваться в серебро и становиться его частью.
Ежи пыхтел.
Зверь смотрел. Евдоким Афанасьевич изо всех сил старался молчать. И получалось у него преотменно. А когда тьма-таки пошла внутрь, над самым ухом почти раздался оглушительный кошачий вопль. И серебряное колечко выскользнуло из пальцев, покатилось, увлекая за собой тьму.
И та покатилась тоже этаким пушистым хвостом.
Потом оба замерли.
И тьма вошла-таки внутрь кольца, правда, на паркете осталась россыпь мелких пятен тлена.
– Дубовый, между прочим… заговоренный, – заметил Евдоким Афанасьевич.
– Стало быть, плохо заговаривали, – возразил Ежи и потер нос. А Бес, взгромоздившись на стол, вздыбился и вновь заорал да так, что стало уже не до колец.
Кольца.
И этой вот россыпи экспериментального материала. Книга и та содрогнулась от кошачьего крика, поспешно закрыв хрупкие страницы.
Мало ли…
– Стася? – как-то без особой надежды уточнил Ежи.
И Бес ответил, пристроив мохнатый зад на драгоценную рукопись:
– Мря.
Кто бы сомневался…
Лилечка точно знала, что взрослые люди вовсе не так умны, как они о себе думают. Папенька, он еще быть может. А маменька вот вечно со своею маменькою ругалась, которая, стало быть, Лилечке бабушкой доводилась. Та маменьку пеняла за легкомыслие и еще что-то, такое слово вот, сложное, которое Лилечка пыталась запомнить, но не вышло. Маменька же морщилась и отвечала, что, стало быть, Агрофена Марьяновна в своих глушах – она так и сказала «глушах» – вовсе от столичной жизни отстала и ничего-то в ней не понимает.
Ну и ладно, пускай бы ругались, да только маменьке вздумалось Лилечке жениха искать.
Самой-то Лилечке она о том не сказала.
И папеньке не сказала, иначе он бы ответил, что жених у Лилечки уже имеется и самый наилучший. Он ей даже ножик подарил. Маленький. Еще пряников да яблоко, сусальным золотом разукрашенное, до того красивое, что даже есть жалко было. Лилечка и не ела, но потом нянюшка сказала, что если не есть, яблоко сгниет. А это совсем уже неправильно. Так что яблоко Лилечка съела, а ножик спрятала, к ноге пристегнув, благо, и ножны к нему специальные имелись. На всякий-то случай.
Потом еще обещался научить из лука стрелять.
И иного всего.
Да, жених у Лилечки был. Хороший. Но что-то подсказывало, что маменьке он по сердцу не придется. Даром что ли она вчерашнего дня сидела да писала имена, сверяясь с «Родоводом», все нашептывая, что теперь-то сумеет папеньку в люди вывести и при Китеже остаться.
Зря.
Что тут в Китеже хорошего?
То есть, может, чего и было, но Лилечка того не видела. Как увидишь, когда строго-настрого велено в доме сидеть. А там душно.
И скучно.
И маменька со своею маменькою ругается, а когда не ругается, то тишком Лилечкиных будущих женихов обсуждают и бал, который всенепременно состоится и там Лилечку представят. Не хочет она представляться. И вообще…
…Лилечка почесала нос.
Все-таки со взрослыми было тяжко. Не понимали они, уверенные в собственной правоте, что далеко не всегда так уж и правы. И тетка тоже вот… нет, она неплохая. То есть, наверное, неплохая, потому как наверняка Лилечка сказать не могла, поскольку с теткой до нынешнего дня, если и встречалась, то за обедом. А там об чем поговоришь, кроме самого обеда?
То-то и оно.
И еще следить надобно, чтобы локти на стол не лезли, а рукава не угодили в тарелку, чтоб есть изящно, вилки брать правильные и салфетку на коленях уложить по этикету.
Где уж тут до людей?
А тут вот… тетка Лилечку с собою взяла. И сперва-то было ничего, но потом её взяли и заморочили. Лилечку тоже хотели, но она не заморочилась. То ли Фиалка помогла, то ли это оттого, что она, Лилечка, хворая еще и неправильная, главное, что не заморочилась. И домой бы сбегла, если б тетка так руку не стиснула. Лилечка пыталась вырваться, а не сумела. Потом и пытаться перестала, потому как вели их в места такие, в которых она никогда-то прежде и не бывала. Сперва по рынку, какому-то на диво грязному. Там еще люди кричали то ли друг на друга, то ли сами по себе. И толкались. И воняло страшно. А под ногами хрустела скорлупа и, кажется, кости. Лилечка только раз глянула и сразу подумала, что всматриваться в это грязное месиво не стоит.
