Константин Консон
Корах. Роман о времени
Первый узел
Смешанное чувство испытывал Итро, покинув царский дворец. С одной стороны, фараон производил впечатление правителя умного и рационального, не пренебрегавшего чужими доводами. С другой стороны, советники сами не имели единого мнения, ибо вопрос оказался нетривиальным. Совет был для Итро единственной возможностью донести до фараона свои мысли, поэтому он старался говорить как можно убедительнее. Однако беспокойство, связанное со словами Бильама и с его несомненно весомым влиянием на фараона, не оставляло Итро.
Миновав дворцовые сооружения, он оказался у здания финансовой канцелярии. Здесь, в тенистом дворе можно было переждать дневные часы плавящего землю зноя. Итро расположился на каменной скамье недалеко от входа. Внезапно перед ним возник молодой человек, в котором по тонкому перу на поясе можно было угадать царского счетовода. Он предложил гостю подкрепиться вином и фруктами, самолично принес их и поставил перед Итро.
– Мое имя Корах, мой господин, – сказал юноша и поклонился. – Я состою при коллегии писцов в казначействе. Мне случилось услышать беседу старших чиновников, говоривших о тебе как о видном знатоке религиозных культов, знаменитом в Египте и далеко за его пределами. Для меня большая честь беседовать с тобой.
Корах почтительно поклонился, прижав руку к груди.
Итро, отвлекшись от своих мыслей, поднял глаза на юношу. Открытое лицо и церемонно-учтивая речь последнего заставили его улыбнуться. Итро знал эту породу людей с незаискивающим, умным взглядом. Такие располагают к себе, вызывая доверие собеседника. Он сделал жест, приглашающий к разговору. Все-таки было приятно услышать, что чиновники казначейства, занятые ежедневными подсчетами и записями, хвалебно отзываются о нем – чужаке в стране Нила.
– Обычно я ни с кем об этом не говорю, – начал Корах. – Но к тебе, господин, я испытываю особое доверие. Мой учитель арифметики и каллиграфии (да живет он до ста двадцати лет), рассказывал о том почтении, с которым относятся к тебе жрецы храма и даже сам великий владыка. Если ты позволишь, мне хотелось бы поделиться с тобой некоторыми наблюдениями и мыслями, которые беспокоили моего учителя, а теперь волнуют и меня.
Итро улыбнулся:
– Буду рад услышать твои мысли, Корах, и насколько смогу, постараюсь смирить твое беспокойство.
– Благодарю тебя, господин. Может быть, ты уже заметил, что несмотря на мою одежду и место службы, я не египтянин. Я происхожу из народа иврим, что до недавнего времени проживал в земле Гошен, а теперь рассеялся по большим городам. Учитель предвидел, что когда уйдут двенадцать основателей колен Израиля (да будет благословенна память праведников), народ наш окажется беззащитен перед силой и волей фараона. И мне все больше кажется, что слова моего наставника сбываются. Из провинции Гошен события в большой стране ощущаются по-иному. Но оказавшись здесь на службе, я увидел, какие меры предпринимают власти Египта, чтобы лишить наших людей самобытности и поработить их на строительстве новой столицы. Я беседовал с соплеменниками, перебравшимися сюда для лучшего заработка. Их завлекли призывами к участию в грандиозных государственных мероприятиях. Многие жалеют о своем решении и хотели бы вернуться. Но насколько мне известно, уйти обратно в землю Гошен теперь уже невозможно. Да не разгневается на меня Всеблагой и да простят меня люди из моего народа, но вышло так, что иврим сами себя закабалили.
– А ты сам не испытываешь притеснений на службе? – спросил Итро, пытаясь увязать услышанное с речами на совете.
– С божьей помощью, – ответил Корах, – людям из колена Леви, к которому я принадлежу, удалось избежать печальной участи остальных. Официально мы считаемся казначеями и писцами. Но мне кажется, дело не только в этом. В нашем роду принято изучать традицию праотцов – Авраама, Ицхака и Иакова, именуемого Израилем. Мне посчастливилось сидеть у ног учителя, когда он рассказывал о Боге, который открывался этим великим людям своими различными именами, каждому по его роли в мире. В одного он вложил милосердие, во второго строгость, в третьего уравновешенность. Я думаю, наш Бог особенно благоволит тем, кто хранит эту традицию. Поэтому Он защищает наш род от порабощения.
– В твоих словах угадываются искры святости… – Итро вдруг почувствовал, словно что-то подхватило его мысль и понесло по спиральному виражу вверх, над землей и людьми, освобождая, расковывая, заставляя не поспевающий за вихрем образов язык произносить вложенные кем-то слова:
– Если роду Леви удастся сохранить традицию, не обратившись в рабство, то есть надежда, что из вашей среды выйдет спаситель Машиах, которого так страшится владыка царств. С божественной помощью он выведет народ Израиля из земли египетской, из дома рабства. Никому не дано знать, когда это произойдет. Пока же не настало время, берегитесь слуг фараона и старайтесь держаться вместе. Ибо сильны египтяне в своей стране, а вы здесь теперь нежеланные гости.
Говоря это, Итро на мгновение увидел картину, словно освещенную ночной молнией. На месте величественных зданий в долине Нила возникли дымящиеся развалины, плодородная земля проржавела и не могла дать более урожая. Все покрывал мрак и единственное, что слышалось сквозь него – тоскливый вой смертельно раненой собаки. Чуткое же ухо различило бы вой стенающий, человеческий. Трагический хор голосов в срывающемся плаче возвестил о потере, которую невозможно было вынести.
Затем Итро увидел тысячи людей, устремившихся из полуразрушенного Египта куда-то в горное ущелье и затем вниз к самому морю. В погоню уходящим толпам неслись колесницы с сияющими на солнце шлемами и пиками копий. Внезапно с морем произошло что-то неподвластное пониманию: оно расступилось в стороны, пропуская черную реку людей, стекающую в сухопутный коридор. Видение оборвалось так же внезапно, как и возникло. Итро не знал, какие именно слова произнес он для Кораха, но в нем осталась спокойная уверенность, что переданное им попало в надежные руки. Завязался один из узлов, который предопределил дальнейшую историю.
В сопровождении Кораха Итро поднялся на возвышенность, откуда им открылась величественная картина возведения новой столицы. Стройка была поистине грандиозной, и глаз сбивался при попытке пересчитать хитроумные приспособления для поднятия каменных глыб. Однако все эти механизмы ничего не меняли в ощущении безысходного насилия, которому подвергался народ иврим. Согнанные на строительство евреи не занимались больше ни расчетом зданий, ни разработкой устройств для облегчения труда. Одни собирали солому на полях и связывали папирусными веревками; другие тащили тяжелые охапки к ямам, где месили глину. Прогнившие веревки рвались на спинах рабов. Солома рассыпалась в чавкающую грязь. Люди падали тут же. Надсмотрщики свирепствовали. Стонущий от непосильного труда народ теперь изготовлял повышенную норму кирпичей, когда и обычная норма большинству была не под силу.
Постояв молча, они простились. Путь Итро лежал на восток, в покинутый всего несколько дней назад Мидьян, а ему казалось, что за это время одна эпоха на земле сменила другую. Он уходил из страны Нила, в глубине души зная, что покидает ее навсегда.
«Судьба, – думал Корах, глядя ему вслед, – это жесткие событийные границы жизни отдельного человека».
* * *
Неисповедимость небесных путей… Как постичь их при виде того, что совершается на земле? Как осознать человеку, что его жизнь со всеми страданиями и невзгодами – пылинка на плече у Господа, что маленький винтик его судьбы необходим для вращения гигантских механизмов бытия, для осуществления общего замысла.
«Мне-то за что?» – взывает человек к небесам, подобно многострадальному Иову, и невозможно отказать ему в праве на знание ответа.
Непосильную ношу порой получают люди от десницы Бога. Но вместе с задачей дает Всевышний и ключ к ее разрешению, хотя и не всегда удается человеку найти ответ. Вместе с ядом рабства посылается в мир противоядие – выход из своего внутреннего Египта. Может быть, поэтому, согласно предначертанному плану или же волею случая, привелось Кораху стать свидетелем одной удивительной истории, сокрытой от прочих глаз.
Когда подстрекаемый советниками и не устоявший перед авторитетом Бильама фараон издал указ о предании младенцев иврим водам Нила, внук основателя колена Левитов по имени Амрам сказал своей жене Йохевед:
– Смотри, что происходит с еврейскими детьми. Зачем нам еще рожать, если их все равно поглотит ненасытная река?
И он отдалился от своей жены. Однако их дочь, шестилетняя Мирьам, в которую с рождения вложена была мудрость завета – способность понимать меру между мало и много – сказала родителям такие слова:
– Бог устроит свои дела, а заодно и дела своего народа. А вы здесь для того, чтобы рожать и воспитывать детей.
Тогда решили Амрам и Йохевед, что через дочь говорит с ними Господь, и сошлись вновь. Вскоре в семье родился мальчик, которого в течение трех месяцев удавалось укрывать от рыскающих повсюду солдат фараона.
Но не так-то легко было прятать подрастающего младенца, начинающего кричать все громче. Уши у надсмотрщиков были везде, и в любой момент могло случиться непоправимое. Совершенно обезумев от бессонных ночей, понимая, что загнана в угол и помощи ждать неоткуда, Йохевед положила малыша в плетеную ивовую корзину и пока тот спал отнесла его на берег Нила. Мужа не было дома, иначе он непременно пошел бы с ней, а это могли заметить.
Расположившись на низком берегу у самой воды, она взяла ребенка на руку и прикрыла платком. Другой рукой, боясь разбудить младенца, женщина замазала корзину смолой с овечьим жиром, сделав ее непроницаемой для воды. Изнутри она утеплила ее мехом, так что получилось что-то вроде аистова гнезда. Ребенок спал, мерно посапывая, а Йохевед предстояло осуществить то, чего руки делать никак не соглашались. Она положила мальчика в корзину, взяла ее с двух сторон и бережно поставила на воду. Сразу же почувствовалась сила потока, даже здесь у берега, и стало ясно, что едва она разожмет пальцы, корзину тотчас унесет течением.
Йохевед сидела на корточках по щиколотку в воде, время от времени озираясь, не понимая, кого она хочет или боится увидеть. Пальцы не слушались, вцепившись мертвой хваткой в края маленького гнезда. Вдруг руки сами выдернули корзину из воды. Она упала рядом и захлебываясь слезами накрыла собой ребенка. Ее трясло от холода, хотя утро уже приносило жаркий воздух пустыни. Так прошло несколько минут. Она не могла пошевелиться. Ни одно движение, способное отпустить мальчика, не давалось ей; она чувствовала как все внутри протестует, разрывая в клочья душу и сердце, ее слезы и безграничная боль смешивались с мутной водой Нила и уносились в никуда равнодушным течением.
В этот момент ласковые детские руки погладили ее по голове. Она встрепенулась и увидела дочь Мирьам. Та аккуратно взяла один конец корзины, а Йохевед не отпускала другой. Они осторожно поставили корзину на воду. Мирьам, положив свою маленькую ладонь на вцепившиеся в ивовые прутья пальцы матери, погладила их, и они сами собой разжались. Корзину с малышом тут же подхватило течение и, медленно вращая, понесло вдоль камышового берега.
Так рассталась Йохевед из дома Леви с младшим своим ребенком, пустив его по реке и вручив воле небес его судьбу, а как оказалось, и судьбу всего своего народа. А маленькая Мирьам, продолжая наблюдать из зарослей тростника, сопровождала гонимый волной и течением ковчег до самой его пристани – купальни дочери фараона. Там мальчик был найден, извлечен из корзины и впоследствии оставлен в царском дворце. Мирьам же уладила дело со вскармливанием, приведя в качестве кормилицы свою мать Йохе-вед. Когда младенец подрос, Йохевед вернула его дочери фараона и сказала: я дала ему имя Моше – ведь из воды ты вынула его, под шелест камышей в уютной купальной гавани[32].
* * *
Самому Кораху так и осталось неясным, откуда в его сознании возникла эта история и как легла ему на сердце. Она просто явилась в мир, и он уловил ее как знак свыше, а потому считал себя ее свидетелем.
И еще он был свидетелем страданий. На своем посту при казначействе Корах неизменно искал возможности облегчить бедственное положение соплеменников. Он понимал, что не может кардинально изменить жизнь иврим, и наверное, еще долгие годы придется им нести тяжелое и унизительное бремя рабства. Но знал он также и то, что в момент, когда подобно всепроникающим струям дождя проникло в него знание о Моше, Небеса ниспослали миру долгожданное противоядие.
Бегство
Древние сказания, пережившие века и эпохи. Корах снова и снова возвращался к ним, чтобы подсмотреть, свериться, почерпнуть мудрости из их неиссякающего колодца. Уже ко времени пребывания его народа в самой процветающей цивилизации мира запас историй казался настолько бездонным, что вряд ли нашелся бы человек, способный удерживать в памяти все их многообразие. В течение тысячи лет потомки Шема, первенца Ноаха, говорили об одних и тех же вещах, спорили, учились, – а источник продолжал питать человеческую мысль. Оставалось лишь удивляться, насколько глубоко происходящее с Корахом и его народом уходит корнями в идеи, подаренные людям Богом, аккуратно сохраненные и бережно пронесенные через поколения до дней египетского рабства.
Знаменитые, на разные лады рассказанные сюжеты – величественные, загадочные, странные, часто непонятные, кровавые, нелепые. Историческая действительность, переплетенная с мифами, притчами и сказками – все увязано в один клубок. Начни разматывать – и откроются новые слои, неожиданные ракурсы, глубинные уровни понимания. И так век за веком.
Что же оставалось ему, чиновнику правительственной канцелярии, где найти себя в этом медленно, но непрерывно движущемся потоке? Не в изменяющемся ли характере героев? Не в оживших ли перед его глазами участниках, таких древних, что взгляд туда терялся в миражах бескрайней пустыни? Он смотрел на своих предков через призму времени, разглядывая их до мельчайших деталей, вживаясь в их поступки, пытаясь разобраться в хитросплетениях древних мифов. При этом внутри у него что-то происходило, структуры его души приходили в движение, разминались, потягивались, наливались силой.
«История – это мир, придуманный душой, когда ей тесно в рамках реальной жизни», – подумал он однажды.
Скупая на эмоции традиция не рассказывала о вещах очевидных, до которых можно было дойти самостоятельно; она доносила нетривиальное, без чего нельзя было обойтись. Оттого и действия персонажей выглядели подчас непонятными, а их мотивация не вполне ясно прослеживалась. К тому же, предмет изучения относился к сферам духовным, а потому отсутствовала четкая хронология – многие события происходили словно бы одновременно, и лишь разобравшись в причинно-следственных связях, можно было постичь их смысл.
Но бесплодны абстрактные законы, даже если они надиктованы Богом. Лишена наполнения логическая казуистика, пока человек не приходит в райский сад с молитвой о дожде и не запускает потоки жизненной энергии в потенциально совершенный, но пока еще статичный мир. Поэтому только осмысливая внутреннюю эволюцию, побуждения, мотивацию, примеряя на себя образы людей прошлого, Кораху удавалось заглянуть за кулису мира, почувствовать и понять работу его скрытых механизмов.
«Мысль, – считал он, – самая мощная после любви сила, это смелость ума оформлять словами образы, это то, что отличает мир от хаоса».
Повесть о Йегуде и Тамар
Родословная будущих царей, как, впрочем, и множество других знаменитых родословных, брала начало в Ханаане, в окрестностях Беер-Шевы, города семи колодцев, на пересечении торговых путей между Египтом и Вавилоном. Здесь под сенью уютного оазиса жили в шатрах те, кто именовал себя коленами Израиля – сыновья Иакова с женами, детьми, внуками, сводными родственниками и прочими домочадцами. Сам патриарх Иаков, уже вступивший в дни почтенной старости, окружен был опекой и вниманием соплеменников, многих из которых он даже не помнил по именам. Любимым занятием старик почитал рассказывание историй своим внукам, внукам своих сыновей и всем, кто приходил послушать. Дети бросали игры и спешили к шатру, боясь упустить самое интересное, а Иаков, к радости слушателей, то вскидывал, то сдвигал густые брови, на всевозможные голоса разыгрывая роли.
О Боге он знал так много, что говорил о нем, словно о старом добром знакомом. Особенно хороша была история о том, как в юности, чудом избежав мести брата, он устроил себе ночлег среди камней и во сне увидел широкую лестницу из белого камня, по которой спускались и поднимались ангелы великих народов.
– Когда я проснулся, – громким шепотом сообщал Иаков, вознося указательный палец, – Он впервые заговорил со мной. И после этого уже никогда не оставлял.
Среди гостей патриаршего шатра неизменно появлялась девушка лет шестнадцати, дочь крестьянина из соседней Тимны. С детства ее тянуло в шумный стан скотоводов. Она сидела у ног Иакова и, не сводя с него маслянисто-черных глаз, жадно впитывала предания. За много лет заученные наизусть истории всякий раз раскрывали ей новые грани, поражая своей глубиной, погружая в пьянящую древность, к истокам сотворения мира.
Звали ее Тамар, и что-то неуловимо родное ощущала она среди чужих ей по крови людей. Больше всего на свете ей хотелось сделаться частью этого необычного племени, чьи корни уходили в занесенные песком глубины прошлого, а еще не окрепшие ветви тянулись в неизвестность будущего.
Иаков поглядывал на нее с отеческой нежностью, и порой узнавал в ней вдруг свою единственную возлюбленную, волоокую Рахель, которую Бог забрал у него так невозможно рано. Тогда, забывая, о чем ведет речь, он прерывал рассказ и уносился во времена своей молодости, предприимчивой, хитрой, полной обманов, потерь и просветлений, но вопреки всему казавшейся отсюда счастливой.
Тамар давно чувствовала, что это не простые скотоводы, и, должно быть, кем-то на них возложена непонятная ей роль.
«Скорее всего, – думала она, – здесь не обошлось без участия невидимого Бога, который неизменно присутствует в их рассказах и притчах. А раз так, что же может быть важнее, чем, влившись в эту семью, приблизиться к Всевышнему. Это именно то, чему учат истории Иакова. Их нужно не просто слушать, по ним надо жить».
Она представляла себя участницей знакомых сюжетов, проигрывала их у себя в голове, всегда зная, как поступить, чтобы остаться на высоте, чтобы лучше соответствовать Его ожиданиям, и очень надеялась, что Бог ею доволен.
«Если бы я оказалась на их месте, – говорила она себе, – я непременно всеми силами приближала бы исправление. Как же мне хочется, чтобы мне выпал хоть один шанс».
За годы, проведенные в стане, Тамар неплохо изучила жизнь и характер этих людей. Обладая цепким умом и усвоив уроки из патриаршего шатра, она понимала, что, хотя по закону наследовать традиции отца должен старший сын, это правило соблюдается не всегда.
«Кому передаст Иаков свое наследие? Кто понесет традицию дальше, чтобы не разочаровать Бога и не ударить в грязь лицом перед другими народами? – с некоторых пор она все чаще задавалась этими вопросами. – Как бы ни было, мне непременно нужно быть там. Я сделаю, что смогу, я постараюсь не подвести Его».
Тамар представляла себя частью чего-то великого, что будет сохранено и пронесено через века. И на меньшее она была не согласна. Размышляя так, девушка пыталась угадать главную ветвь на причудливо разраставшемся древе Израиля, самую сильную, устремленную в будущее, сулящую царственные плоды. Там она видела свое место, оттуда она задумывала дать начало новому ростку:
«Когда-нибудь от меня произойдет тот, кто изменит судьбы мира. Но кого выбрать? – этот вопрос мучил ее, потому что ответа не было. – У тебя один шанс, другого может не представиться. Да и кто сказал, что есть даже один? Кем ты себя возомнила? Ты им вообще чужая. Их с тобой разделяет вековая пропасть. Внуки некоторых из них старше тебя».
Однажды ею овладело такое отчаяние, что она расплакалась прямо перед шатром патриарха. Не в силах ничего объяснить, она сорвалась и побежала прочь из стана к себе в деревню. Там, упав на циновку и отдышавшись, она все же попыталась привести мысли в порядок.
«Кто получит от Израиля главное, царственное благословение и понесет его дальше? Добрый, справедливый, но недальновидный Реувен? Разбойники Шимон и Леви, одержимые безумной идеей?[33] Конечно, по закону отцу наследует первенец, значит Реувен. Но, во-первых, он не интересуется традицией предков, а во-вторых, Иаков хотя и простил его, а все же вряд ли настолько, чтобы вручить ему судьбу всей семьи. Все-таки перенести свое ложе в шатер отцовской наложницы – дело нешуточное.[34]
Шимон и Леви, несомненно, достойны, и отваги им не занимать. Но после истории с местью за сестру Дину, когда они вырезали весь город Шхем, гнев отца не знал границ».
Кто-то из сведущих объяснил ей, что братья хотели раз и навсегда пресечь нападки на их семью. Но Тамар такое оправдание казалось неубедительным.
«Все же старик не склонен передать наследие в руки этих двоих, – думала она. – Вначале их нужно бы отмыть от крови. А впоследствии они могут пригодиться для чего-нибудь другого. Особенно руки потомков Леви».[35]
Уверенности в своих расчетах у нее не было, но за неимением лучшего, приходилось опираться на предположения.
«Йегуда – четвертый сын Иакова и Леи. Благочестие, ум и сила уживаются в нем, не вытесняя друг друга. И, пожалуй, он единственный из старших наследников, к кому старик испытывает уважение. Но что я знаю про него? Здесь он появляется редко, а у нас в деревне ходят слухи, которым едва ли можно верить. Ну да, у него непутевая жена, дочь вавилонского купца. Родила ему трех сыновей, один из которых еще совсем ребенок. Двое других – Эр и Онан – симпатичные насмешливые парни, соблазнители всех девушек в округе. Но они не воспитаны в духе традиции и не собираются создавать семью. Какого потомства можно от них ожидать?»
Далее по старшинству шли сыновья наложниц, но Тамар трезво рассудила, что так далеко дело не зайдет.[36]
«Значит, Йегуда, – сказала она себе. – Ну, будь что будет».
Она быстро убедила себя, что именно в этом колене зародится тот, кто в будущем изменит судьбы мира. От мимолетной мысли об этом у девушки захватывало дух. Однако принятое ею решение пока ни на что не влияло. Чтобы сделаться родоначальницей главной ветви, нужно было принести наследника именно в дом Йегуды. Но как, как могла она подобраться к нему, стать членом семьи, преодолеть сорокалетний разрыв в годах? Тамар ломала голову, перебирая немыслимые варианты, и понимала, что шансов у нее нет.
Приход Тамар в мир слегка задержался – она родилась с опозданием лет на двадцать. Такое случается в древних историях, и об этом говорят: «Бог промахнулся стежком», имея в виду случайную, а может быть, и преднамеренную неточность при исполнении глобального замысла. Вопрос лишь в том, как с этим обойтись. Тамар чувствовала произошедшую с ней ошибку и искала возможность выполнить свое особое, как она полагала, предназначение. Решимости девушке было не занимать, однако никакой план действий не приходил ей в голову. Однажды во сне она услышала мягкий, но отчетливый голос: «Делай, что можешь». Тогда она попросила Иакова выдать ее за старшего сына Йегуды.
В то время Йегуда отошел от остальных братьев, поселившись в Тимне, и занялся разведением мелкого скота. Муки совести и чувство вины за продажу младшего брата ишмаэлитским купцам не отпускали его с того дня, как они с братьями принесли Иакову одежду Йосефа, выпачканную в крови заколотого козленка. «Мы совершили убийство, – день за днем в течение двух десятков лет стучало у него в голове, – двойное убийство. Несчастный брат! Несчастный отец!»
Йегуда не унаследовал от отца гибкой изворотливости ума; манипуляции с ивовыми прутьями у водопоя в расчете на многократный приплод крапчатых овец – до подобных ухищрений молодого Иакова Йегуда никогда бы не додумался, а слыша о них, лишь пожимал плечами.[37] Однако нелюдимость и упорный труд шесть дней в неделю делали свое дело: его дом постепенно богател, и вскоре он был избран верховным судьей окрестных поселений. Отныне он разбирал запутанные дела и даже мог выносить решения о казни и помиловании.
Дел было невпроворот, поэтому когда отец неожиданно потребовал его к себе, Йегуда отправился неохотно.
Иаков указал ему на Тамар:
– Для твоего старшего. Девушка толковая, и в ней сила.
– Но отец, – возразил Йегуда, – у Эра в голове ветер. Он ни к чему не приучен и не силен в знаниях, а только бегает за соседскими девчонками. Какой из него муж?
– Все равно, возьми ее к себе в дом. Может, и у тебя что-то изменится.
Первое время Эр не мог оторваться от молодой жены. Безумия страсти охватили их в первую же свадебную ночь, и несколько дней они почти не расставались. Странным казалось лишь одно: в самом конце Эр покидал ее лоно. Вначале она приняла это за какую-то неизвестную ей мужскую особенность, а может быть, и случайность. Но когда это повторилось снова, а потом еще раз, она все-таки решилась спросить.
– Я хочу, чтобы ты не потеряла ни осколка своей красоты, – улыбнулся Эр, с нежностью глядя на нее, любуясь точеными линиями ее тела. – А дети могут испортить твои божественные формы.
Водопад-великан, со дня свадьбы сверкавший в душе у Тамар разноцветными радугами, враз обрушился, превратившись в безнадежную лужу, обреченную на медленное тоскливое высыхание. Всю оставшуюся ночь она не сомкнула глаз, задремав лишь под утро. А когда проснулась, увидела рядом мертвое тело. Давясь слезами, преодолевая подступившую к горлу тошноту, она отпрянула и закричала.
На сороковой день после похорон Тамар предстала перед Йегудой и потребовала себе Онана. Йегуда помолчал, подумал, затем вызвал второго сына.
– Восполни имя и род твоего старшего брата, – благословил он юношу.
То ли Онан не вошел еще в возраст, то ли было ему не до рождения потомства, а только воспринял он благословение отца как нежеланную ношу. Мало того, что он не пытался восстановить имя своего брата, зачав за него первенца, но к молодой жене даже не прикасался. Отвернувшись от нее, он прятал руки, издавая при этом звуки, напоминающие блеяние барана. Несколько ночей Тамар в изумлении смотрела на это действо, пытаясь понять, правильно ли она себя ведет и что ей делать дальше. Не прошло недели после свадьбы, как Бог умертвил и Онана. А что еще должна была подумать Тамар, проснувшись рядом с мертвым телом? Какое-то время она сидела в оцепенении, ощущая глухой шум в ушах и бессмысленно глядя в одну точку. Оправившись от первого шока, она все-таки заставила себя подняться и продолжить жизнь.
Потом она стояла перед Йегудой, словно соляной столб, не решаясь посмотреть на свекра. Грузный Йегуда молча раскачивался на низкой скамейке в знак траура. Наконец, подняв на нее тяжелый взгляд, он произнес:
– Надень черное и возвращайся в дом твоего отца. Ты видишь, твои мужья умирают. Я не знаю, кто ты и не действует ли через тебя Сатан. Я не понимаю, почему Бог так немилосерден ко мне. Хотя… может, и догадываюсь. Но это старая история, и тебя она не касается. Мой младший Шейла еще ребенок, и он мой последний сын. Сейчас я не отдам его тебе. Подождем три года, пока он возмужает.
«Голос, словно трещина в камне», – подумала Тамар, покидая его дом.
Спустя три года она вновь предстала перед Йегудой:
– Срок пришел. Каково твое решение?
– Я не знал, что должен принимать решение, – пожал плечами Йегуда.
– Три года миновали, а я по-прежнему ношу траурное платье. Я еще молода и хороша собой и хочу принести в твой дом наследника. Ты обещал.
– Послушай, – глубоким басом произнес Йегуда, и слова его тяжелыми камнями падали ей на сердце. – Я тебе ничего не обещал. Шейла – мой последний сын, и мне страшно привести тебя к нему. Моя жена, как ты знаешь, не вынесла ударов судьбы, которые, что ни говори, напрямую связаны с тобой.
– Но я же не….
– Я понимаю, твоей непосредственной вины в этом нет, – прервал ее Йегуда. – Но все-таки, кто знает. Наши пути прописываются на небесах, и ты можешь являться невольным орудием возмездия мне. Я не буду рисковать сыном.
Приговор был объявлен, спорить не имело смысла. Отправиться к Иакову она тоже не решилась. К тому же, ей рассказали по секрету, что Йегуда сам явился в шатер к отцу.
– Израиль, – обратился он к патриарху хриплым басом, – твоя воспитанница принесла в мой дом только горе. Я не отдам ей Шейлу.
– Это твой выбор, – спокойно ответил Иаков. – Ты боишься потерять единственного оставшегося наследника. Но кто знает, может быть, это еще не конец истории.
Тамар была разбита и опустошена. Все ее попытки войти в дом Йегуды потерпели крах, не приведя к желанной цели. Дважды вдова, она провела три года своего расцвета в бесплодном ожидании. С ней поступили несправедливо и жестоко.
– Самое ужасное, – жаловалась она сестре, – этот бесконечный траур по умершим мужьям! Видишь, такие у нас обычаи. Спасти от этого может только новое замужество. Но кого мне искать в нашей глуши?
– Я понимаю тебя, – сестра гладила ее по руке. – Да ведь кто-нибудь и не подойдет. Тебе нужен он, Йегуда.
Несколько дней Тамар провела дома, предаваясь размышлениям о своей судьбе. В один из ранних вечеров, тайком от всех сняв черный траур, она запахнулась в легкую светлую ткань. Получилась накидка, в какие обычно облачаются женщины, торгующие собой на перекрестках дорог. Прикрыв лицо, чтобы не быть узнанной, она расположилась на камне недалеко от Тимны, где, по ее сведениям, сегодня находился Йегуда.
Он действительно был там на празднике стрижки овец. После смерти жены он еще ни разу не покидал дом, доверив все дела своему другу и помощнику Хире. Веселый праздник окрестных пастухов вернул изнуренного чередой трауров Йегуду к жизни, напоил медом и вином и отпустил в обратный путь. Закатное зарево делало воздух еще прозрачнее. Тонкая линия гор казалась такой близкой, что до нее можно было дотянуться рукой.
Он словно воспрял от трехлетнего сна. Ступая сквозь невидимое воздушное море, подчиняясь чувственному желанию ходьбы, по извилистой тропинке Йегуда спустился с холма. Затем широко зашагал прямо к себе на север в сторону Беер-Шевы. В голове крутились приятные мысли, сама собой напевалась веселая песенка. До домашних шатров было часа два ходу.
На перекрестке с тименской дорогой он внезапно остановился, словно уперся в невидимую стену. Несколько мгновений он всматривался в пустоту, не понимая, что происходит. Постепенно он различил проступающие из воздуха очертания шестикрылого серафима, преградившего ему дорогу. Хмель мгновенно слетел с него; холодный пот прошиб насквозь. Ноги словно вросли в землю, не позволяя сделать ни шагу. Как завороженный смотрел Йегуда на вырастающего перед ним ангела с пылающим мечом. Обоюдоострый клинок вращался, создавая ощущение огненного колеса.
