Константин Паустовский
Бросок на юг
Зимой 1934 года, когда в отношения моих родителей уже начала входить напряженность, они отправили меня в очень хорошую лесную школу – и это странным образом сказалось на их дальнейшей судьбе.
Я был левшой, и основную цель пребывания в этой школе они видели в том, чтобы меня научили писать правой рукой вместо левой. Это было успешно достигнуто, но, кроме того, там я познакомился с мальчиком Сережей Навашиным, сыном ученого-ботаника. По праздникам к нему тоже приезжали родители, и каково же было удивление, когда все друг друга узнали. Женой отца Сережи, Михаила Сергеевича Навашина, оказалась Валерия Владимировна Валишевская (та самая «художница Мария»), увлечение которой отец так остро пережил в Тифлисе в 1923 году.
В семье Навашиных в середине 30-х годов назревала своя критическая ситуация – Михаил Сергеевич собирался вступить в новый брак. Сказалось это на ходе событий или нет, но так или иначе два года прошло у отца в колебаниях – то висел на волоске старый брак, то – новый, пока мама, устав от этого, не призвала его к решительности. В 1936 году они разошлись, а год спустя отец вступил в брак с Валерией Владимировной.
Второй брак поначалу складывался очень обнадеживающе. Было завершено «Черное море», созданы повести о художниках и несколько пьес, написано много рассказов. Во втором браке прошли военные годы с эвакуацией в Алма-Ату. После войны появились «Далекие годы», с которых и началась «Повесть о жизни».
Но в дальнейшем, несмотря на прекрасно организованный быт (в нашей семье он, напротив, был несколько сумбурен), несмотря на массу неоспоримых удобств, отец все больше начинал убеждаться в том, что он сам со всеми своими планами и стремлениями становится для Валерии Владимировны не более как жизненным удобством. Правда, удобством очень существенным, самым главным.
Человек неоднозначен, в нем уживаются самые противоречивые качества. И со временем могут начать преобладать те, которых он ранее даже не замечал сам. Как ни парадоксально, но можно сказать что отец изменял не своим женам, а – тому облику, который столь поражал его первоначально и так стойко закреплялся в сознании. Каждый раз он женился на «литературном портрете», а разводился уже с «портретом жизненным». Но при этом, разумеется, имели немалое значение и его собственные человеческие качества.
Уже после смерти отца последняя его жена, Татьяна Алексеевна, говорила мне со свойственным ей умом и откровенностью:
– Вы знаете, Дима, что объединяло нас, всех жен Константина Георгиевича? Мы все были диктаторши, но все его любили больше, чем он нас, не исключая и Валерию Владимировну. Он охотно принимал эту женскую диктатуру и даже дорожил ею. Может, так ему было легче справляться с внешними обстоятельствами и уходить в себя. Но если что не по нему – все менялось. Что-то случалось. Или мы теряли чувство меры и зарывались, или нас «заносило», а с какой из «писательских жен» этого не бывало? Но он никогда не пытался воздействовать на нас, видимо, справедливо полагая это дело безнадежным. Он попросту предпочитал сбегать и при этом мог проявить немало коварства и, если хотите, даже жестокости. И было в этом что-то казацкое. Вот где его запорожское происхождение…
Вообще же в семейных отношениях отец всегда стремился проявить терпимость, спокойствие, понимая, что идеальных жен (как и мужей) не бывает и что женщина не в силах изменить самое себя.
Во всех, так сказать, «внешних сношениях» он охотно предоставлял женам «белую карту», разрешая вести деловые переговоры от его имени, вступать в различные контакты и т. д. Это действительно избавляло его от обременительной жизненной суеты, которой он всегда старался избегать, и сохраняло время для сосредоточенной работы. Короче, здесь он охотно позволял «рулить за себя».
Если жена была не лишена тяги к представительству (к чему он был глубоко равнодушен), то и это оказывалось не так уж плохо. В какой-то мере она все это брала на себя. Даже их резкость и неуравновешенность порой могли быть полезны…
Но отец становился безумно мнительным, если ему хоть немного начинало казаться, что «суета внешней жизни„и «представительства“ норовят проникнуть внутрь дома. Лишь на склоне лет у него появились машина, шофер, наконец, даже секретарь. Все это было, по существу, необходимо, но он всем своим видом и некоторыми репликами давал понять, что лично ему все это не нужно, что он-то без этого может обойтись. В этих словах была чистая правда – действительно, обошелся бы вполне…
Насколько охотно он позволял «рулить за себя», настолько резко реагировал на попытки «рулить им». В особенности если при этом «суета внешней жизни» уже всерьез входила в дом и начинала в нем полноправно распоряжаться, отодвигая на задний план его сокровенные интересы.
Именно по этой причине в свое время и потерпел крушение его второй брак.
Летом 1949 года он неожиданно позвонил к нам и сказал, что хочет зайти поговорить. Если я с ним более или менее регулярно встречался, то с мамой после 1936 года он виделся считанное число раз, и то только по деловому поводу. Он не уподоблялся некоторым мужчинам, что поддерживают отношения с бывшей женой, приходят советоваться, каяться и т. д. Колебания у него могли быть только «до», но никак не «после».
Полдня он провел у нас и рассказал, что отношения его с Валерией Владимировной зашли в тупик, создалась обстановка, при которой он совершенно не может работать. В этом главное. Он подробно изложил суть дела, хотя и не без некоторой доли своей обычной пристрастности. Выход из создавшегося положения – только в уходе из дому.
Мама, которая, видимо, знала его лучше меня, неожиданно спросила:
– На кого же ты при этом думаешь опереться?
Он начал рассказывать об одной хорошей старой знакомой…
– Это Таня Арбузова, – сразу отозвалась мама. (Так она назвала Татьяну Алексеевну Евтееву.) Женщины откуда-то знают все.
Меня же поразило не только это. Ведь совсем недавно я видел отца в домашней обстановке. Все было мило, спокойно, и ничто не предвещало такого поворота событий. По крайней мере внешне. Но это-то и было ему свойственно. В свое время развод моих родителей был для них отнюдь не легким, но он прошел достойно. К сожалению, во втором случае сложилось иначе. Отцу пришлось буквально «вырываться», преодолевая немало препятствий.
Напрасно обвинять во всем Валерию Владимировну, как это уже проскальзывает в некоторых мемуарах. В браке бывает так все но, что, когда происходит разрыв, – неизвестно, кто больше виноват. Очевидно, оба. Да и само слово «вина» здесь неуместно.
В самом начале повести «Далекие годы» отец гимназиста, героя книги, говорит ему: «Боюсь, погубит тебя бесхарактерность».
Эта фраза вызывала самую различную реакцию. Некоторые из близких людей и друзей отца приняли ее как должное, другие – напротив. Вениамин Каверин, например, в телепередаче об отце повторил ее с большим удивлением и сказал, что не встречал, пожалуй, писателя со столь цельным и сильным характером.
Отец выработал твердый характер во всем, что касалось его дела, то есть писательства. Но многим казалось, что это компенсируется уступчивостью в личной жизни, где он на первый взгляд подчинялся обстоятельствам.
Может ли поведение человека успешно строиться на сопоставлении противоречивых слов: «бесхарактерность – характер»? Очевидно, в отдельных случаях может. В свое время, когда второй брак стал неизбежным, Валерия Владимировна со свойственной ей решительностью заявила, что семья без ребенка – не семья. У нее возник план, по которому таким ребенком должен был стать я.
Окончательное олово оставалось за мной, уже достигшим солидного возраста – десяти лет. Я столь же решительно заявил, что остаюсь с мамой, и тогда Валерия Владимировна взяла в новую семью Сережу Навашина Это вызвало осуждение (сопровождавшееся толками в писательской среде и, конечно, непременными обвинениями отца в «бесхарактерности»).
Единственными, кто отнесся ко всему спокойно, были мы с Сережей. Это никак не повлияло на наши отношения. Большой дружбы между нами никогда не было. Еще со времени знакомства в лесной школе установилось ровное, спокойное приятельство, так оно и продолжалось в дальнейшем.
К сожалению, оно сошло на нет с концом второго брака, за что я себя ругаю (получилось с моей стороны как бы нарочито). Однако истинная причина в том, что, став взрослыми, мы оказались людьми разных взглядов и интересов.
Мне порой приходится слышать «стандартный» вопрос: как я в детском возрасте отнесся к уходу отца, не было ли обиды и т. п.?
Могу ответить: никаких особых комплексов не испытывал. На первых порах играло роль и то, что я очень устал от «выяснения отношений» родителей. Иногда даже кричал на них при затянувшихся сценах. «Зачинщиком» больше выступала мама, реакции которой на все происходящее становились все более болезненными. Во многом она, конечно, была уже другим человеком, чем при начале их совместной жизни.
Поэтому после развода я даже испытал облегчение. Однако вскоре заявил, что с отцом, наверное, встречаться больше не буду. Но не по внутреннему убеждению, а в силу, что ли, «непременной обязанности» в таких случаях. Так вели себя дети в кинофильмах при аналогичных ситуациях.
Оба родителя в корне пресекали подобные настроения. Уверен – у них был уговор на этот счет и они его твердо придерживались. И мои отношения с отцом никогда надолго не прерывались.
Легче всего мне ответить на такой вопрос: как бы я предпочел повторить жизнь – в одной семье с отцом или так, как она сложилась в действительности? Я совершенно искренне выбрал бы второе.
Книга – вот что становилось для него итогом жизни со всеми ее потрясениями, свершениями, взлетами и падениями, радостями, разочарованиями и колебаниями, – со всей ее правдой и ложью.
Книга – сплав, а чтобы сплав был качественным, он должен содержать как можно больше чистых металлов и меньше посторонних примесей – шлаков.
По своему подлинному складу, скорее внутреннему, чем внешнему, отец, подобно, например, Горькому, был и оставался бродягой. И может быть, не нужно ему было никаких ни жен, ни семей. Но в жизни «складывалось» иначе, немало было и «шлаков».
Когда он оставался за письменным столом, он считал себя вправе восстановить свое подлинное «я» и начинал жить литературной жизнью (а значит, для писателя – истинной). Тогда и рождалась «Повесть о жизни», где герой скитается один (пусть и обрекая себя на страдания от одиночества), а воспоминания о женах лишь воплощаются в преображенных образах любимых женщин.
Замечено, что даже в автобиографических произведениях писатели не любят отражать свою семейную жизнь, в особенности если брак был не единственным.
Вот и перед отцом встала серьезная проблема: как писать о своей жизни с конца 19 И года? Если следовать действительности, значит, писать роман не об одном человеке (как он задуман), а о двоих, настолько все было общим – и скитания, и работа, и друзья… К тому же за первым браком последовал второй, а создавалась «Повесть о жизни» в основном на протяжении третьего.
Можно было пойти по формальному пути. Один известный писатель подает автобиографический материал следующим образом. Он существует в книге как бы один, но в конце многих глав ставит дежурную фразу, которая состоит из имени жены и приписки «тоже была здесь».
Отца такой «прием» совершенно не устраивал. Он не хотел расставаться с тем важным, что в немалой степени составляло ценность его жизни. И он придумывает свой прием, который можно назвать «концентрацией». Все, что он считал нужным и дорогим в общении с человеком, как бы сжимается в небольшой отрезок времени, а потом персонаж начисто исчезает из повествования, вплоть до того, что даже «умирает».
Так случилось с сестрой милосердия Лелей, которую он «похоронил» в оспенной деревне, хотя реальный прототип ее жил еще не одно десятилетие. Так было и с тифлисской художницей Марией, что ушла на несколько лет в небытие, но потом снова заняла место в его жизни.
Адресаты героинь совершенно ясны, несмотря на изменение имен.
Как я убедился позже, образ Лели – в чем-то собирательный. В создании его отразилось не только знакомство моих родителей на санитарном поезде, но и многое из их жизни тех лет.
У другого прототипа – «художницы Марии» – изменено в «Броске на юг» только имя, но оставлена фамилия. Это можно объяснить не только тем, что она сама «оставлена в живых». Отец исключительно тепло относился к брату Валерии Владимировны – замечательному польскому художнику Зигмунту Валишевскому. В кабинете его в Лаврушинском переулке целая стена была занята удивительными (другого слова не подберешь!) рисунками Зиги, как называла его сестра.
Вадим Паустовский
Из дневников
(Отъезд из Севастополя – Сухум – приезд в Батум, первые дни в городе, февраль – лето 1922 года)
…Приход «Батума». Погрузка. Ходынка. Нахал-помощник. Американский миноносец «240». Неохотный салют. Херсонесский маяк.
В рубке с Перевозчиковым. На корзинах. Пот и духота. Синие крымские горы. Сарыч. Облака. Зелено-мутное море. Обогнал миноносец. Печаль. Ночью Ялта. Дождь. У Яковлева. Накурено. Лужи.
Утром – берега Гренландии. Чатырдаг в снегу. Дельфины. Феодосия. Серо и пустынно. Столовая водников. Сумрак, уют. Папиросы. Идем перевалом. Тишина. Греки. Утром – берега Новороссийска. Щетины лесов. Ясность, льдяность. На горах черным дымом курится норд-ост. Деревянные пристани. В город. Мартынов. Белая цементная грязь. Базар. Рыба. Кофе и обед с пирожными в столовой. Станица. Остовы деревянных судов. Задувает норд-ост. Американский миноносец «240». В трактирчике. Норд-ост сотрясает палубу. Концерт. Даешь «советскую свадьбу»! Добрынин. Утро и звезды. Гудок в горах. Геленджик.
Лесистые горные мысы, влага, снега, туманы. Белый маяк. К вечеру – Туапсе. Зыбенко. Папиросы. «Димитрий». Комиссар. Досчатая пристань. Солнце. Зеленко. Туман. Полуразрушенный порт. В Сухум…
8.II. Утром Сухум. Солнце, снеговая цепь гор. Запах мимозы
Герман на пароходе. Чистый, уютный город. Пальмы. На пристане: Мар.[ия] Фед.[оровна], Вера Пар. [нрзб], Евг.[ений] Николаевич. В Абсоюз. Вино. Снова на пароход. Фелюги, бьет соленая вода. Остался. Вечером – выпивка. Пьян. Рохлин. Тамада – тулумбаш. Ведра вина, стол завален едой. У Ивановых на горе Чернявского. Феерический закат. Вся бухта внизу, в огнях, [нрзб] в кухне у Германов. Служба – скучная. Письмо и документы Кате. Крепость. Могила Шервашидзе. Камелии. Духаны с вином. Отправил письма. Дни дикой тоски, доходящей до самоубийства. Слезы. Западня. Ботанический сад. [нрзб]. Какой-то [нрзб] устраивает попойку: шумно, [нрзб]. Тоска усиливается. Три отчаянных письма. Жду «Пестеля». Тоска по Одессе. Дождался. Абергуз. Не так ярко. Двойственность. Страшные колебания. Крол родной, далекий зайчишка. На исповеди. Хочется все время молиться, плакать. Зачем я сделал это. Стал спокойнее. Все чуждо, гадко, противно. Интриги. Переехал к Ивановым. Вечера легкого отдыха от тоски. Ничто не радует. Для меня такая тоска опасна и губительна. Я могу наложить на себя руки. Я заметил – периоды – после очень тяжкого бывает хорошо. Будет радость. Не здесь, – в Одессе, в Москве. Тоска Иванова. Гуляли по берегу. Красные ракушки. Все время я страшно боюсь, что Катя приедет. Снова слезы. «Вече» – ждал. Не приехала. Писем нет. Дьявольский план Иванова. Жду до 8-го – потом даю радио и еду в Одессу. В одну из суббот масленичная попойка в «Лондоне». Е.[вгений] Щиколаевич] собирается на «Вече» на съезд. Курьезное объяснение у Земмеля [нрзб]. В духане с учрежденцем. Севастопольский знакомый. К Смецкому. Виды Гватемалы. Кактусы. Чужие берега. Запах эвкалипта. Его цветы в коробочках. Скрип арбы. Шахматы. Проливные дожди. Тоска оформилась, окрепла. Предчувствие, что Крол не приедет. Я верю ему, так же, как и она. Я стал суеверен, как старая баба.
Крючкотворство Германа. Беседа с Радиэндом о бродяжничестве. Камелии. Завтра жду парохода из Одессы. Здешняя природа, как паноптикум. Землетресение.
Приезд Крола. Золотистый. В [нрзб] с Ковальским. Вино. Вечер у нас. «Ой, мама, мама, зажги лампаду». В Ботаническом саду. Мы одиноки. Весна. Опаловое море. Сад Смецкого. Столовая в «Лондоне». Тютя Рохлин. Кроличий магазин. Спектакль в нелепом Совпрофе. Грекосы – Лиза-риди. Пасха. В соборе – грузинские напевы. Тихое разговенье. Усталость и тонкая печаль. В горах, где цветут азалии.
Зной. Синие, мрачные горы. Воспаленные малярийные закаты. Читаю, пишу «Золотую нить». Дурацкая, тоскливая служба. Килдомасовы [нрзб]. Она – жена Чемоданова. Сухая, неприятная грузинка… Рыбная ловля. К Венецианскому мосту, [нрзб]. Водопад и электрическая станция. Горная кошка, лохматая. Аренда «Кооператора».
Росистые, прохладные утра. Тоска.
Кравцов в Сухуми. Нарды. Увлеченье. Болит грудь, и по ночам я кашляю. Боюсь, что начался легочный процесс. Купанье. Море так славно пахнет. Фелюги из Трапезунда, знаменитые персидские кофейщики. Неожиданная встреча с Нюрой. Она была в М[оск]-ве влюблена в меня. Опустилась. Дочка, муж, коммерсант, говорит вместо «ы» – «и». Грудной смех. У нас. Белое вино от Антона. Розы. Мы с Кролом все-же сохранили себя за эти годы. Облава. Ловим бычков. Солнце, ясность, тишина, штиль на море. Гроза[15]. Крикливые греки. Ялтинец. «Гранд-Отель». Разговор с Кун. Какой-то местком. Скучно и ненужно. На Келасуру. Красота и дичь. Пурпур гор, закат, запах мандариновых садов – дурман. Мириады вспыхивающих в воздухе огней – ивановские [нрзб]. Шум рек, туман закатов, форель, духан на Маджарке. Клубника. Маленький зверенок. Медведь у Иванова упал в цистерну. Дача «Muramare».
Маневры. Орудийный огонь по морю. Приезд боцмана Якова. Вино. Газета «Кичичи». Одно из воскресений – на пристани. Серое утро на море с Федором Ивановичем. Тоска. Я – весь в белом. Напрасная красота. Сон. Старинный город, королевские кареты и глаза Бумы. Кашель по ночам. Каминский на «Бр. Феофани».
Приезд Мальвины с мужем. У нас. Она изменилась. На маяк. Зной в камнях. Вино из бурдюка. Анекдоты боцмана Якова. Обеды в «Азии». Цитроны. Кравцов. Безденежье. Я со Скотниковыми на Новый Афон.
Чистый день. Пляж у Афона – чудесный. Гостиница. Пахнет мочей. На водопад. Красота несказанная. Зеленое озеро. Меловые скалы. На Иверскую гору. Сад в горах, заглохший, трава по пояс, [нрзб] Горные леса, пропасть и шум серебряных и черных рек. На горе. Развалины римского маяка. Фуникулер. Чистота и покой. Одиночество. Бледный монах, [нрзб] Мне тосгливо одному. Киргизские дети. Сон. Утром – на пристани. Рыба. К горному дому, [нрзб] Красные рыбки. «Рай Божий». Мандаринники, маслиновые сады, пруды [нрзб], море на десятки миль. Древность, [нрзб]
Обратный путь. Берегом. Привал у Гумисты. Вечер у нас. Нелидова. Детский спектакль. Подаловская. Нелидова о собаках. В цирке. На Келасури с Мальвиной. Остров. Чай и картошка. Форель руками.
Сборы снова на Н.[овый] Афон [нрзб]. Евд. [нрзб] Борисовна, Нелидова. Вадя-хохотун. О русском языке. Привал у духана. «Не уезжай, голубчик». Привал у реки. Зной. Новый Афон. Обед. Образа. Хамса. Лобио. Вечером к водопаду [нрзб]. Странницы в черном. Шум горных рек. На скамье под дубом. Об руку с Нелидовой. Вадя. 2-ой водопад. Скользкие камни, густые непролазные леса. Красота. Вечер. Хохот Вади. Утром на Иверскую гору. Прохладный и синий день. Кружным путем. Медвежьи тропы [нрзб] Греческая церковь. Орнаменты. Часовня. Резали мушмалу.
Обратно. Шелковица. Вечером на пристани – монах – агент РОПИТа. Спор об Игоре Северянине. Мальвина легкомысленна и наивна. Обратный путь. Болезнь Нелидовой. Арабщики. Курятник Мальвины. Шкипер-ство на [нрзб].
По ночам воют шакалы. Трезор. На лодке с Влад. Семеновичем. Обстрел, дожди. Персики. «Грузия». Безденежье. В Синопе. Тоска все дни. Надо уезжать. Отъезд Иванова в Одессу. Муза. Ловля рыбы с балкона у засольщика [нрзб] «России». Отъезд Мальвины. Дожди, тепло. Мы решили уезжать. Я ушел из Абсоюза. Жарко, [нрзб]. Болтаюсь дни напролет. Сине-серебристые облака над морем. «Пестель».
Купанье. Старый мул. Суд над Вадей. Ее книги. С Колей Радлэндом у маяка. С Кролом на Гумисте весь день. Дождь. Краски. Зацвели олеандры. У меня эмфизема. Горло не шире булавки. Ночью не сплю. Думы. Тропики. Серебристая рыба и алая кровь. Тропическая неврастения. Малярия – вялость, нет вкуса жизни во всем. Гюль-Азизова [нрзб]. Весь день на Гумисте. Зной. 52 градуса, [нрзб] парильня. Бычки, [нрзб] Прозрачная, холодная вода. Шел берегом. Усталость, печаль.
Возвращение Иванова. Сборы в Москву. С Федором Ивановичем. Июль. Слезы Крола. «Ты хотел меня бросить». Знаки на стенке. «Красная шапочка». Бочарникова. Холера у Крола. Жуткая ночь. Рецензия.
Проводы Ивановых. Народное гуляние. Пыль, гам, свист. В Гульрипш с Нелидовой. Купанье с Раулэндом и Чалковым. Диоскурия[16]. Соколовский. Солнечные сады. Орехи. Купанье. Грузин из Лейпцига. Зной. Сосны, солнце, пустынный берег. Гульрипш. Отдых на скате. Вадя. Индийская пьеса.
Гульрипш. Широкий мутный закат. Ночевка. Синее умытое утро. Идем в [нрзб]. Зной сжигает подошвы. Базар. Монастырь, [нрзб] гостиница. Крымские беженцы. Сон на пыльной траве. Тоска. Брошенный одинокий монастырь. Кладбище. Чай. Скандал с сестрой архимандрита. Скандал с Кролом из-за эстонки.
Пошли. Упала ночь. Черная масса главного хребта. Грек с винтовкой. У эстонцев. Ночлег в кукурузнике. К Альвине. Негостеприимно. Гонки. Мельница. Галстуки. Зной, [нрзб] Разбитые ноги. Духан в Гульрипш. Нарды. Купанье у Маджарки. [нрзб], море шумит, идет судно. Едва дошли. Малярия. У Влад.[имира] Семеновича именины. Весело. Нел.[идова] к нас. Почти обнаженная гадалка. У Влад.[имира] Семеновича] – о Цебельде. Не столковались.
В Цебельду. Вечер на даче Рукавишникова. Концерт. «Матушка-голубушка». Ночь. Выстрелы. «Вече» [нрзб] в провале огни, луна. Вышли на рассвете. Дымка Маджарки. Двугорбый верблюд. Мерксулы. Старинная церквушка. Ущелье Маджарки. Красота несказанная. Ключи. Ущелье, водопады. Осыпи. Столбы из плюща. Гора Агыш. Ольгинское. Идем без привала. Едва двигаюсь. Цебельда. Учительница с хохотушкой-дочкой. Массивы гор – Апианча и Адагуа [нрзб]. Чай на ветру.
К Вороновым. Душно в кукурузных полях. Накапливаются грозы. Уютная усадьба. Учитель из Пензы Николай Максимович и Эмилия. Хромая, рахитичная немка-гувернантка. Орех. Шахматы. Ночь в галлерейке. Утром вышли. Базар в Цебельде. Сыр. По руслу потока. За спиной тяжелые сумки. Перевал на Гаргамыш.
Горцы верхами, жены позади с грузом. Спуск. Дикие взгляды. Буковый лес. Острый гравий. Привал у реки. Пастухи с альпийских пастбищ несли больного. Подъем. Дикий спуск по скалистым обрывам, поросшим лесом. Зарубки. Озеро Амтхел-Азанда. Огни. Зеленая вода в отвесных берегах. Белые скалы. Красное дерево. Чай. Пещера «Озеро дешевых огурцов». Костер. Вой шакалов. Коршуны. Дикая гамсуновская жизнь. Ловим усачей. Поплавок из листьев магнолии. Солнце. Ночи холодные. Крики Влад. Семеновича. Веселый учитель Николай Максимович. Отчаянный торг с Яни. По вечерам – пели. Лягушата. На рассвете четкие, могучие массивы главного хребта [нрзб].
Два вещих сна. Дым и искры. Бегство в трубу. Постель из хвощей. Особая несказанная прелесть. Ночной ливень. Ушли. Горы в дождях и голубых колодцах. Нарастает глина. На перевале у Гаргамыша. Мингрел – из Дикой дивизии. В Цебельде. – Базар. Чай у учительницы. По душным кукурузникам. Дома. Зуб у учителя. В белых комнатах – белый горный ливень. Непередаваемое чувство. Утром в Сухум. Барнальское ущелье. Дрожит небо, хрусталь над морем. Идем без остановок. Я босиком. Сыр и ключевая вода. Сухум – Красота – «Вече» на рейде. Дома – Бабушка обрадовалась, потчаем – переоделся. Весь в белом – к Кролу навстречу. Помолодел, окреп. Вечером у нас Людм.[ила] Дмитр.[иевна]. Ее книга – летний роман «Братья [нрзб]». На следующий день в мертвом Абсоюзе. На базаре встретил Зин.[аиду] Леонт.[ьевну]. Вспыхнула, радость. На гранитном массиве. Летала. Вертинский. «Что вы плачете здесь одинокая, глупая девочка».
Над морем – молоко и розовые раковины парусов. Крол шьет и плачет. Приключение с мингрелами – [нрзб]. «Моренье», «гамарджоба»… Я ушел. Луна плясала в неспокойной бухте. Цирк – странная, трепетная близость. Она любит. Она следит за собой, радостно идет мне навстречу, афиширует мнимую связь. У комисс. магазина «Барабанщики». «Веруша» и Вера Влад. Вечером – у нас. Душные ночи. Бородатый дядя из Владивостока. Поиски денег. Артист Римский-Корсаков. Рассказ об Армавире и жуках. Купанье у крепости. Звонкие, пасхальные утра, ботанический сад, Крол у учит, пения. Ждал под дубом. Больно держать. Аполлин.[ария] Фроловна, бабушка, котенок, Трезор – особый милый быт. Бананы. Вечер Да-минской. «Мама, мама, что мы будем делать». Дышала ночь. Лунная ночь в тропиках, белые пласты крыш. Поворот у санатория Кашко. Горы. Шемякин под автомобилем. Нина Семеновна. Близок отъезд. Ливень. Босиком. Гюль-Азизова. Самойленко. Красный арбуз.
Уложил вещи. Утро – пришла Нелидова с няней. Таскали к ней вещи. Гроза. Она особенно сердечна, нежна. Вечером на пристани. Аполл.[ария] Фроловна. Холодно. Влад. Семенович. Извозчик из Смол.[енской] губернии]. В «Зале для ожидающих парохода». Поиски Крола. Самойленки. Крейцман – Литвиненко – Браул, владелец «Мальвины». Чай. Сон на столе и скамейках. Смутный [нрзб]. Утром, из-за мыса – остов «Ильича». Посадка. Лазариди. Славный, редкий грек Абергуз. В посл.[еднюю] минуту – Нелидовы. Таскал вещи.
Сырая палуба[17]. Крол немного укачался. Серый, ласковый дождь. Милые берега. Я лежу. Обед из камбуза. Груши Бере. Спокойное, прозрачное море. Вечер. Концерт. Прошла мимо «Россия» – гудки.
Вечером Батум в дождях. Угрюмые мысы, заливы. Сон на палубе. Утро. Боцманша. У них… Синявский. Муши. Вещи в железный театр[18]. На Барцхану, по путям. Клетушка. Мальвина. Чай, рассказы, крепкий сон.
Виноградники, кукурузы. Портреты. «Это не мама». В редакции «Маяка». Нирк. Обед у боцмана… «На столе моем тетрадка, в сто один листок». Порт, около наливных пароходов. Дожди, обитые жестью дома. Ишаки с револьверами. Надоели. На Зеленый Мыс к Бабелю. Мэри. На «участке». Австралийский закат. Бандит и кольца. Спим вчетвером на полу. Начали печатать «Маяк». Герман. Миниатюрная газета в игрушечной типографии. Путь домой. Изабелла. Тоска – я молчалив и суров. Крол в [нрзб]. К Подановской на именины. На авто на радио. Фраерман-батумский. Снова на Зеленый Мыс. Источник. Зеленый луч. Фельетон Бабеля. Цинов-ский. Ульянский – голодный корректор из «Речи».
«Проходная комната». Турецкий базар. Гагаруз горячий. Малярия. Истома. Пот. Дымы, дожди, фейерверки. Обеды у боцманши. История с белым платьем. Гибель «Марии». Кафе на пристани. Отъезд Бабеля. Сумасшедший день. Переселение. На полу. Дожди. Лейтенант Шмидт на стене. Море в прорези двери. Утра. Красивая бухта. У нач.[альника] порта. Силуэты наливных карго-гигантов. Лукагер-великолепный [нрзб]. Мальвина в Добр, флоте. Нахал Гехт. Отъезд Нирка. Дубов. Письмо от Бабеля. Злой Соловейчик со вставными зубами. Фраерман и Охотское море. Американский] моряк. Тропическая лихорадка у Крола. 42. Ужас. В амбулатории – у самой воды. «Моряк» – собака, пес английского капитана. Мерзостные дни. Надо бежать.
(Из батумских записей, осень 1922 года)
Желудочная малярия. Припадки открытой лихорадки. Стал писать «Серебристое в синем». Корреспонденции в «Моряк». Левшин. Подановская у нас. Путеводители. Мечты о Лос-Анжелесе. У Нюры. Глухой переулок. Мещанская комната. Муж – лавочник Вспомнил зиму около Казани, Никола-шу Руднева. Тамара – жена. Фельетоны Ценовского. Болгарин. Хитер. Дядя Леня и шкура ягуара. – Граммофон у Брелидзе. Мещане, мелкие обыватели.
Инженер из Бразилии. Батум – pissoir de la Mer Noire.
Виден весь главный хребет. Низкой розовой цепью облаков. У Кро-ла, кажется, будет малыш. Ясные дни. Праздничный номер. Приглашение в «Трудовой Батум». Вечера на бульваре. Алжир. Кирпичный закат и веера пальм. Октябрьский день. Флаги на судах. Солнце. 2 главы Эльбруса. С Фраерманом. Жарко.
7 ноября. Ковры, турецкие флаги. Цветисто, тесно на улицах. Дети. Плакаты Синявского. Красный конь (его вывески в Сухуми). Парк. Цветет чайное дерево белым цветом. Белые клубы дымов. Бульвар. Гиллер – механик с китайского парохода. Салют. Мальвина в ажурных чулках.
Муши и [нрзб] с зурной. Пожар в порту. Вечер – плошки по набережной – старая морская иллюминация. Дым, огни, розовые стены, ракеты, прожектора, карнавал. «Мурочка» и «Юдифь». Отъезд Крола в Сухум. На «Новороссийске» – Фраерман. В типографии «Тр.[удового] Батума». Выпуск. Нахальство. Справился. Вкус.
(Последние батумские записи – переезд в Тифлис, ноябрь 1922 -январь 1923 года)
Ноябрь. – Воскресенье. Бульвар. Снеговые цепи. Заремба-борец. Восторженная индюшка – корректорша. Тоска. Пишу «Серебристое в синем». Приезд Крола – Таврида. Сухумские новости. Зданевич. Гордая Мальвина. Лихорадка. Надо готовиться к Москве. Статья о Толстом. Друзенко тряс руку. Новые книги. Снег. Пароходы в снегу. Горы, как на Новой Земле. У Нюри-ного мужа. Идише готт. Миша-боцман. Холодные, солнечные дни. Гигант «Владимир». Пьяненький Фраерман. Разговор с Кролом о моих рассказах.
Бульдог. У Крола будет ребенок. Дожди, на море третий день бушует белый, туманный шторм. Вертится на якоре «Дора». Александр Чачиков. Собрание в редакции. – Литературный вечер у Зданевича. Я читал «Лихорадку». Вино. Сибирский рассказ Фраермана. Стихи Чачикова – Персия, Гафиз, виноград. Майя. Всеаджарский съезд советов. Мулла в черном. Именины Крола. Красная и белая роза. Смерть щеночка. Слезы. Я носил его сиреневый трупик – никак не мог выбросить в море. Письмо от Гюль-Назарова. Он – в Тифлисе. Однажды – пурпурные, легкие горы, снега, огни пароходов и фиолетовое море. Хазанов у нас.
Письмо от Гюля – он в Тифлисе. Скука в редакции. Глуповатый Павчинский. Вечер у Майи… Мальвина. Турецкие бани.
Новый год. У Зданевича. Подановские. Пирог. Рассказ «Смерть редактора или свинская щетина». Вино, кахетинская водка. Фраерман о шамане. Задержал патруль. В комендантской. Ночь.
1923 год. Под конвоем на гауптвахту. Грязная, вонючая тюрьма, цементные мешки. Солдаты-грузины. Шум, пенье. Американцы посвистывали. Военморы. Пенье. Холодно. Спал на лестнице. Синий рассвет. Комендант. Провокация. Утром – Крол заболел. Шум. Вызвали адъютантов. Извинения. Освободили. Тоска и тревога. На извозчике домой. Фраерман бегал весь день. Спали 19 часов. Вечер у Фр.[аерманов], – водка. У Крола что-то неладно. Хлопья. Надо ехать.
Тоска, дожди. Боязнь за Крола. Отъезд жены Фраермана. Гуляли под солнцем. Детская колония. Отъезд Крола. Проводы. С Фр.[аерманом] и Зданевичем на бульвар. Сыро. Мандарины, Зима. Дома – водка. Одиночество. Град. Штормом выбило окно. Пишу «Этикетки для колониальных товаров». Воскресенье. У маяка. Солнце и красота. Обед в турецкой столовой. Сплю вместе с Фраерманом. Черные ночи, бессонница. Думы.
