Олег Фёдорович Силантьев
Превращение. Сборник рассказов
Субботняя встреча
Наконец. Сегодня – тот самый день. Мой день. Так устала на работе. Вымоталась. Кажется, все силы к пятнице израсходованы. Всю неделю мечтала о выходных. Субботу жду больше всего. Я мечтаю о ней всю неделю. Представляю, как произойдет наша встреча. Я и он. Готовлюсь заранее. Думаю, как мы отдохнем. Растворюсь в нем. Обязательно! Дотронусь до него и поплыву по течению моей страсти. Я это могу – плакать и смеяться одновременно, становиться немного шальной. Думать, что теперь можно и умереть. Не сейчас, конечно, а после долгожданной встречи с ним. Как еще один глоток свободы и счастья. Мне просто необходимо еще раз забыть про рутину, скуку, всё, что надоело до тошноты.
Я жду этого дня всю неделю, и ожидание счастья дает мне силы. Они просто необходимы, чтобы дотянуть пять дней на нелюбимой работе. Только так я могу делать то, что мне совсем не нравится. Ненавижу, терпеть не могу…
И вот наступает день нашей встречи. С утра чувствую прилив сил. Отлично! Я даже делаю нечто отдаленно напоминающее зарядку. Зачем мне это? Говорят, бодрит. Смеюсь громко. Меня-то зачем бодрить сегодня? С утра ношусь, как заведенная. У меня все по графику – составлен с вечера пятницы. До встречи я должна передалать уйму дел. Все у меня в мозгу расписано по пунктам – пропылесосить и вымыть пол, поставить стирку. Сегодня, в субботу, перегладить всё, что высохло. Я включаю Вивальди или Чайковского и глажу. Музыка и плавные движения утюга вводят меня в транс. Да, музыка способна на такое. Я даже забываю, что не люблю гладить. Это не важно, когда звучит божественная классика. Кажется, мысленно подпеваю. В реале себе это плохо представляю – с моими музыкальными способностями. Но какие-то “Kя-ля-ля” отчетливо звучат у меня в душе. Вот, всё прогладила и сложила.
Что там с обедом? Это последний пункт. Злюсь, что мне надо идти на кухню. Поэтому я готовлю много – пусть хватит на три дня. Три дня без кухни – такой релакс. Я готовлю любимые блюда сына и мужа – они главные едоки в нашем доме. Пусть едят, обжоры. Достало кормить их, но они приходят с работы позже меня. Вроде, это моя обязанность. Да я и не против. Это сегодня ною, думая только о нем. Семья побоку. И что? А вы безгрешны? Ладно, это просто конец недели. Усталость накопилась. Сына и мужа я всегда кормлю. Не жалуются. Но сегодня точно не хочется думать о хлебе насущном. Не тот момент. Сегодня – день счастья.
Я всё сделала. Я свободна. Я счастлива. Наконец он передо мной. Холст. Чистый льняной холст на подрамнике. Наша встреча всегда так будоражит меня. Сегодня я напишу пейзаж. Я раскрашу свою серую жизнь в яркие краски. А еще могу написать
натюрморт. У меня много идей. Лишь бы он был передо мной. Ожидающий моих прикосновений, моего восторга и вдохновения. Я пока не начинаю. Не тороплюсь. Глажу его шороховатую поверхность и понимаю, что чувствую себя абсолютно счастливой. Если сейчас умру, то расстроит меня лишь то, что я не успела написать ничего сегодня. Но, о радость, я жива, а это значит, что смогу писать пейзаж или натюрморт. Мы уже встретились. Реквием будней сменился бравурным субботним маршем.
Неделя не сразу, но превратилась в “Мой день”. И он не растает, как череда понедельников и пятниц. В конце недели у меня всегда остается картина. Он – мой возлюбленный холст, постепенно превращается в неё. Такое вот чудо! А волшебница – я. Колдунья. Получающая силу в лучший день недели – в субботу. И формула этой магии проста: счастье рождает волшебство. И волшебство это во встрече с ним. С холстом.
Усталость
Никогда не чувствовала себя слабой. Когда мне было пять, бабушка привела меня в секцию спортивной гимнастики, и я мгновенно поняла, что это именно то, чем хочу заниматься. Быть сильной, стройной, быстрой, легкой, красивой. А еще мне понравились купальники, и дома я спросила: "Ба, у меня ведь будет много купальников?" Я не сомневалась, что гимнастика – мой вид спорта. Думала, как это прекрасно превращаться в птицу, летая над снарядами или помостом. И меня не испугали боль, травмы, слезы. Бог был ко мне добр – их оказалось меньше, чем счастья от занятий гимнастикой. Счастья от борьбы. Я оказалось тем еще борцом, который всегда хотел победить – и соперниц, и время.
Да-да, победить время. Когда Игорь Петрович (мой тренер) говорил, что мне дается на изучение нового элемента месяц, то я делала всё возможное, лишь бы освоить его раньше, намного раньше. Просто удивительно, как я торопилась жить. Конечно, не особо думала об этом. Будто попадала в бурлящий поток, и он нес меня к яркому и счастливому. Новые элементы для гимнасток – всегда кровь и пот. Но я их воспринимала как вызов. В двенадцать лет стала мастером спорта, а в четырнадцать меня взяли в сборную России. Ко мне – самой младшей – относились, как ко взрослой. Прозвали Вечным двигателем, потому что, казалось, я никогда не испытываю усталости. Конечно, они заблуждались, и я уставала, но полный сил молодой организм почти моментально восстанавливался.
Я давно не зависела от бабушки. Родителей не помню. Мне было всего четыре, когда они погибли в автомобильной катастрофе. Бабушка заменила их. Со временем она перестала водить меня на тренировки. Я даже начала немного зарабатывать. Мне выплачивали стипендию. Ну и питание в спортивном интернате и на сборах. Бабушка мной гордилась и не пропускала ни одного соревнования. Даже когда болела. Тихонько, с палочкой, но шла увидеть меня в зале, порадоваться моим победам. А их было много —бесконечная череда побед. Я почти не проигрывала в детских и юношеских соревнованиях. И по сей день дом забит призами, кубками, медалями. Не дом, а музей Елены Комаровой.
Но еще была мечта – олимпийская медаль. Я готовилась к чемпионату мира, а после него подходило время Олимпиады. Мне предстояла двойная подготовка. Уж в вольных я точно завоюю медаль. Не факт, что золотую, конечно. А хотелось бы.
С первого дня, как пришла в гимнастику, поняла, что акробатика – самое легкое для меня. Возможно, надо было отдать меня в секцию акробатики, но такой рядом с домом не оказалось. А, так как я люблю акробатику, мне легко даются вольные упражнения. Конечно, опорный прыжок тоже люблю, но в нем всё слишком быстро происходит, а в вольных я рассказываю небольшую историю. Пусть она и длится всего полторы минуты, но в ней мои эмоции, чувства, моя жизнь.
К чемпионату мира Игорь Петрович усложнил мой последний прыжок в вольных. Тот, что в заключительной диагонали, когда сил уже не так много осталось. Теперь в прыжке еще один оборот. С матами у меня почти всегда получалось, но стоило их убрать, я то не докручивала, то перекручивала. Не могла понять, в чем беда – то ли пока не доучила элемент, то ли прибавила в весе. Вроде, всего три кэгэ. Никакого жира, только мышцы. С виду идеально. Но не тут то было. Тренер сразу почувствовал, да и взвешивание было – тайное стало явным. Меня посадили на диету – обезжиренный творог, куриная грудка, белки вареных яиц, огурцы, много воды. Тренер притащил штук двадцать бутылок минералки. Противная вода без газа. Еще посмеялся: "Это твоя основная еда теперь." Я всё понимала. Одна неделя до чемпионата мира. А надо похудеть и отработать новый прыжок. Игорь Петрович меня успокаивал, что, если не отработаем новый, вернемся к старому, который значительно проще. Но окружающие были уверены, что я стану легче и полечу…
Это была сама сложная неделя в моей жизни. Девчонки из команды иногда ходили на шоппинг в город, приносили новые шмотки, мерили, смеялись. Дважды им удалось устроить вечером танцульки с парнями из сборной. Мне было запрещено выходить из комнаты вечером. Игорь Петрович разрешил только ходить в бассейн перед сном. Я плавала и слышала музыку. Думала, там ли Ваня Белов. Я была влюблена в него. Он знал, наверное. Как-то обнял меня и прошептал, что обожает мой ангельский профиль. И поцеловал почему-то в нос. Господи, так хотелось потанцевать с Ваней. Я надеялась, что мы потанцуем после чемпионата мира. Ваня мечтал о медали. Мировой у него ни одной не было. Как я желала ему победить в прыжке или на перекладине. У него там прекрасные композиции. Но, скорее, в прыжке. На перекладине блистал британец Доминик. Ах, какие у него перелеты! Недаром его прозвали Летучим Британцем. Он, кстати, всегда разговаривал со мной по-английски и хвалил, как я "спикаю". А Ванька ревновал и говорил: "Опять трындишь с Домеником. Хочешь в Лондон уехать?" Я улыбалась – зря он ревновал. Не было у меня ни с кем никаких романов. И поцелуев даже. Один поцелуй в нос за все мои семнадцать лет… Но ведь я же с ангельским профилем… Казалось, что вся эта романтика у меня впереди.
Засыпала, а утром вставала, шла на утреннюю тренировку, и день крутился как всегда. Я очень скоро поняла, что худею, и прыгать стало значительно легче. Но диету не отменили. Я грустила, хотя и понимала логику тренера. Организм обрадуется, что еды стало больше, и быстро наберет то, что скинул, да еще и прибавит. Знаем, проходили.
Итак, прыгаю намного лучше теперь, что всех вокруг радует. Пожалуй, меня одну – не слишком. Я стала чувствовать слабость. Сначала редко, потом всё чаще и чаще. Ну да, это плата за потерю веса. Ничего в этом мире не бывает бесплатно. Я это прекрасно понимаю, но не даю себе паниковать – слабость уйдет. Скоро есть буду побольше. А если не снимут диету? Решила все-таки сказать тренеру про слабость. Стали колоть витамины. Но что-то не прибавили они мне сил совсем. По-моему, только хуже становится. Я успокаиваю себя, что всему приходит конец – это все тоже пройдет. Надо только перетерпеть.
Утром еле проснулась. Даже заплакала – не хочу вставать и идти на тренировку. Такое со мной впервые. Собралась, умылась, чуть пришла в себя и пошла на … тренировку. Что-то даже получилось. Выходя из зала, посмотрела на себя в отражении зеркала – ангельский профиль. Вспомнила Ваню, улыбнулась. Как он там? Вернулась в свою комнату. Легла спать. Что же такое? Днем постоянно спать хочется, а ночью сплю плохо – тревога неясная мучает. Днем приходится спать. Иначе мне не отдохнуть перед вечерней тренировкой.
Ну вот и вечер. Мои любимые вольные. Опять прыжок в последней диагонали. Странно, я стала легче, а получается через раз. Надо настроиться. Надеваю на лицо ангельский профиль и улыбку, собираюсь и мысленно повторяю все фазы полета. Включают русский народный танец, и я несусь по диагонали помоста к моему новому прыжку. Полет, обороты, приземление в доскок. Идеально! Я сияю, Игорь Петрович рад. Заканчиваю композицию – там еще два поворота. Почему-то спотыкаюсь на легком элементе. Странно, сложный сделала, а на ерунде чуть не упала.
Тренер просит отдохнуть и повторить концовку. Сижу на ковре пять минут. Обычно после нагрузки организм находит в себе поток энергии. Я ловлю его, и он как река выносит меня, отдохнувшую, в реальность. Но давно не могу этот поток поймать. Плохо восстанавливаюсь.
Попросила дать мне еще десять минут, но нет. Тренер злится. Редко он так выходит из себя. Нервничает – скоро соревнования. Иду на ковер и повторяю связку. И даже нормально приземляюсь, но на пять сантиметров выхожу за помост. А за это много снимут – что пять сантиметров, что двадцать. Нужно повторять и добиваться автоматизма. Чувствую, как дрожат ноги. Сажусь на помост и молю Бога, дать мне возможность отдохнуть. Массирую бедра. Дрожь проходит. Появляется Игорь Петрович:
– О чем думаешь?
– Спать хочу.
– Глупости. Не будь дурой. Всё должно быть подчинено цели. Сейчас тренировка. Поспишь после.
– Я хочу долго спать.
– И сколько часов, хотелось бы узнать?
– Кажется, что я запросто просплю день… или неделю. Да, я точно смогу спать неделю.
– Лена, что за чушь? Впервые от тебя слышу такой бред.
– Я знаю. Считайте, что это кто-то другой сказал. Не я. А я сейчас буду готова.
Встаю и иду к ковру. Жду, когда включат музыку. Вот и она. Не могу надеть на лицо улыбку. Пусть без неё – тренировка же. На соревнованиях улыбнусь. Разбег, толчок, делаю обороты и понимаю, что большой недокрут. Надо приземляться на ноги. Там мат – страховка. Но я падаю на спину. Грохот ужасный. Всё пропадает. Темно вокруг, и словно гул какой-то во всем теле. Да, я же упала. Но почему не больно? И вообще, где я? Не знаю. Что же со мной? Отключаюсь на какое-то время. Открываю глаза и понимаю, что я лежу на помосте, а тренер и врач склонились надо мной. Вкалывают какие-то лекарства. Обезболивающие? Наверно. Тело не чувствую. Лекарство действует, и я снова отключаюсь.
Вот и всё. Не знаю, сколько времени я провела в больнице. Мне говорили, но я уже не помню. Теперь все дни словно слились в один долгий нудный день. Мы опять вдвоем с бабушкой. Только она и я. Бабуля плачет и ухаживает за мной. А я лежу. Все время лежу. Я давно смогла выспаться и отдохнуть. Для это мне хватило одного дня. Постоянно вспоминаю свою мольбу про отдых. Да, тогда это казалось главным – чуть побольше отдохнуть. Я так хотела выспаться. И вот что сейчас… Со сном проблемы – бессонница. Пью таблетки, чтобы хоть раз в два дня поспать. Я лежу совсем без движений. Немного могу шевелить руками, но быстро устаю. Врач говорит, подвижность рук будем тренировать, но честен со мной – мне уже не встать. Никогда.
Никогда не зайти в зал, не увидеть Ваню. Он ведь выиграл у Доминика! Это просто чудо! Мне потом показали видеозапись. Но сейчас мои спорт и любовь… всё в прошлом.
Прошу бабушку расчесать меня и показать, на что я похожа теперь. В зеркале вижу грустное измученное существо. Поворачиваю голову, стараясь понять, на месте ли ангельский профиль. Не нахожу ничего ангельского. Слезы просто льются сплошным потоком. Не помню, чтобы я так рыдала когда-то. Господи, за что мне всё это? Зачем ты исполнил мою мечту – выспаться и отдохнуть?
Третья нота
Сын ли ты, дочь ли ты?
Я не узнаю никогда!
У дверей пустоты
Ждёт меня чёрная беда.
Сын ли ты, дочь ли ты?
Мне не ответят небеса.
Докричаться до небес не хватит голоса.
Д. Мигдал
За гранью дремотной немоты дрожит музыка блаженного умирания. Полулетаргический сон вцепился стальными когтями в уже, кажется, безжизненное существо. Чернеющее под потолком ничто бросает безмолвный вызов зябко съёжившейся белизне шёлковой простыни. Сквозь неё проступают затейливые очертания того самого существа. Несколько сотен вдохов и выдохов назад оно являло собой что-то человекообразное: одухотворённое тело или плотской дух.
Женщина спит.
Вселенная бесцеремонно прислушивается к вкрадчивому перешёптыванию мятежных мыслей спящей. Время от времени этот шёпот прерывается приглушённым свистом проталкиваемого сквозь лёгкие воздуха. Хаотичное движение ментальных молекул, чудом удержавшихся на краю пропасти обезличивающего забвения. Причудливый монолог подсознательного, восходящего к сверхчувственному:
«Убиенные во чреве моём не оставят меня – час расплаты грядёт!»
«Не минует меня сия чаша скорбей – пригубить из неё вскоре мне суждено!»
«Око моё, око моё изливает воды, ибо далёк от меня Утешитель, который оживил бы душу мою!»1
Бескровный лик спящей увлажняется. Неизбежность пробуждения мягкой, бесшумной поступью приближается к её ложу. Неотвратимое становится всё ощутимее, ближе, ближе… Вот оно! Искровой разряд прикосновения вырывает из-под век её пульсирующий взгляд, а её саму – из перламутровой дымки сна, тлеющего предрассветными углями. Женщина вздрагивает и просыпается. После многочисленных тщетных попыток зрительный нерв нащупывает в колышущемся сумраке хрупкий силуэт. Это он: её еженощный гость. Обнажённый мальчик с не моргающими глазами.
– И снова ты – о, адово отродье! Мой смертный грех, моя гноящаяся рана! Ты – непрерывно кровоточащий рубец на бренном теле памяти моей! Доколе будешь мучить ты меня?!
Она выплёвывает слова так яростно, как жерло вулкана исторгает из недр своих раскалённые фонтаны лавы.
– Уж близок судьбоносный час. Вложи персты свои в ладонь мою. И следуй, нравственно слепая, за мной, как за поводырём, – шепчет мальчик, едва шевеля прозрачными губами.
Женщина, чья воля внезапно поддаётся искушению чар хрустальных вибраций этого потустороннего голоса, медленно встаёт с кровати. Она пребывает в немом оцепенении, пока незримые младенческие ручонки бережно повязывают чёрную бархатную ленту на её воспалённые от тревожного сна глаза. Через несколько мгновений безропотного ожидания фатального Женщина чувствует, как эфемерные ладошки нежно обхватывают её остекленевшие пальцы. Роковое слияние духовно прокажённой и невинно убиенного.
Вскоре безвоздушные, затхлые объятия гулкого коридора, соединяющего незаживающее «тогда» с преданным анафеме «после», жадно и, в то же время, с неизбывным трепетом поглощают этих двоих. Эти два разнородных энергетических сгустка.
Женщина смиренно следует за своим невидимым, но болезненно осязаемым проводником. Всех пределов предел – запредельность. Острокрайний предел её порочности сомкнулся с запредельностью невинности не рождённого ребёнка. Одурманенная ядовито-сладким запахом неминуемого, Женщина продолжает инертно скользить по безупречно гладкой поверхности медленно тающего «сейчас».
Когда её взор наконец-то высвобождается из чёрного бархатного плена внезапно спавшей с глаз повязки, вот что открывается ему. Остроконечные осколки каменных тел, глубоко вонзившиеся в каучуковый воздух. Обломки бетонных лиц, навеки застывших в зловещем оскале. Глухая стена зеркальных плоскостей.
Эфемерные ладошки мальчика всё ещё сжимают её омертвевшие персты. «Дитя Геенны Огненной», «Исчадие Преисподней» – так неласково величает его каждый раз Женщина. Того, кто еженощно вырастает пред её очами – неумолимо, непреложно, неотвратимо. Это исторгнутое из пылающего Тартара возмездие за не единожды содеянное ею всякий раз принимает облик ребёнка, вершительницей судьбы которого она когда-то стала по собственной воле. Интересно, каким человеческим именем нарекла бы она его, если бы он всё-таки родился. Если бы она позволила ему родиться…
Однако теперь она покорно следует за ним, не пытаясь отринуть от себя эти хваткие младенческие пальчики, обжигающие её могильным холодом. Женщина идёт, стирая в кровь ступни об останки поверженных истуканов. Приближается к зеркальной стене. Неожиданно его ладошки легко соскальзывают с уже почти бесчувственных кистей её рук. Он замедляет шаг, заметно отстаёт, а потом и вовсе исчезает из поля её зрения.
Женщина замирает недопитою каплей оскалившейся беды у первой зеркальной плоскости. Пристально всматривается. А там – существо в чёрном монашеском одеянии, готовящееся к разрешению от бремени. Из следующего зеркала на неё устремляется скорбный взгляд того же существа, только на месте обременённого плодом чрева теперь зияет багровая дыра. Скоропостижно обратившись в трепещущий комок нервных окончаний, Женщина на ватных ногах приближается к третьему зеркалу. Всё то же существо. На выбритое темя по капле сочится мутная вода из чернильного облака. Тело существа корчится в мучительных конвульсиях. Звук ударов смертоносных капель о беззащитное темя несчастной сотрясает барабанные перепонки объятой первозданным страхом Женщины, ставшей невольной зрительницей жуткого сакрального спектакля.
Она в ужасе отступает. В каждой женщине, воззрившейся на неё из зазеркалья, она вдруг безошибочно узнаёт себя.
Устремив ядовитую стрелу своего взора в застывшие в торжественном величии небеса, Женщина надрывно взывает, извергая из спёкшихся уст своих кровавые брызги:
– Зародыш мой видели очи Твои, в Твоей книге записаны все дни, для меня назначенные, когда ни одного из них ещё не было!2 Не удаляйся от меня, ибо скорбь близка, а помощника нет!3
Внезапно нестройный хор детских голосов начинает переливчатым звоном откликаться на преисполненное отчаяния воззвание Женщины. На её обращение к непреходящему и вездесущему Адресату всех её чудовищных писем, строки которых она старательно выводила бесцветной кровью невинно загубленных ею младенческих душ. И теперь эти ирреальные сущности – тоненькие, почти прозрачные тельца – водят вокруг неё ритуальный хоровод. Ритуальное сплетение безжизненных конечностей. Ритуальная замкнутость магического круга. Мальчик стоит чуть поодаль, скрестив руки на груди.
Церемониальная песня колким шёлком щекочет её раскалившийся добела слух:
– Мы матерью тебя не назовём! Себя на вечное сиротство обрекаем…
– Кто ты на самом деле? Кто вы, вы все? – срывается с её губ душераздирающий шёпот – и тут же разбивается вдребезги о живую изгородь из не развившихся зародышей, так и не ставших сынами и дочерьми.
– Мы неизвестны, но нас узнают; нас почитают умершими, но вот, мы живы; мы ничего не имеем, но всем обладаем,4 – шепчет ей в ответ робко приблизившийся к священному кругу мальчик. – Ужель не узнаёшь зачатых во утробе твоей, умышленно убиенных тобою? Ужель снова собственноручно столкнёшь нас в бездну безвозвратности? Но мы не отринем тебя – не позволим забвению обезболивающей инъекцией пронзить ещё не зарубцевавшийся эпителий памяти твоей. Сия местность – пространственно-временная пустошь между «было» и «не было» – еженощно будет являться взору твоему до тех пор, пока раскаяние не иссушит твой дух. Да будет так, ибо мы живы, пока ты помнишь о нас.
Нет, это невыносимо! Женщина, лишившись остатков разума от боли, горечи и ярости, устремляется к ближайшему из них, вырывает его из хоровода и смыкает свои тонкие, гибкие, острые пальцы кольцом вокруг его шеи. Сжимает их до тех пор, пока не перестаёт чувствовать тёплую пульсацию под ними. Потом она бросается к следующему, совершая над ним подобное. И так – снова, и снова, и снова.
Тонкие, почти прозрачные младенческие тельца теперь беспорядочно разбросаны посреди останков почивших с миром божков. Будто не убитые злокозненно здесь же, только что, а небрежно обронённые кем-то свыше. Адская местность источает мерзостные зловония. Женщина сидит на обломке бесформенной глыбы, некогда являвшейся предметом раболепного поклонения. Не тронутое пороком недодитя распростёрлось у ног её. Он – последний. Мальчик с не моргающими глазами.
Она медленно, сосредоточенно и, в то же время, вдохновенно перебирает серебристые струны вздувшихся артерий на шее неподвижного недоребёнка. Нащупав смертельную точку за кристальной ушной раковиной, неистовые пальцы в безмерном упоении вонзаются в податливую, безропотную плоть.
Скоро, скоро свершится. Прогремит последний аккорд. Да будет так. Да не воскреснут дважды убиенные!
Но что-то всё никак не даёт ей завершить начатое. Чужие руки: скрюченные, морщинистые, цепкие. Родные руки. И голос чужой: гулкий, надтреснутый, вкрадчивый. Родной голос. Только руки и голос – больше ничего. И никого вокруг.
– Что собираешься играть на этих струнах, моя хорошая? Помнишь ту мелодию, что я играла когда-то на твоих? Тот реквием мой, чьи звуки были смертоноснее моцартовского. И я бы доиграла, но ты, ты попросила меня не доигрывать. Каждую ночь являлась мне, умоляя об этом. Как и он теперь молит тебя еженощно. Сможешь ли отказать ему сейчас в последний раз, зная о том, что потом вечно томиться тебе вон в том зазеркалье, возврата из которого уже не будет?
***
– Следующая.
– Женщина, давайте быстрее! Посмотрите, какая очередь за вами!
Каждый удар сердца выстукивает в памяти новую строку. Сердце выбивает слова: одно за другим, одно за другим.
Мама, не дай мне родиться на свет.
Мама, вдохни в меня смерть.
Не то, не то. Слушать дальше, дольше, больше. Главное – расслышать всё правильно, ничего не перепутать. Вот оно, кажется. Главное.
