Коллектив авторов
Русский быт в воспоминаниях современников. XVIII век
Свадьба гр. Головкина
(1722 г.). Апреля 8. Герцог в назначенное время, именно в 9 час. утра, отправился к Красным воротам, где во время маскарада бывало обыкновенно сборное место, и там до 11 часов ждал маршала свадьбы, которому, по-настоящему, следовало бы явиться туда прежде всех, чтобы принимать гостей. Но на сей раз должность маршала исправляло лицо, которого уж надобно было ждать без ропота, а именно сам император. Все мы дома ничего не ели, в надежде, что на свадьбе будем обедать рано (здесь обыкновенно обедают в 11 часов); между тем время приближалось к 11 часам, а император все не ехал; нас стали даже уверять, что он сперва покушает дома, отдохнет, и тогда только приедет, чтоб тем ловче и свободнее исправлять должность маршала. Поэтому его высочество решился отправиться к гр. Кинскому (который живет недалеко оттуда) и позавтракать немного у него. Но только что мы подъехали к его дому, за нами прискакал посланный, с известием, что его величество сейчас будет. Мы немедленно поворотили назад, и едва успели выйти из карет, как подъехал император с своим большим маршальским жезлом. Он вошел сперва в дом и потом отвез жениха в церковь, с следующею церемонию: впереди ехали верхом два трубача; за ними, также верхом, 12 шаферов и затем сам государь, как маршал, шестернею, в открытом кабриолете, принадлежащем ген. Ягужинскому (бедный император не имеет своего собственного цуга; он всегда ездит на плохой паре и в кабриолете под стать лошадям, в каком даже не всякий из здешних граждан решился бы ехать). За ним следовали жених, в карете шестернею, и все прочие, как кому пришлось. Отвезя жениха в церковь, которая была недалеко от дома князя-кесаря, император отправился за невестою и скоро возвратился с нею в следующем порядке: впереди опять ехали верхом те же трубачи, но с тою разницею, что в этот раз они трубили; за ними 12 шаферов (которыми были все капитаны гвардии) на прекрасных лошадях в богатых чапраках и сбруях; потом его величество, также верхом на превосходном гнедом коне, с своим большим маршальским жезлом в правой руке. Я, признаюсь, немало удивился, когда увидел его в таком параде, потому что на его лошади были прекрасный чапрак из зеленого бархата, весь шитый золотом, и в том же роде вышитое седло, чего никто не привык у него видеть. После того ехала карета в шесть красивых лошадей, в которой сидела невеста, имея перед собою двух своих подруг или ближних девиц, именно старшую Нарышкину и младшую Головкину, которые обе также скоро выходят замуж. Вслед затем ехали некоторые дамы, принадлежавшие к свадебной родне; но императрицы, как посаженной матери невесты, не было между ними. Когда невеста подъехала к церкви, император проворно спрыгнул с лошади и отворил дверцу у кареты; после чего посаженные отцы приняли ее и повели к алтарю, где разостлан был ковер. Жених стал на нем по левую, а невеста по правую сторону, и оба подали свои кольца священнику, который начал с того, что благословил брачующихся и каждому из них дал в руку по зажженной восковой свече. Потом он несколько времени пел, то один то вместе со всем хором императорских певчих, прочел что-то и сделал молодым несколько вопросов, в том числе: желают ли они вступить друг с другом в брак, и добровольно ли согласились на него? При последнем вопросе по всей церкви раздался громкий смех. На расспросы мои о причине его, мне сказали, что будто жених оба раза отвечал и за себя, и за невесту. Но такой смех слышали не один раз, и я никак не думал, что у Русских так мало благоговения при венчании; как жених, так и присутствовавшие в церкви постоянно болтали и смеялись. Священник был до того стар и плох, что каждую минуту ошибался; притом говорил так неясно, что из слов его ничего нельзя было разобрать, кроме Господи помилуй, которое при здешнем богослужении повторяется почти беспрестанно. Позади его стоял еще другой священнослужитель, помогавший ему, когда он сбивался. В числе прочих венчальных церемоний я заметил, что жениху и невесте надевали на голову большие серебряные венцы, в которых они стояли довольно долго. Но так как на голове невесты было столько бриллиантов и жемчугу, что венец не надевался, как следует, то один из шаферов все время держал его над нею. Когда весь процесс венчания, слишком продолжительный, чтоб описывать его здесь подробно, окончился, посаженные отцы посадили новобрачную опять в карету и в прежнем порядке отвезли домой, куда последовали за нею и все прочие. По приезде в дом, император, как маршал, рассадил гостей по местам и оставил к комнате только тех, которые должны были сидеть за столом, за исключением, впрочем, камер-юнкера императрицы Балка, одного из ее пажей, двух своих денщиков, шаферов и меня; все прочие принуждены были выйти вон во избежание тесноты. Выслав уже большую часть лишних и заметив, что подле меня стоит один из пажей его высочества, государь сказал мне: Als man een von jii hier blift, so saud ett genog wesen, denn sonst blift da ken Plaiz (достаточно остаться здесь одному из вас, потому что иначе остается мало места), после чего паж, разумеется, тотчас же удалился. В комнате оставался еще паж гр. Кинского (спрашивавший своего господина, выйти ему, или нет, и получивший от него в ответ, что может оставаться, если ему никто ничего не скажет); но один из шаферов, который говорил по-немецки, взял его за руку и просил уйти, потому что иначе императору это могло не понравиться. Тогда тот также немедленно вышел вон. За столом все опять сидели так, как обыкновенно принято на здешних свадьбах, т. е. дамы с невестою, а мущины с женихом, отцы, матери, сестры и братья на первых местах, а остальные по чинам… За обедом провозглашены были обыкновенные на здешних свадьбах заздравные тосты, и во всем соблюдался большой порядок. Император, в качестве маршала, во все время сам всем распоряжался и вообще так превосходно исправлял свою должность, как будто уже сто раз занимал ее, да и был при том в отличном расположении духа. Когда императрица приказала своему камер-юнкеру отнести ему молодого жареного голубя, он отошел к буфету и начал кушать с большим аппетитом, стоя и прямо из рук. В это время обер-кухмистер вошел с кушаньем, именно с другою, горячею переменою, потому что первая, по всегдашнему здешнему обыкновению, состояла из одних холодных блюд. Увидев, что он нести кушанья дал гренадерам (как это принято на всех других празднествах), его величество проворно подбежал к нему и, ударив его по спине своим большим маршальским жезлом, сказал: «Кто тебе велел заставлять гренадер нести кушанья?» Потом тотчас же приказал блюда (которые тот было уже поставил) опять вынести и снова принять у дверей шаферам, т. е. капитанам гвардии, которые и должны были подносить их к столу и передавать кухмистеру. При тостах император, как маршал, собственноручно подавал бокалы с вином свадебным чинам, его королевскому высочеству и некоторым из иностранных министров. Прочим подносили их шаферы. Будучи, как сказано, в прекрасном расположении духа, государь шутил с одним из своих денщиков, именно с молодым Бутурлиным, и давал ему свой большой маршальский жезл поднимать за один конец вытянутою рукою; но тот не мог этого сделать. Тогда его величество, зная, как сильна рука у императрицы, подал ей через стол свой жезл. Она привстала и с необыкновенной ловкостью несколько раз подняла его над столом прямо рукою, что всех не мало удивило. Гр. Кинскому также захотелось попробовать свою силу, и император дал ему жезл; но и он не мог его держать так прямо, как императрица. После обеда начались танцы, сперва церемониальные, точно так, как я уже говорил при описании прежних свадеб. По окончании их, его высочество танцевал Польский с императрицею, потом Польский же с невестою. Затем, когда протанцевали еще несколько Польских, жених начал с невестою менуэт, после которого она опять танцевала его с его высочеством, и так далее, потому что танцевали попеременно то Польский, то англезы, то менуэты. Все это продолжалось до тех пор, пока совершенно не стемнело и не зажгли фейерверк, устроенный перед домом по приказанию императора. Он состоял из щита, на котором горели две соединенные буквы Р. и С, первая из белого, a вторая из голубого огня, с надписью Vivat, также белого огня, и из множества ракет и швермеров. Я старался разузнать, что означали Vivat и соединенные Р. и С, и мне отвечали, что они значат да здравствует принцесса (княжна) Катерина (имя новобрачной). Один только т. с. Толстой положительно уверял, что это Vivat Petrus Caesar (да здравствует Петр император); но он ошибался. Его величество император, от начала до конца фейерверка, был внизу на площадке и, по обыкновению своему, сам всем распоряжался. Невозможно себе представить, до какой степени он любил фейерверки и как охотно всегда готов всюду помогать своими руками. Сегодня я видел этому любопытный пример, о котором считаю нелишним рассказать здесь. Когда его величество, с невестою и со всеми прочими дамами, вошел в залу, где должны были танцевать, он нашел, что там жарко, и захотел открыть окно. Но это оказалось невозможным, потому что все окна были заколочены снаружи гвоздями. Тогда он поставил свой маршальский жезл, велел подать себе большой топор и работал сам до тех пор, пока, наконец, при помощи двух маленьких своих денщиков, таки добился, что мог вынуть раму. Однако ж так как окно было очень крепко заделано, то все это продолжалось более получаса. Его величество выходил даже на двор, чтобы снаружи тщательно рассмотреть, как и чем оно заколочено, и потом действовать сообразно тому. Он сильно вспотел от этой работы, но все-таки остался не мало доволен, что справился с нею. Между тем все, даже сама императрица, должны были стоять и не танцевать, пока окно окончательно не выставили. Оно потом очень беспокоило многих дам, потому что в него по временам врывался сильный ветер. По окончании фейерверка начался прощальный танец невесты. Император, как маршал, весело прыгал впереди с своим большим жезлом.
Ф. Берхгольц
Шутовския похороны карлика
1724 г. Февраля 1. После обеда его высочество узнал, что в этот день назначены похороны маленького императорского карлика, недавно умершего, и отправился со мною к бар. Штремфельду, чтоб посмотреть на печальную процессию, которая должна была пройти мимо его дома. Она показалась там в 6 часов. Впереди всех шли попарно тридцать певчих, все маленькие мальчики. За ними следовал в полном облачении крошечный поп, которого из всех здешних священников нарочно выбрали для этой процессии по причине его малого роста. Затем ехали маленькие, совершенно особого устройства сани, на которых помещалось тело. Их везли 6 крошечных лошадей, принадлежащих отчасти великому князю, отчасти маленькому кн. Меншикову. Они были покрыты до самой земли черными попонами и ведены маленькими дворянами, между которыми находилось несколько придворных пажей; На санях стоял маленький гроб под бархатным покровом. Тотчас позади их шел маленький карло, фаворит императора, в качестве маршала, с большим маршальским жезлом, который был обтянут черным и от которого до земли спускался белый флер. На этом карле, как и на всех прочих его товарищах, была длинная черная мантия; он шел во главе других карликов, следовавших за ним попарно, именно меньшие впереди, большие позади, и в числе их было не мало безобразных лиц и толстых голов. Потом выступал такой же другой маленький маршал во главе карлиц. Из них первая принадлежала принцессам, и ее, как первую траурную даму, по здешнему обычаю, вели двое из самых рослых карл. Лицо ее было совершенно завешено черным флером. За нею следовала маленькая карлица герцогини Мекленбургской, как вторая траурная дама, и ее также вели под руки два карла. Позади их шло еще несколько пар карлиц. По обеим сторонам процессии двигались с факелами огромные гвардейские солдаты, в числе по крайней мере 50 человек, а возле обеих траурных дам шли четыре громадных придворных гайдука в черных костюмах и также с факелами. Такую странную процессию не в России едва ли где-нибудь придется увидеть. От дома императора до проспекта карлы шли пешком, но там все они должны были сесть в большие сани, в которые запрягли шесть лошадей, и ехать за телом в Ямскую (Слободу), т. е. до самого места погребения. После похорон всех карл и карлиц угощали в доме императора, a по этому случаю для них сделаны были совершенно особого рода и соразмерной величины столы и стулья. Император вместе с кн. Меншиковым шел за процессиею пешком (но не в траурном одеянии) от самого своего дома до проспекта. Когда карл сажали там в сани, он, говорят, многих из них бросал туда собственными руками. Его величество присутствовал и при обеде карл. Умерший карло был тот самый, для которого в 1710 году устроена была большая и знаменитая свадьба сорока карл и карлиц, собранных, по приказанию императора, изо всего государства.
Ф. Берхгольц
Коронование Екатерины
(1724 г.). Кроме детей покойного царевича Алексея, все семейство и все родственники Петра Великого последовали за ним в Москву, даже герцогиня Курляндская, нарочно вызванная из Митавы. Император имел обыкновение посещать значительных негоциантов и известных артистов и часто проводить с ними часа по два; так и накануне коронации он зашел с несколькими сопровождавшими его сенаторами к одному английскому купцу, где нашел многих знатных духовных особ, между прочим духовника своего, архиепископа Новгородского и ученого и красноречивого архиепископа Феофана Псковского. Великий канцлер также пришел туда. Среди угощений хозяина разговор оживился, и император сказал обществу, что назначенная на следующий день церемония гораздо важнее, нежели думают, что он коронует Екатерину для того, чтоб дать ей право на управление государством, что спасши империю, едва не сделавшуюся добычею Турок на берегах Прута, она достойна царствовать в ней после его кончины; что она поддержит его учреждения и сделает монархию счастливою. Ясно было, что он говорил все это для того, чтоб видеть, какое впечатление произведут его слова. Но все присутствовавшие так держали себя, что он остался в убеждении, что никто не порицает его намерения. Он назвал себя капитаном новой роты кавалергардов императрицы Екатерины, состоявшей из 60 человек, которые все были армейскими капитанами или поручиками, а генерал-лейтенанту и генерал-прокурору Ягужинскому (пожаловав ему перед тем орден Св. Андрея) поручил командование этой ротой в качестве ее капитан-лейтенанта. Кавалергарды эти открывали и заключали шествие, когда Екатерина, ведомая герцогом Голштинским и предшествуемая своим супругом, по сторонам которого находились фельдмаршалы, князья Меншиков и Репнин, явилась с своею великолепною свитою в церковь, где назначено было ее коронование. Слезы потекли у нее из глаз, когда Петр Великий возложил на нее корону; принимая правою рукою державу, она левою сделала движение, чтоб обнять и поцеловать его колена. В продолжение всей церемонии он держал в руке скипетр, но так как потом он не следовал за нею в обе церкви, где Юна должна была, облеченная в императорскую порфиру, прикладываться к иконам, то велел скипетр и державу нести перед нею. Этикет этого дня обязывал их сидеть за торжественным обедом одних, даже без своего семейства. Император, сказав, что хочет взглянуть на толкотню народа, для которого выставлены были вино и жаренные быки, начиненные разной птицей, подошел к окну. Приближенные его, сидевшие за другими столами, расставленными в зале, спешили присоединиться к нему, и он разговаривал с ними в продолжение получаса; когда же ему доложили, что подана новая перемена, он сказал им: «Ступайте, садитесь и смейтесь над вашими государями». Только коварством придворных могло быть внушено государям суетным и неразумным, что величие состоит в лишении себя удовольствия общества и в выставке своих особ, как марионеток, на потеху другим.
На другой день Екатерина на троне принимала поздравления. Император также поздравил ее вместе с другими, как адмирал и генерал, и по его желанию она пожаловала графское достоинство тайному советнику Толстому. Множеством значительных повышений ознаменовалось это высокое торжество, которое заключилось прекраснейшим фейерверком, какого еще не видали в Москве, хотя при всяком празднестве император устраивал великолепные огненные потехи и употреблял на это огромные суммы. Изображение ленты и девиза ордена Св. Екатерины составляло одну из главных частей в этом фейерверке.
Г. Бассевич
Славление Христа
1722 г. В то время как я был у майора Эдера, император подъехал с большою свитою и вошел, прямо насупротив, к одному аптекарю, по фамилии Грегори, имевшему когда-то красавицу-сестру, которая умерла нареченною невестою князя Меншикова еще прежде, чем он женился на теперешней княгине. На мой вопрос, зачем император приехал к этому человеку? мне отвечали, что он всегда в это время, т. е. с Рождества до Крещения, ездит по разным домам и иногда в один день побывает в четырех или пяти и более, кушает там и пьет, что у Русских называется славить. У простонародья обычай этот существует исстари, но в высшем кругу он введен только нынешним императором, который еще усилил его учреждением коллегии кардиналов. Князь-папа делается на это время одним из первых лиц; он является со всеми своими кардиналами, в полном костюме, и получает, как меня уверяли, подарки от всех, к кому приезжает, потому что, получив приказание от императора, всегда накануне, через одного из кардиналов, дает знать, у кого его величество будет славить. Государь присоединяется тогда к обществу князя-папы и носит, подобно прочим кардиналам, небольшой воротник, который в этот день, как мне рассказывали за верное, приказал занять у здешнего Голландского пастора. Иногда он является и в полном кардинальском костюме, в длинной мантии, и общество увеличивается всеми императорскими певчими, с которыми он почти везде сам поет славу Новому году. Я на сей раз не видал императора; но мне говорили, что он приехал в точно таких же санях, какие я видел у других, приехавших с ним, т. е. довольно плохих и только немного побольше обыкновенных. С обеих сторон в них устроены были скамьи, так что сидеть, как в линейках, могли многие. В каждые сани было запряжено от 6 до 8 и менее дрянных извощичьих лошадей. Почти все извозчики были так же навеселе, как и господа, потому что побывали уже в нескольких местах. Обедало все общество у князя Меншикова. Такое славление бывает не только у вельмож, но и у иностранных купцов. Один Шведский офицер рассказывал герцогу, что встретил вчера на улице сани, запряженные шестью медведями, которых, вероятно, готовят к предстоящему маскараду.
Ф. Берхгольц
Катание
(1710 г.). 5 Февраля. Царь катался по Немецкой Слободе. Он велел привязать друг к другу 50 слишком саней и в передние запречь десять лошадей. Сам он сел в передние; в остальных разместились важнейшие русские сановники. Забавно было видеть, как на поворотах, огибая угловые дома, сани раскатывались, опрокидывались и роняли седоков. Едва успеют подобрать упавших, как у следующего поворота опять вывалятся человек 10–12, а то и больше. Царь любит устраивать подобного рода шутки, даже когда занят самыми важными делами. Между тем, все дела он ведает один, ибо, как на суше, так и на море, должен сам всем распоряжаться и притом решать текущие вопросы. Что же касается его невежественных, грубых подданных, то от них царь имеет мало помощи, за то лично одарен совершенным и высоким умом и такими широкими познаниями, что один может управлять всем.
Юст Юль
Сожжение дворца
1723 г. Сенатор князь Голицын[26], замешанный в деле несчастного Шафирова, был присужден, как и многие другие, к шестимесячному тюремному заключению. Ho по прошествии четырех дней наступила годовщина бракосочетания императрицы, и так как она удостоила просить за него, то император возвратил ему свободу и чин, послав его выразить свою благодарность у ног Екатерины, когда она вышла в залу собрания для принятия приветствий и поздравлений. Вечером перед ее окнами сожжен был фейерверк, изобретенный ее супругом. Он изображал соединенный именной шифр их в сердце, украшенном короною и окруженном эмблемами нежности. Фигура, изображавшая Купидона со всеми его атрибутами, кроме повязки, пущенная рукою самого государя, казалось, летела на крыльях и зажгла все своим факелом. Несколько дней спустя, накануне отъезда двора в Петербург (25 февраля) император устроил другого рода огненную потеху, менее любезную, но весьма странную. Он собственноручно зажег свой старый деревянный дворец в Преображенском, построенный в 1690 г. Так как его обложили фейерверочными материалами, то здание это долго горело разноцветными огнями, которые обнаруживали его архитектуру и делали прекраснейший эффект; но когда материалы сгорели, глазам представилось одно безобразное пожарище, и монарх сказал герцогу Голштинскому: «Вот образ войны; блестящие подвиги, за которыми следует разрушение. Да исчезнет вместе с этим домом, в котором выработались мои первые замыслы против Швеции, всякая мысль, могущая когда-нибудь снова вооружить мою руку против этого государства, и да будет оно наивернейшим союзником моей империи!»
Ф. Берхгольц