Карина Демина
Понаехали
Глава 11
Где образуется некоторый переизбыток женихов
…меня часто спрашивают, можно ли простить врага. И я со всей ответственностью утверждаю: Боги простят. Мое дело лишь поскорее устроить их встречу.
Из личных записей некоего Н., человека на редкость непримечательного, правда, лишь в глазах собственных соседей, меж тем среди людей иных известного более, как Слепой клинок.
Он отпустил всех.
Стася видела.
И это было страшно. Ей хотелось отвернуться, закрыть глаза, но вместо этого она заставляла себя сидеть и смотреть.
Считать.
И не сбиваться.
Кто-то тихонько плакал, подвывая. Кто-то матерился. А Стася вот смотрела. И потому уловила момент, когда Ежи покачнулся да начал тихо клониться набок. Она успела подскочить к нему, откуда только силы взялись, да подхватить, уложить на лавку. И сказать последней твари, темной и страшной:
– Он… пока не сможет.
– Ты? – вполне внятно поинтересовалась тварь.
Она была уродлива.
– Анастасия, вам лучше отойти… – жестко произнес князь. И в руке его вновь огонь вспыхнул. – Это существо крайне опасно.
Опасно.
Стася видит. Понимает. Только, что с того понимания?
Игруша зашипел, а князь дернулся.
– Вы этак терем спалите, – проворчала Стася, пытаясь понять, что ей делать. Ежи дышал, но определенно пребывал в том состоянии, когда спасение мира – дело самого этого вот мира. Игруша же переминался, явно выказывая нетерпение.
И недовольство.
Он, проковыляв к Стасе, неловко поднялся на кривеньких ножках:
– Пусти!
– Я не знаю, как, – Стася готова была расплакаться. – Погоди, Ежи очнется и отпустит тебя…
– Проще уничтожить, – князь не собирался убирать пламя с ладони, которое горело ровно и спокойно, явно не собираясь исчезать.
Игруша оскалился.
– Тише. Никого он уничтожать не будет.
– Я могу!
– Не сомневаюсь.
Вот почему мужчины такие идиоты? Не все, изберательно, так сказать. Неужели не видит, что это по сути своей страшный, но все-таки ребенок.
– Иди сюда, – Стася протянула руки и существо, мгновенье поколебавшись, все-таки бросилось к ней, вскарабкалось, цепляясь за подол острыми коготками. А там, прижавшись к платью, вовсе затихло. Странно было все. И то, что больше Стася не испытывала к нему отвращения.
Нет, она осознавала, что это нечисть.
Или нежить?
Живым он точно не было. Живые Стасей воспринимались иначе. Но и черноты, той, которую она из Дурбина потянула, тоже не ощущалось.
А было…
– Потерпи немного, ладно? – она провела ладонью по горбатой спинке. – Ты устал тут. Но я действительно не знаю, как тебе помочь. А он вот знает.
– И это надо еще выяснить, почему, – проворчал в сторону князь, рука которого стала ощутимо подрагивать. То ли пламя было тяжелым, то ли изображать из себя вечный огонь было не легко.
– Но он устал. Сильно.
– Пусти, – проныл игруша, пытаясь свернуться на коленях клубком.
Бес, подобравшись к краю стола, глянул на несуразное это существо и фыркнул, отвернулся, верно, счел не настолько опасным, чтобы внимание уделять.
– Как?
– Ведьма, – проблеяла Марфа, некрасиво оскалившись. – Видишь, добрый господин, это все она! Как есть она! В мой дом пришла! Притянула тварей своих…
– Молчи.
– А на всякий роток не на кинешь платок! Ты поглянь, поглянь… и ты, Фролушка… поглянь… вона, они как… к ней тянутся, как к мамке родной…
– Мамка, – повторила игруша, вздрагивая и разворачиваясь. И жалобно проблеяла: – Ма-а-амка… мамка, пусти!
– Она это… как есть она! Мои люди подтвердят! Притянула, подкинула…
– Мамка! – игруша, скатившись на пол, заковылял к почтенной вдове. И голос его менялся, делаясь ниже, грубже. – М-мамочка…
– Уберите его!
– Не могу, – сказала Стася, чувствуя, что притихшая было сила наливается и вновь пробует на прочностью Стасину волю. А воли этой и нет. Откуда воле взяться, когда все так… так…
Несправедливо!
– Пусть будет по-справедливости, – сказала она, будто кто-то иной, выше, вытолкнул из Стаси эти слова.
– П-по с-с-справедливости, – согласилась тварь уже взрослым голосом. – Правда, мамочка…
Кто-то охнул, а Стася… Стася взяла и в обморок упала.
Нечаянно.
– Руки убери, окаянный! – полежать в обмороке ей не позволили.
– Она моя невеста!
– От когда женою станет, тогда и лапать будешь, – брюзгливо произнесла Баська. – А то ишь, много вас тут, женихов, вьется.
– Я не вьюсь!
– Ага…
– Да что ты вообще себе позволяешь, знаешь, кто я?
– Кто? – на лоб Стасе шлепнулась мокрая тряпка, с которой потекло на лицо, на волосы и на губы. Стася даже сглотнула, но зря, ибо вода оказалась кислою.
– Князь Радожский!
– Ага…
– Чего «ага»?
– Всего… мне моя нянюшка сказывала, что была у ней подруженька в молодые годы, к которой тоже все князь один захаживал. Женихался. А после, как у ней живот попер, то и сгинул, будто его и не было.
Стася подумала, что если тихонько открыть глаза, хотя бы один, то она сможет увидеть выражение лица Радожского, которое наверняка стоит того, чтобы быть увиденным.
– Так что иди-ка ты, князь, отсюдова, – присоветовала Баська и тряпкой по Стасиному лбу поелозила, будто до того мокроты было мало. – Делом от займись.
– Каким же? – ехидно поинтересовался Радожский.
– А то я ведаю? Государственной важности, – Баська произнесла это важно. – А то ить… столица, а развели тут непонятно что…
Спустя мгновенье хлопнула дверь.
И Баська велела:
– Открывайте уж глаза, убрался энтот… жених… тоже мне, только познакомиться успел, а уже в женихи лезет. Вы, госпожа ведьма, не больно-то привечайте, а то рожа-то у него наглющая. Такому спуску давать нельзя.
Глаза Стася все-таки открыла и тотчас закрыла, ибо в них попала вода.
Или это не вода?
Не важно, главное, что попала.
Она глаза вытерла рукавом и спросила:
– Что там… произошло?
– Страх, – Баська тряпицу подняла и ловко выкрутила, поболтала в миске и, вытащивши, вновь выкрутила. – А мне эта баба сразу не глянулась. Но кто ж знал… я от и думаю, что такого в жизни не было, чтоб мне не спалося. Одного разу только, когда слив на ночь наелася. Но тогда-то по своей дури виноватая, всю ночь живот крутило, просто спасу не было. Однако же ж туточки я слив не ела. А спала маятно.
Тряпку она Стасе протянула.
– Папенька злой весь, прям бородища дыбом. Никанора лежит… вроде спит. Думаю, что спит. Он все одно велел целителя кликнуть, но кликать некому. Все туточки, как стояли, так и повалилися, когда Марфа того…
– Чего?
– Сожрали её.
– Совсем? – зачем-то уточнила Стася, хотя, наверное, если бы частично, легче бы от этого не стало.
Баська задумалась.
– Поршни ейные остались, – пискнула Маланька, которая сидела бледна-бледна, только в миску вцепилась. – И еще заушницы.
– Проклятые, небось.
– А то… – Маланька икнула. – Папенька приходил…
– Долго я тут…
– Ну, папенька сказал, что аккурат вы тварюку на Марфу спустили…
– Я никого не спускала!
– …и сомлели. Она сожрала, стало быть, но скоренько. А после и сама сгинула. Тогда-то мажик энтот вас и понес. И папенька с ним. Для приличия.
Что ж, в нынешних обстоятельствах забывать о приличиях никак неможно.
– А еще энтот пришел, магик, который… ну… проклятый, – Баська отвернулась. – Небось, свататься станет, да поздно, я гордая!
– Папенька скажет…
– Не скажет, папенька тоже гордый… а он сказал, что целитель. И Никанору глянул, но с нею ведьма, и тепериче вдвоем сидят, – теперь в голосе Баськи послышалась обида. – Я ему нехорошая, стало быть, а ведьма хорошая.
– А Ежи?
– Его тоже велено в покои отнести. Энтот ваш… жених разбираться будет.
– С чем? – Стася окончательно пришла в себя.
– Со всем… тут же ж такое… от такое… – Баська развела руками. – Страх, в общем…
Дурбин знал, что ему не стоит появляться в этом месте. Неразумно. Недальновидно. Вообще неправильно, ведь Аглая – женщина замужняя, пусть и с мужем приключилась неприятность, но… все одно, она – княжна Гурцеева, а Дурбин кто?
В том и дело, что никто.
Выжить выжил, а толку-то? Силу не утратил, о чем и заключение имеется, правда, с пометкою о «временной недееспособности», но стоит быть откровенным: никто толком сказать не способен, насколько именно эта недееспособность временная.
И не станет ли она вовсе постоянною.
Ему бы…
…он и сам толком не понимал, что делать.
Разум подсказывал, что стоит наступить на горло собственной гордости да к купцу обратиться с предложением, которое тот примет.
Куда ему деваться?
А там… за купеческой дочерью приданое дадут. Возможно, даже такое, которого хватит, чтобы прикупить поместьице где-нибудь в глуши. И уже там, укрывшись от мира, Дурбин и проведет остаток никчемной своей жизни.
Или вот можно было бы барона просить.
Он человек строгий, но справедливый. Услуги оказанной не забудет. Наградой не обидит. Взять её да и вновь же поместье прикупить. И уже там…
На этом фантазия утыкалось в полное непонимание того, что же случится «там». Точнее Никитка прекрасно помнил, и как хозяйство вести, и как поместьем управлять, но отчего-то подобные мысли были ему до крайности отвратительны.
Потому и поступил он неразумно.
В свите баронской остался, благо, оклад ему не урезали, пусть бы и содержание Дурбина – это понимали все, включая слуг, что на Никитку теперь поглядывали с жалостью – было напрочь лишено смысла. А теперь вот и явился… шел проведать, выказать почтение, а вышло…
– Что с ними? – Радожский глядел на людей и на лице его застыло выражение величайшей брезгливости.
– Истощение, – Никитка все-таки был целителем опытным, да и в прежние времена здраво решил, что использовать силу в делах пустяшных глупо, особенно там, где и без силы обойтись можно.
Вот и пригодилось.
Он переступал через людей, которых выносили во двор и тут складывали. Одни лежали тихо и с виду вовсе походили на мертвецов. Лица их были белы, губы отливали синевой, и лишь глаза слабо двигались, стоило провести перед ними пальцем. Другие стонали, но тихонько, жалобно. Третьи, которых было немного, сидели и покачивались. Время от времени кто-то пытался говорить, да сбивался на непонятный лепет.
– Эти при доме давно, как я полагаю, – Никитка указал на лежащих. – Их нужно к… нормальному целителю.
Подобное признание далось с трудом.
– Ими питались. Тянули жизненные силы. Сперва понемногу, и потому организм восстанавливался, но постепенно силы его истощались. И я не уверен… – Никита запнулся. – Получится ли их вовсе исцелить. Но попробовать стоит.
Вот только попробуют ли?
Откуда у дворни деньги, чтобы заплатить за эту вот пробу? А бесплатно целители работать не будут, не здесь, в Китеже, где каждый медяк на счету. Он же…
Он потянулся к собственной силе, но та откликнулась вяло, шелохнулась было и отступила, затаилась, притворяясь, что вовсе её нет.
– Я позабочусь, – Радожский мотнул головой и лицо отер. – Обо всем…
– Этим досталось меньше, но все одно… тонкое тело их повреждено. Восстановится или нет само? Каждый случай индивидуален. А вот им только покой нужен. И питание нормальное.
Никитка потер руки.
И обнял себя.
Холодно.
Он уже привык к этим приступам холода, от которого не спасали ни пуховые одеяла, ни тулуп, ибо исходил этот холод не извне, а изнутри, оттуда, где образовалась звенящая пустота. И собственных слабых сил Никитки не доставало, чтобы её заполнить.
А может, и не достанет.
Проклятья – вещь малоизученная, и как знать, не вернется ли оно спустя год или два, или даже десять? Не отправит ли Никитку туда, где он и должен быть, оборвав одолженную его жизнь?
И если так, то жениться он не имеет права.
И ни на что не имеет права.
Ему бы действительно удалиться, если не в собственное поместье, то хотя бы в бабкино, которое еще цело, как он надеялся, но… рады Никитке не будут.
– Укрепляющие отвары. Снотворное. Но спать лучше не здесь. Это место слишком… грязное, – Никитка заставил себя думать о деле. – И след здесь останется на годы.
Радожский задумчиво обвел двор взглядом.
– Спалят, – сказал он уверенно. – Следствие закончат и спалят.
Наверное, это было хорошо.
И даже правильно.
– Вы это… того… – Радожский вдруг смутился, что было для человека его характера и положения весьма странно. – На Курбинского гляньте, ладно? А то… тоже лежит… может, и ему целитель надобен?
– И что, пригласите?
Взгляд, которым Дурбина одарили, не обещал ничего-то хорошего. Но князь снизошел до ответа:
– Радожские всегда поступали по чести.
– Везет им…
Ежи спал.
Он лежал на лавке, бледный, что покойник, но при этом Никитка не обнаружил и следа повреждений на тонком его теле. Напротив, то переливалось всеми оттенками темноты, от ночного синего до черного, который в Никиткином воображении плотно увязывался с цветом бездны.
И гляделось это тонкое тело на редкость правильным.
– Пусть себе спит, – сказал он, ибо от него ждали чего-то. И темнобородый купец, присевши в ногах Ежи, верно, чтобы больше не случилось с ним ничего-то этакого, ставящего под удар хрупкую девичью репутацию, кивнул.
А Никита…
Аглая стояла у окна и смотрела во двор.
– Как вы?
И подумалось, что, может, парики и вышли из моды, но что-то другое вошло, и прежний Дурбин всенепременно узнал бы, что именно. Прежний Дурбин первым делом заглянул бы в лавку на Сермяжной улице, пролистал бы модные журналы, перебрал бы готовое платье, которое тут же подогнали бы по фигуре.
Прежний Дурбин озаботился бы и обувью приличной.
И букетом, составленным цветочницею.
Прежний…
Умер.
Кажется.
– Хорошо. Наверное, – Аглая повернулась и губы её слабо дрогнули, точно она собиралась улыбнуться, а может, наоборот, расплакаться. – Она спит…
– Это правильно. Сон полезен.
– Меня просят при ней остаться. Денег обещают. И… и я, наверное, соглашусь. Не из-за денег. Хотя… не стоит обманываться, деньги мне тоже нужны.
– У меня есть.
– Это ваши, – Аглая покачала головой.
– Не имеет значения, я готов…
Она прижала палец к губам.
– Я знаю, – сказала это спокойно и ничуть не обидно. – И что вы отдадите мне все, и даже больше. И… и может, так оно и надо. Мне всегда говорили, что меня будет содержать муж. Что мне не надо забивать голову пустяками, что главное быть красивой, очаровательной и держать дом. А теперь я думаю, как оно может так, чтобы это было главным, когда вокруг такое? Я, наверное, совсем даже непонятно говорю?
– Понятно.
– Врете вы все, я сама себя не понимаю. Но… но знаю, что хочу, чтобы у меня было что-то свое. Не мужа. Не им подаренное. Не им купленное. И не вами. Не потому, что вы или он плохи. Нет. Просто… свое.
Никита чуть склонил голову.
Прежний Дурбин нашел бы правильные слова. Он умел говорить красиво, а теперь, наверное, в голове что-то повредилось, если Никитка молчит и смотрит.
И она молчит и смотрит.
– Я не думаю, что мое присутствие здесь будет долгим, – Аглая первой решается нарушить тишину. – И если вы еще не говорили…
– Барон будет рад принять вас в любое время. И на любых условиях. Это его слова.
– Тогда… наверное, хорошо?
– Наверное.
– Ты не обиделся.
– Нисколько.
– Правда?
– Клянусь.
И тогда она улыбнулась по-настоящему. Наверное, эта улыбка стоила того, чтобы ненадолго задержаться в городе. Пусть даже ни на что, кроме улыбки, Дурбин рассчитывать не мог. Но… ему и её достаточно.
Глава 12
В которой идет разговор о делах насущных, а также вскрываются некоторые старые секреты
…и помни. В работе с клиентом недопустимо проявлять раздражение или, паче того, злость. Просто бьешь и улыбаешься.
Из наставлений некоего Суржика, прозванного Костоломом и славившемуся среди людей лихих, как человек, способный вернуть любой долг, своему молодому преемнику.
Очнулся Ежи от голода. Он именно что очнулся, поскольку сном его то состояние точно не являлось. Он явственно отдавал себе отчет, где находится и что происходит.
Он слышал и как оборвалась, ударила по пальцам тонкая струна. И как закричала женщина.
Громко.
Он видел, как вскипела её душа, поглощаемая тьмой, и как эта тьма рассыпалась, ибо обретено было равновесие. И равновесие Ежи тоже видел.
Потом… потом его унесли.
И оставили в покое.
Ненадолго.
Пришел Радожский. Долго стоял. Смотрел. Порывался что-то сказать, но промолчал, верно, решив, что говорить с человеком беспамятным по меньшей мере глупо. Ушел, чтобы вернуться с Дурбиным, который взялся осматривать. И не то, чтобы Ежи был против осмотра, он явственно осознавал, что помощь целителя лишней не будет, но вот само прикосновение к нему постороннего человека пробуждало силу внутри Ежи к движению. Если бы он мог говорить, предупредил бы.
Но говорить он не мог.
К счастью, сила все-таки не тронула Дурбина, и он отступил. И все-то отступили. Ежи просто лежал. И лежал. И по старой привычке считал мух, которые гудели над самым ухом и порой даже садились на лоб, не испытывая ни трепета перед ведьмаком, ни уважения к нему же.
С раздражением росло и чувство голода. И когда разрослось окончательно, Ежи сел.
Сел и…
– А я уж думал, все, – с немалым раздражением произнес Евдоким Афанасьевич, вставая перед Ежи.
– Я уж тоже думал, что все, – Ежи потянулся, разминая затекшее тело. Сила внутри колобродила, но как-то так, без особого энтузиазма. – И с вами тоже. Как вы их не почуяли?
– Так и не почуял. Откуда мне было знать? Или думаешь, я их в прежней жизни встречал?
– Встречали?
– Боги миловали, – Евдоким Афанасьевич выглядел несколько более прозрачным, нежели обычно.
– Вы… как? – осторожно поинтересовался Ежи.
– Домой надобно, – призрак задрожал. – Дом с поместьем связан, там всяко спокойней будет.
И Ежи с тем согласился. Каким бы ни был тот, старый дом, в нем и вправду всяко спокойнее будет.
– Погодите, – он вытащил фиал и отметил, что некогда черный камень побелел. Стало быть, выпили. И получается… получается, что он сам дал нежити силы? И хорошо бы остальные камни проверить, пусть даже они в зачарованном ларце хранятся, но…
Ежи сжал фиал в руках, направляя сытую ленивую силу свою к камню. И та подчинилась, пусть не сразу, но куда охотнее, чем прежде.
– Я… видел всю их жизнь. От рождения.
– Души помнят.
– Я… мне это не слишком понравилось. Не то, что помнят, а то, что я видел. От этого можно как-то избавиться?
Евдоким Афанасьевич промолчал.
Стало быть, не выйдет.
– И что, теперь я всех вот так видеть буду?!
– Не знаю. Поживешь – поймешь.
Ежи хотел было ответить, что он и без подобного опыта обойдется, но промолчал, потому как кто его спрашивает? Камень же наливался силой, а Евдоким Афанасьевич обретал былую плотность.
– И мне наука будет, – проворчал он, останавливаясь подле окна. – Слишком уж уверился я в собственной неуязвимости.
Анастасию Ежи услышал прежде, чем увидел.
– Да есть мне куда податься, – ее голос звенел как-то так громко, что Ежи даже поморщился. Ныла голова. И шея. И сердце. И все-то тело.
То ли от переизбытка силы, то ли от того, что он лежал долго и в неудобной позе.
– Смею вас заверить, что в моем доме к вам отнесутся со всем возможным уважением, – Радожский тоже говорил громко. – Я настаиваю, в конце-то концов!
– Настаивайте, – разрешили ему.
А Ежи почесал руку и подумал, что этого, чересчур уж резвого, надо было еще там, на озере, проклинать.
– Вы не можете вот так жить одна!
– Почему?
– Это… это просто неприлично!
– Почему?
– Вы… издеваетесь?
Ежи мысленно присоединился к вопросу.
– Я интересуюсь, – уточнила Стася. – К тому же я не одна.
– С котиками.
– И с Евдокимом Афанасьевичем.
– Он дух!
– С Ежи?
– Лучше бы он был духом!
– Поговорите, может, и согласится.
Ежи заранее решил, что не согласится. Во-первых, в человеческом бытии были свои несомненные преимущества, а во-вторых, обойдутся.
– То есть, вы собираетесь жить с… посторонним мужчиной…
– С двумя. Или даже с тремя, если считать Антошку.
– Антошку можно не считать, – великодушно разрешил Радожский.
– Это почему?
– Потому! Вы все-таки издеваетесь. Ведьма.
– Я только учусь, – Стася вздохнула и иным, спокойным тоном, сказала. – Я понимаю, что вы привыкли к иному. Но и вы поймите, что я тоже привыкла к иному. У нас с вами категорическое несовпадение мировоззрений. И подозреваю, это не лечится.
Радожский ничего не ответил, лишь засопел громко и обиженно.
– Поэтому извините, но я пока буду делать так, как считаю нужным. У меня есть дом…
– Который того и гляди рассыплется.
– Не рассыплется, – проворчал Ежи.
– Подслушивать неприлично, – глаза Радожского нехорошо полыхнули. А ведь маг неслабый, огневик. У них вечно силы больше, чем сдержанности.
– Зато полезно, – сказал Ежи и сам себе удивился. Прежде он бы промолчал, признавая, что поступил не самым лучшим образом, ведь и вправду воспитанные люди чужих разговоров не слушают. – Вы говорили громко. Так вот, дом, пусть и несколько заброшен, но не настолько, чтобы его было сложно привести в порядок.
– Послушайте, – Радожский дернул шеей. – Настоятельно не рекомендую вам лезть в чужое дело.
– Оно не чужое, – Ежи потер глаза, перед которыми заплясали искры. – Оно общее… или вы не хотите от проклятья избавиться?
– Хочу и поэтому говорю, что нам следует пожениться. И как можно скорее.
Он поднял руку и рукав дернул, вымещая на нем раздражение. Ткань, правда, хорошею оказалась, не продралась, затрещала только.
– Я и так вижу, – заверил его Ежи. Он и вправду видел черноту, обвившую запястье, вошедшую под кожу и глубже. И чернота эта, обжив руку, поднялась уже до локтя, а там и выше.
– Если видите, то должны понять… мне тоже не слишком радостно, что приходится… я предпочел бы взять в жены женщину, которая, если не любит, в конце концов, любовь – это роскошь, то хотя бы не сопротивляется – Радожский все же не оставил рукав, верно, был слишком уж раздражен. – В жизни не принуждал кого-то, но… выбора нет.
Стася отвернулась.
И…
– Выбор всегда есть, – заметил Ежи, правда, получилось недостаточно веско, ибо в момент произнесения этой мудрости, у него заурчал живот.
Громко так.
– На самом деле не факт, что женитьба снимет проклятье, – Ежи накрыл живот рукой, пытаясь унять сосущее чувство голода, мешавшее думать о вещах действительно важных.
– А тебе откуда знать?
– Оттуда, – в его книге было кое-что о проклятьях и неисполненных обещаниях, правда, пока Ежи не совсем понял, чем одно от другого отличалось, да и вовсе следовало признать, что старый ведьмак страдал немалым многословием, а потому описания его то и дело перемежались с собственными размышлениями и выводами, которые Ежи виделись порой весьма сомнительными.
– Тогда, может, там и подскажут иной вариант? – осведомился Радожский ехидно.
– Может, и подскажут. А вы вот не подскажете, случайно, где тут кухня, а то… как-то неудобно, право слово, но есть очень хочется.
Стася фыркнула.
А Радожский только головой покачал. Оно, конечно, понять человека можно. Он тут о высоком, о жизни, можно сказать, а Ежи со своею кухней. Но что делать, если и вправду есть хочется.
– Идем, – сказала Стася. – Это вниз надо…
– Вы…
– Вы можете присоединиться, – разрешила она. – Или не присоединяться. Вы можете делать то, что вам хочется. Но то же могу и буду делать я.
На лице Радожского читалось острое несогласие с подобным утверждением. Но возражать вслух он не стал, только плечами повел да насупился.
– Поэтому брак со мной – не самая лучшая идея, – Стася смахнула с платья соринку. – И лучше бы поискать вам… другой вариант.
Ежи тоже поищет.
И искать будет старательно. Только поест сначала, ибо рот вдруг наполнился слюной, намекая, что хватит разговоры разговаривать.
А на кухне обнаружился Антошка.
– От и добре, – сказал он, вытаскивая из печи горшок, над которым пар поднимался. – Я так и подумал, что никто-то едою не озаботится. Кухню кинули. Печь, почитай, выстыла. Молоко скисло, творог тоже скис…
Тяжеленный горшок встал посеред стола, а ухват вновь нырнул в печь, чтобы вытащить другой, поменьше.
– А людям же ж есть надо! Голодный человек всяко не поздоровеет…
От горшков пахло мясом.
– Я от и запарил, чего нашел… от садитеся, государыня-ведьма, – и поклонился, на ухват опираясь, отчего поклон этот выдался донельзя смешным. Правда, смеяться Стася не стала, но уселась за стол.
И не возразила, когда рядом устроился Ежи.
Радожский попытался было сесть с другой стороны, но свободного места там было мало.
– Вы от тут сядьте, – поспешил помочь Антошка, указавши на место по другую сторону стола. – А то чегой тесниться-то? Хлеб, правда, не свежий, но в печи гретый. Я бы и свежий сделал, да только тесто мертвое, а мертвым тестом печь неможно. Опару же ставить, так когда она еще выходится?
Перед Стасей появилась миска, на сей раз простая, глиняная, расписанная по бокам яркими цветами. А в миску полилась густая мясная похлебка.
– Завтрева с утра на рынок надобно…
– Переезжаем, – сказал Ежи, подвигая миску к себе поближе. – На ночь здесь задерживаться не стоит.
Стася подумала и согласилась.
Пусть и не осталось в тереме тех тварей, но само это место… ей не нравилось. Определенно.
– В доме действительно неплохо. Только надо будет вымести там, вымыть, – поспешил заверить Ежи. – Людей наймем, быстро со всем справятся.
– Я пришлю, – буркнул Радожский, который тоже не стал отказываться от похлебки, пусть и ел так, что становилось понятно: ест он не от голода, но из уважения к иным людям.
К Стасе, например.
– Спасибо, обойдемся…
– Спасибо, буду рада, – сказала Стася.
Все-таки… мало ли, как оно повернется. Нет, замуж она не хотела и за этого вот мага не хотела вдвойне, но… если он действительно умрет из-за Стасиного упрямства? Она покосилась на князя, который по-прежнему был хмур, но оно и понятно. Близость смерти как-то в принципе людям оптимизма не добавляет. Однако именно в этот момент бытия умирать он не собирался.
– Дело в том, – Ежи вот ложку облизал и не стал возражать, когда опустевшая миска вновь наполнилась. А оно и вправду вкусно. Из чего бы ни была сделана похлебка, она получилась густой, наваристой и острой.
И острота эта идеально сочеталась с мягкостью слегка обжаренного хлеба.
– Дело в том, – повторил Ежи, – что со временем подобные обещания имеют обыкновение видоизменяться. Условие размывается, порой даже преображается. И не факт, что одной женитьбы будет достаточно, чтобы проклятие снять. Поэтому для начала нужно отыскать оригинал того самого договора. Если он, конечно, сохранился.
Князь молчал.
Выразительно так. Мрачно. Уставившись на Стасю, будто она была в чем-то виновата.
А она не виновата. И чтобы заглушить это неправильное, навязываемое ей чувство вины, Стася сказала:
– А с конем что делать будем?
– С каким конем? – уточнил князь, разламывая кусок хлеба.
– С водным…
Князь поднял глаза к потолку, надеясь, верно, что ослышался.
– Он хороший, – поспешила заверить Стася. – Просто… его поймали и вот.
– И вот…
Прозвучало как-то обреченно, что ли.
Баська на цыпочках поднялась к Никаноре, которая уже не спала, но лежала тихонько, натянувши пуховое одеяло так, что только нос из-под него торчал.
Подле неё на лавке сидел батюшка и видом был мрачен.
На Баську глянул так, что она ажно попятилась, да только заставила себя остановиться: не хватало еще от родного батьки прятаться. И вообще… она по делу.
– Туточки на ночь нельзя оставаться, – сказала она, а то ведь с них станется решить, что с одной-то ноченьки ничего не перебудет. А оно еще как перебыть может, если вон даже ведьма отбывать собралась.
Никанора вздохнула.
И батюшка с нею. А Баська, осмелевши, в комнату вошла, как была, бочком. Огляделась. Нахмурилась. Надобно бы окошко отворить, а то душно и пахнет нехорошо, болезнью. И еще паутина в углах видна, которой вчерась и не было.
Или была, только Баська её не увидела?
Не важно, главное, что пыльно вон и дыхать нечем. Водицы в кувшине на донышке осталось, да и голодная она, Никанора, небось. Оттого и слабая, что ест мало.
Да.
Хотела было девок кликнуть, да вовремя вспомнила, что звать вовсе некого. Ну и ладно, Баська сама управится. Она отворила ставенки, подхвативши рушник, больше напоминавший тряпку, смахнула паутину и пылюку тоже. Сунула батюшке кувшин, а то сидит сидмя и ничего не разумеет.
– Воды принеси, свежей, – велела строго и удивилась, когда батюшка не стал возражать, но поднялся, вышел.
Никанора только всхлипнула.
– Не реви, – сказала Баська. – Небось, найдется, где голову приклонить. У батюшки знакомых хватит, а нет, то столица же ж… будут постоялые дворы и вообще…
Никанора вхлипнула громче, пуще прежнего, скривилась так, что стало понятно, того и гляди расплачется. А оно Баське надобно? Баська терпеть не могла, когда девки ревели.
И оно-то девки, а то Никанора, которая завсегда себя держала.
– Что ведьма сказала? – Баська одеяло тоже забрала, стряхнула, от пыли избавляя. Да и то, чегой под одеялом лежать, когда в доме и без того не холодно. Вона, взопрела вся, и рубаха мокрая, и летник насквозь. Пот едва ли не по длинному носу Никаноры катится.
– Что мальчик будет, – слезы не высохли, но отступили.
– И хорошо. Батюшка радый станет. Вещи твои туточки?
– Там, в сундуке…
– Надобно одежу сменить, да растереться…
Это было немного… странно, что ли? Прежде-то Никанора говорила, чего Баське делать. И держалась так, с гонором. Слова ей прежним часом не скажи. Тепериче вон сама и летник скинула, и рубаху стянула, оставшись в исподней, которую тоже сменить следовало бы.
А тощая-то какая! Не рубаха, Никанора. Кости одни сквозь ткань выпирают. На что только батюшка позарился? Мог бы и сказать, что жена ему надобна, подыскал бы кого, чтоб степенная, в теле… или… ладно, чего уж теперь.
Баська вытащила из сундука платье, нисколько не удивившись тому, что не стало оно иным. Да, сукно тонкое, с вышивкою, но не сказать, чтоб шитья много или там золотом. Обыкновенное платье, для батюшкиной супруги так и бедное даже.
Не успела справить?
Или…
…другая первым делом засадила бы дворовых девок, чтоб себя показать. Небось, и полотна у папеньки всякого довольно, и бисера, и стекляруса, и жемчугов с самоцветами. А Никанора как была серой мышью, так и осталась.
Никанора приняла рушник, который, в отличие от платья, был расшит удивительной красоты цветами. Ишь ты, а Баська так не умеет. Барвинок вьется, будто настоящий… и не крест это, крестом узор если, другой выходит.
– Британская гладь, – сказала Никанора, проведя по шелковым лепесткам пальцами. – Меня когда-то маменька учила. Она из них была, знатного рода, но бедная. Вот и пошла, когда посваталась. Только в приданое и принесла, что пара полотенец да покрывало, ею расшитое… у нас все больше крест жалуют, а шелками мало кто умеет.
– Научишь? – не то, чтобы Баська рукоделие жаловала, нет, в прежние-то времена оно скучным казалось, сидеть да иголкою тыкать, чужой узор повторяя. Но это… это ж совсем иное!
Не узор – картина будто бы.
– Если захочешь, – Никанора отерлась.
И рубаху сменила.
Баська даже спиной повернулась, чтоб, значит, в лишнее смущение не вводить.
