Константин Консон
Корах. Роман о времени
Хотя здесь и там попадались случайные путники, Йегуде было ясно, что он единственный, кто видит посланца небес. Ангел поднял руку и направил меч вдоль примыкающей дороги направо к деревне. С трудом передвигая ватными ногами, Йегуда свернул в сторону Тимны.
Если бы его спросили, как он оказался перед сидящей на придорожном камне женщиной, он бы не смог ответить. Он вообще не помнил, как увидел ее и почему остановился. Четверть часа назад он ни за что не поверил бы, что попадет в такую ситуацию, ведь ничего подобного не было и в мыслях. Тем не менее, он уже шагал вслед за блудницей и уже заходил к ней в дом.
– Что ты дашь мне? – сверкнула она глазами из-под прикрывающей лицо ткани. Взгляд показался Йегуде знакомым, но он сразу отогнал нелепую мысль.
– Я пришлю тебе своего лучшего козленка, – пообещал он.
– А что ты дашь мне, пока не прислал?
Чувствуя неудобство, Йегуда растерянно пробормотал:
– Вот, возьми в залог посох, перевязь и печать – все, что есть у меня с собой.
Когда на другой день его друг Хира пытался дознаться, куда делись знаки его судейской власти, Йегуда только пожимал плечами. Внятно объяснить, как ему пришло в голову оставить все это в залог блуднице, он был совершенно не в состоянии. Хотя вернулся домой вполне тверезый.
– Поди, отнеси ей лучшего козленка, – велел он другу, – и забери мои вещи.
Вернувшись, Хира сообщил, что никакой блудницы не нашел ни в деревне, ни в округе, а только вызвал неудовольствие местных жителей. «Этот козленок не оставляет меня, напоминая о крови, в которой я выпачкал одежду беззащитного брата и предъявил ее отцу как кровь Йосефа», – подумал Йегуда. А вслух сказал:
– Ладно, не будем ее искать. Что нам позориться.
Сезон дождей приближался к концу, когда Йегуде донесли, что его невестка мало того, что прелюбодействовала, находясь в трауре, так еще и ждет ребенка. Вне себя от услышанного, Йегуда уже собирался вынести смертный приговор вдове, опозорившей его дом и принесшей в него беду. Однако что-то подсказывало ему, что нужно самому убедиться в обоснованности подозрений. Прибыв к дому родителей Тамар, Йегуда обнаружил внушительную людскую массу, требующую судейского решения и жаждущую лакомой жертвы. Воцарившись среди толпы, он велел вывести обвиняемую из дома. Но вместо этого ему вручили завернутые в ткань несколько предметов.
– Она сказала, – передали Йегуде, – человек, которому принадлежат эти вещи – отец ребенка.
Развернув платок, он обнаружил свой посох, перевязь и печать судейской власти. Йегуда смотрел на все это хозяйство, а собравшиеся смотрели на него, едва сдерживая смех. Наконец он поднялся:
– Она праведнее меня, от меня это. И вина за все на мне, ибо обманул я ее с Шейлой, моим сыном.
До конца жизни за Йегудой, уважаемым человеком, судьей и старостой окрестных сел бегали соседские мальчишки, дразня его, кто во что горазд. Но в тот день у невесткиного дома, когда толпа ждала подходящую минуту для учинения привычной расправы, а на него сыпались обидные насмешки, среди шума и вакханалии Йегуда услышал обращенный к нему голос тонкой тишины:
От тебя произойдут цари, и Тамар у истока.
Роды были легкими, и, разрешась от бремени, Тамар подумала, что без помощи Всевышнего Бога ей вряд ли удалось бы попасть именно туда, куда она задумывала – на главную ветвь Израиля. «Но если Он помог мне, – решила она, – наверное я поступаю правильно».
Принимавшая роды повитуха ловким движением намотала красную нить на ручку первого младенца, но тот тут же убрал ее назад. Вместо него полез другой и первым узрел свет мира.
– Этого назову Перес, – улыбнулась Тамар. – Он пробил себе дорогу вперед брата. А второму нареку имя Зерах.
Никто из них не мог даже отдаленно вообразить силу заложенного ими потенциала. В повседневных делах они мало задумываясь о влиянии своих поступков на зарождающуюся цивилизацию. Один патриарх Иаков, прозванный Израилем за то, что всю жизнь беседовал с Богом, а потому знал о Нем все, что доступно знать человеку, услышав о рождении наследника своего четвертого сына Йегуды, прикрыв глаза, чуть слышно произнес странные слова, смысл которых так и остался сокрытым для окружающих:
– Этим поднимем всех.[38]
* * *
Был вечер, когда слуга доложил Кораху о приходе человека, закутанного в серую тунику, так что лицо его было почти полностью скрыто. Очевидно, тот не хотел быть узнанным и явился сюда для разговора с глазу на глаз. Когда помощник удалился, они некоторое время молча смотрели друг на друга, после чего незнакомец откинул скрывавший лицо платок. Корах увидел перед собой египетского принца. Вид его был непривычно растерянным, взгляд перемещался с одного предмета на другой, лицо выражало страдание.
– Я убил человека, – хрипло сказал Моше. – Надсмотрщика. Он избивал раба, раба еврея.
Корах усадил молодого человека, налил ему вина и сел рядом.
– Я не хотел… Но он бил его так долго и жестоко, наслаждаясь своей властью над несчастным. Я случайно там оказался, осматривал продвижение строительства для доклада фараону. Я думал остановить этого изверга и хотел публично наказать его за жестокость, чтобы другим неповадно было. Но когда я оттолкнул его… Боже, ты не представляешь, сколько ненависти и злобы было в его глазах. Какая бездонная пустота сквозила оттуда. Я стоял под палящим солнцем и чувствовал ледяной холод, исходящий из этой пустоты. Там не за что было уцепиться, словно падаешь в глубокую пропасть, разверзшуюся под ногами. Я будто увидел весь его путь в прошлом с безвестными предками, его породившими, и заглянул в будущее его потомков – но и там одна чернота. И тогда мои руки, не слушаясь меня, толкнули его еще раз, брезгливо и сильно, на самый край глубокой ямы, в которой изготовляют кирпичи. Он оступился, полетел вниз, ударился головой об острый камень и испустил дух.
Моше осушил свой кубок и замолчал. Даже этот рассказ давался ему с трудом. Обычно легкое заикание теперь мучало его.
– Пойми, я не мог спокойно на это смотреть. Я вообще не понимаю, как я теперь буду с этим жить.
– Тебя кто-нибудь видел? – Корах старался придать голосу низкий тон в надежде успокоить своего друга.
– Никто из египтян, по-моему, никто. Только рабы могли видеть.
– Тогда, может, обойдется, – уверенно сказал Корах, – евреи тебя не выдадут.
Моше горько усмехнулся.
– Я бы тоже хотел так думать. Но непросто все в этом народе. Когда я шел к тебе, в сумерках увидел двоих, они ссорились, причем у одного в руке я заметил нож. Я подошел с намерением урезонить их и предложил обсудить предмет ссоры. В ответ человек с ножом, угрожавший своему соседу, вгляделся в мое лицо и узнал меня. «Не хочешь ли ты убить меня, как убил вчера египтянина?» Я увидел что-то недоброе в его хитром прищуре и понял – все стало известно, и скрыть теперь ничего не удастся. И еще я осознал одну вещь, мучащую меня более, чем неминуемый гнев фараона. Я понял, что среди этого влачащегося в рабстве народа есть доносчики, готовые за собственную выгоду продать своего сородича египетским властям.
– Послушай, – Корах успокаивающе сжимал руку Моше, – при всей неприятности произошедшего это был всего лишь несчастный случай. Зная правителя, я не думаю, что он сильно на тебя прогневается. Ты сам себя больше терзаешь.
– Я не вернусь во дворец, – голос Моше дрожал. – Во мне что-то перевернулось. Меня ужаснула картина рабства. Раньше я воспринимал все происходящее спокойно и естественно, как иные относятся к разливам Нила или летнему зною. Но теперь, когда я сам с этим соприкоснулся, и еще как соприкоснулся… Мерзость и отвращение переполняют мою душу. Мне все представляется в ином свете. Ты всегда говорил мне, что я тоже происхожу из этого народа. Но для меня это было посторонним звуком, ничто не влекло ни к их языку, ни к культуре, ни к странным молитвам, которые, они возносят к небу, а не к какому-то конкретному божеству, как делаем мы… Мы. Теперь я уже не понимаю, кто это мы. К кому мне причислять себя? К египтянам уже вряд ли, к иврим еще нет. Я один, сам по себе.
Моше колотило, словно в лихорадке. Корах налил ему еще вина.
– Скажи мне, я все время не решался спросить, не хотел волновать гладкую поверхность своей удобной жизни. Но сейчас скажи: это правда, что в тот год, когда я родился, новорожденных еврейских мальчиков бросали в Нил? Это правда?
Корах едва заметно наклонил голову. Слушая своего друга, он спрашивал себя, что заставляет того так нервничать. Обычно общительный и ироничный, с гордой осанкой и решительной походкой, несмотря на легкое заикание уверенный в себе воспитанник фараона, сейчас Моше создавал впечатление загнанного в угол человека, для которого рушится мир со всеми о нем представлениями, планами и перспективами. Неужели это нечаянное убийство жестокого и никчемного охранника могло так повлиять на него? И гнев Рамзеса… из-за надсмотрщика? Нет, здесь было нечто другое, и Корах это почувствовал. Ведь Моше уже не в первый раз сам заговаривал о страданиях рабов на строительстве новой столицы. Отношение египтян к евреям приводило его в негодование.
– Можно подумать, – возмущался он, – речь идет не о народе, предки которого были привечены самим Эхнатоном, а о рабочей скотине, не принадлежащей себе даже по вечерам и в праздники.
Видимо, молодой человек обсуждал этот вопрос не только с ним. Он упоминал, что заговаривал об этом с фараоном, но тот так и не понял, почему его будущего визиря занимают проблемы презренных рабов. Моше уже успел нажить себе недоброжелателей, а может, и врагов в высшем египетском обществе; не исключено, что определенное раздражение вызывал он своими намеками и у самого Рамзеса. Теперь, когда он говорил о гневе фараона, речь, конечно, шла не о надсмотрщике, а о его, Моше, самоосознании. О том, что он, первый министр Северного царства, вздумал причислять себя к народу, десятилетия назад загнанному в рабство.
Когда Моше спросил об утопленных в Ниле младенцах, Корах понял истинную причину его побега: он не хотел оставаться в этой стране, не желая больше иметь дело с египетской властью.
– Именно в Нил, – наконец проговорил Корах. – Вода сама не имеет формы и лишает формы все, что попадает под силу ее потока, зализывает особенности и неровности, всех уравнивает и обрекает на забвение. Вот почему фараона убедили бросать младенцев в реку – чтобы обезличить нас, отнять самобытность, растворить в бесстрастном потоке истории, чтобы не осталось и следа, как после потопа. Бильам знал, что делал. Я старался не говорить с тобой об этих вещах, чтобы не смущать твой ум и не дать ослабнуть твоему усердию в карьере министра. Мне казалось, именно оттуда, с вершин государственной власти должен прийти избавитель. И я возлагал на тебя большие надежды.
– Они умерщвляли младенцев… И ты молчал!
– Когда это произошло, было уже слишком поздно. Да и все равно я не смог бы ничего сделать. Ведь моя служба тогда только начиналась, и слово мое не имело никакого веса. Но был человек… я кажется, упоминал о нем в наших беседах. Итро, верховный жрец Мидьяна. Его мнение уважал сам фараон, а его знания религиозных культов высоко ценились жрецами. Он в свое время заступился за наш народ перед верховным владыкой. К сожалению, тот не внял совету мудреца, а попал под влияние могущественного пророка Бильама, который и вложил в царственную голову идею с младенцами. Вообще, мне кажется, что нам придется еще не раз столкнуться с кознями, а, может быть, и казнями этого чародея. И я молюсь, чтобы Всевышний – да восславится священное Имя – когда-нибудь превратил его проклятия в благословения.
Вздохнув, Корах продолжил:
– Понимая, что в Египте оставаться ему более не безопасно, Итро ушел к себе в Мидьян. Я тогда имел честь познакомиться и говорить с ним, и он вселил надежду в мое сердце. Видения, открывшиеся ему, позволяли думать, что Бог не забыл о своем завете с праотцами и что, несмотря на всю безысходность рабского положения, наш народ все-таки под присмотром Небес.
– Я не вернусь во дворец, – повторил Моше уже более твердым голосом. Дыхание его стало размереннее, глаза смотрели твердо и упрямо. – Я вообще не желаю иметь с ними ничего общего. После всего, что они… Как мне найти этого человека, Итро? Я хочу познакомиться с ним поближе. А оставаться здесь мне теперь тоже небезопасно.
Корах помедлил, пытаясь понять, не делает ли этот юноша опрометчивого шага, не уклоняется ли от предназначенной ему роли, не сворачивает ли с предначертанного ему пути. Наверное, сворачивает. Путь лежал наверх, к управлению и подчинению себе египетской машины подавления, к переустройству всего уклада государственного хозяйства, в конечном счете к освобождению евреев из-под рабского гнета. Так думал Корах, так выстраивал он возможный план, опираясь на свои знания и опыт.
Но видимо у Всевышнего имелись на этот счет свои планы. Моше уходил, прерывая блестящую карьеру на самом взлете. Острый ум, продуманный распорядок действий, успешность строительных и хозяйственных проектов и, наконец, благосклонность самого владыки Египта – все шло прахом. Однако что-то подсказывало Кораху, что не следует препятствовать порыву молодого человека. Иногда окольная тропинка может вывести на столбовую дорогу.
– Иди в Мидьян, – произнес он наконец, – после Суфских ворот на выходе из страны держи курс на восход солнца. У местных жителей спрашивай, как попасть в стан Реуэля – так называют Итро тамошние племена.
Моше поднялся и обнял Кораха. Они постояли молча.
– Подожди еще минуту, – Корах вышел и тут же вернулся с посохом в руке. – Возьми его. Мне он достался по наследству от отца, а ему от его отца – да живет память праведников. Когда-то этот посох принадлежал самому Леви, третьему сыну Иакова, основателю нашего с тобой рода.
– Благодарю тебя, – в словах Моше вновь послышалось волнение. – Я постараюсь хранить его лучше, чем расположение фараона.
Моше развернулся и быстро вышел. Всматриваясь во тьму, Корах, провожал глазами удаляющийся силуэт. Близкий человек, с которым их соединяло так много, исчезал в неизвестности, и скорее всего им не суждено встретиться вновь. Заменить друга было некем, и тоскливое одиночество обволакивало его. В голове звучал мотив, похожий на знакомую с детства колыбельную.
Он долго стоял, опершись на ограду террасы. Они с Моше, находясь в недосягаемости друг от друга, видели над собой одно ночное небо. И возможно, отныне это единственное, что будет объединять их до конца жизни.
Сегодня холодно мерцающая река светилась особенно ярко – Ра совершал неизменный круг в своей серебряной ладье. На севере висел большой звездный ковш, подобный тем, из которых жрецы Осириса совершают омовение при подъеме в храм, и чуть выше – ковш поменьше. Гигантский свод поворачивался вокруг воображаемой оси, проходящей через конец длинной рукояти. А над восточным горизонтом одиноко сияла ярчайшая из всех звезда, уводившая Моше в глубь пустыни, чтобы раз и навсегда изменить его жизнь.
Послание Йосефа
Теперь пускай пройдет сорок лет, совершенно несуразная цифра, когда речь идет о жизни одного поколения. Писание сообщает, что именно такой срок Моше провел в пустыне у Итро в стане мидианитов. Однако мы имеем дело не с исторической хронологией, а с передачей традиции, где число сорок имеет скорее сакральное значение, нежели претендует на буквальную точность. Ведь и Корах, и Моше, хотя и достигли зрелого возраста, оставались энергичны и полны сил.
На службе в царском казначействе Корах сделал блистательную карьеру, увенчавшуюся должностью хранителя государственной казны. Пост этот он занимал в течение многих лет, пользуясь уважением высших чиновников и личным доверием фараона. Действительно, за все эти годы не было установлено ни одного случая казнокрадства.
Так говорят источники, более или менее беспристрастно отражающие события. Однако ни один из документов не расскажет о том, что происходило в умах и душах людей. Что их беспокоило, занимало, чем они дышали и что пережили. Для этого существуют предания, никем не записанные, передающиеся изустно от отца к сыну, от учителя к ученику. Рассказ становится историей, история – мифом или притчей. Герои приобретают архетипические черты, выстраивая и пополняя традицию, начинают жить собственной жизнью. Некоторые из них доходят до наших дней именно потому, что в разных поколениях люди узнают в этих героях себя.
Одна из таких историй началась в нежаркий вечер, когда Корах был занят изучением древних египетских рукописей. Постучавшись, в покои вошел слуга в сопровождении согбенного белобородого старика. Его одежда скорее напоминала лохмотья, однако черты лица выдавали ироничный и ясный ум. Корах жестом отослал слугу, а старику указал место напротив.
– Благородный господин, – начал тот, – мое имя ничего тебе не скажет, я происхожу из дома Менаше бен Йосефа. Когда мой отец – благословенна память праведника – покидал этот мир, он позвал меня к себе и вместе с благословением передал один пергамент, на котором его отец, царский министр и кормилец Египта, оставил некоторые записи и завещал хранить их и передавать от отца к сыну, пока не появится вновь влиятельный человек из нашего народа, высокий чин в управлении страной, которому можно будет доверить содержимое этого послания.
Старик посмотрел на Кораха. Тот молча слушал.
– Поскольку жизнь наша стала совершенно несносной и неизвестно, откуда ждать избавления, семья поручила мне, единственному, кому довелось общаться с моим дедом, нашим общим благодетелем… семья отправила меня к тебе с этим важным поручением. Никто из моих родных, включая меня, не знает, что в этом письме. Оно попало ко мне от отца, и моя семья хранит его в запечатанном виде. Ты знаешь, любезный господин, люди из многих родов приветствуют и уважают тебя. Не только за твои таланты и высокий пост в Египте, но главное, за твое отношение к нам, обычным людям. Если бы не твоя помощь и поддержка, мы давно превратились бы в бессловесных рабов, каких привозят на кораблях от верховий Нила, из диких черных земель. Мы же, хотя и находимся в бедственном положении, и работа наша тяжка и неблагодарна, все-таки помним, откуда мы пришли, стараемся держаться вместе, не забываем наш язык и соблюдаем субботу. Мы чтим наших праотцов и все еще надеемся, что их завет с Богом когда-нибудь снова проявится, если не для нас, то, может быть, для наших детей или внуков.
Старик снял с плеча обветшавшую суму из папирусной ткани – Корах даже не сразу заметил ее – и вытащил оттуда свиток пергамента, скрепленный глиняной печатью. По качеству изображения на керамическом диске Корах угадал в ней древнюю государственную печать, хотя никогда прежде таких не видел. Очевидно, Йосеф полагал, что это обеспечит лучшую сохранность документа.
– Если ты и твоя семья доверяете мне содержание этого свитка, – сказал Корах, – то взломаем печать и ознакомимся с ним вместе.
Они развернули пергамент и прочли на древнем языке:
Я, Йосеф сын Иакова, именуемого Израилем, и его прекрасной возлюбленной, именуемой Рахель, первый министр Северного и Южного царств, управляющий Египтом и личный друг фараона, сим свидетельствую: с божьей помощью, благодаря предпринятым мерам, за время тучных лет и последовавшей за ними семилетней засухи в казну фараона были засыпаны несметные богатства, поступившие от состоятельных подданных солнцеподобного владыки, а также из окружающих земель. Согласно закону Египта, первому министру отходит установленная часть накопленных сокровищ, принадлежащая теперь ему и его потомкам.
Божественная рука, возродившая меня из царства мертвых, сопровождавшая затем неотступно, и во все времена связующая меня с Неназываемым, щедро одаривала мою семью и весь дом Иакова. Пройдя череду падений и взлетов в божественном спектакле, я достиг положения, благодаря которому мне удалось с разрешения фараона переселить дом Иакова в землю Гошен, спасая их от семилетней засухи.
Следуя своему предназначению, под занавес земной жизни я пришел к полному овладению материей и формой. Это означает, что мне открылись все проявления материальной жизни, и никакое из этих проявлений не может повлиять на мою связь со Всевышним.
В подчинении материи своей воле и заключалась та роль, которую Элохейну[39] имел на мой счет. Следуя божественной игре, небесная рука вырвала меня из шатра моего дорогого отца и спустила в теснину Мицраима. Очевидно, овладение материальной формой было необходимо как основа для развития ветви духовной. И поскольку меня избрали для достижения именно этой задачи, духовное благословение Израиля перешло к моим дорогим братьям Леви и Йегуде, да продлится жизнь праведников.
Поскольку я до последнего вздоха, несмотря на все достигнутое в этой чужой стране, буду опасаться не оправдать возложенной на меня верховной миссии, мне хотелось бы отдать необходимые распоряжения о сохранности и назначении обретенных богатств.
Согласно завету Бога с моим отцом Иаковом и его великим дедом Авраамом, известным как Лунный Странник, потомкам двенадцати братьев, именуемым коленами Израиля, предстоит выйти из Дома рабства и подняться в Обетованную Землю, текущую молоком и медом. Предприятие, вне сомнения, непростое и требующее солидных расходов. Свой вклад в этот великий Исход я усматриваю в материальной поддержке моих соплеменников. Поэтому я приказал все золото и прочие драгоценности, накопившиеся в моем доме за годы управления Египтом, замуровать в мой погребальный саркофаг и использовать их для нужд Исхода. Мое же тленное тело завещаю не оставлять в Мицраиме, а забрать с собой и похоронить в земле моих предков.
Здесь пергамент обрывался. Перед Корахом лежал документ, превращавший почти мистическую идею избавления его народа в нечто чувственное и близкое. Следуя за пророчествами и прозрениями людей, на место некоего подвешенного в безвременье ожидания лучшей жизни приходило прямое указание к действию. И спускалось оно от того, кто знал лучше и видел дальше.
– А где же находится саркофаг? – спросил он, сообразив, что даже не знает места захоронения Йосефа.
– Он не лежит в земле, – ответил старик. – Его покрывает вода великой реки.
– А как же… – Корах несколько оторопел, пытаясь увязать столь неожиданно открывшиеся сведения, – как же найти это место и извлечь оттуда саркофаг?
Старик улыбнулся, хитро прищурившись:
– Для этого, господин, – имеется ключ. И хранится он не в завещании и не в каких-либо иных записях, а передается в нашей семье от отца к сыну. Присоединяясь к своим предкам, отец передал его мне и велел хранить отдельно от этого свитка. Мы доверяем тебе, любезный господин, и когда настанет время, я или мой сын придем вместе с тобой на берег Нила и исполним свой долг. И конечно, вместе с нами будет тот, кто поднимет всех нас, чтобы вывести из этого дома рабства.
Невозможно с достоверностью сказать, сколько лун сменилось с того вечера, когда Корах узнал о завещании Йосефа. Но только время словно бы изменило скорость своего хода. Дни и недели понеслись в суете дел; сезон дождей сменился распусканием первых цветов, знаменующих приход весеннего месяца Нисана.
И тогда появился Божий Человек.
