Олег Фёдорович Силантьев
Превращение. Сборник рассказов
СИНДИ
– Синди подожди! – хрипло орет мужской голос где-то за моей спиной. – Вернись тварь, и я прощу тебя. Не вынуждай убить тебя.
И, точно в подтверждение слов хозяина в воздухе раздается ощутимый грохот выстрела, отдаваясь эхом, и распугивая стаю каркающих грачей.
Я бегу по необъятному полю пырейника, в надежде сбежать из места, где мне не рады в последние дни. Бегу на полном ходу, не оборачиваясь назад, и не останавливаясь. Желтоватая по-осеннему сухая и колкая трава, бьет меня по голове и ушам, рассыпая надоедливую пыльцу. Но я лишь морщу морду и терплю. Во все стороны разлетаются недовольные кузнечики, и редкие пестрые бабочки. Мой язык выглядывает из пасти, теряя капельки слюны на ходу, и охлаждаясь на ветру. Когти впиваются в твердую потрескавшуюся от засухи землю, а лапы быстры и, несмотря на возраст, никогда не подводят. Дыхалка в норме. Пахнет зайцем, зверобоем и душицей. Уши улавливают треск стебельков и собственное частое дыхание. Такое высокое, невероятно чистое небо следит за мной, как всегда в мудром молчании, а я за ним. Сверху летают птицы. Одинокий Коршун кружит, выискивая добычу. Еще немного и небосвод начнет темнеть. Появятся первые звезды – души усопших псов. На смену заходящему солнцу придет Богиня охоты и плодородия – луна. Ее бледные очертания видны даже сейчас. Подует прохладный ветерок, развеет шерстку. И нет предела восторгу. Чувство свободы сводит меня с ума, и бодрит. Добавляя уверенности моим действиям. Конечно же, по моему следу пустят свору предателей, готовых за миску супа предать товарища, я это знаю. Как и то, что им сейчас не до убегающего старого пса: началась охота. Дюжина лаек загоняла «серого», заливаясь хвастливым лаем.
Я несусь в другую сторону, прямиком к виднеющемуся впереди подлеску. За ним картина зеленеющей, необъятной Тайги.
Лайкам не понять неказистую дворняжку, с большой головой, длинным телом и короткими лапками.
«Бесполезная животина», – так говорил хозяин, поколачивая меня палкой, когда был пьян.
Я не витаю в облаках, подобно неокрепшему щенку, впервые оказавшемуся без поддержки матери, понимая, что не благородных кровей. Меня не кормили чистым мясом и не ухаживали, как за породистым псом. Не позволяли охотиться в общей стае. Я ловил полевых мышей и ел прокисшие объедки с хозяйского стола. Получал угрозы, а иногда и тумаки.
Но даже у меня была гордость.
– Что б ты сдох! – прилетело в последний раз. – Одни проблемы от тебя.
И это после многолетней преданной службы на улице в лютые морозы, дождливые вечера, и знойные дни. Я старый пес названый по воле глупца женским именем, не мог выносить унижения и оставаться при дворе эгоиста, и самодура. И, тем не менее, мой побег оказался третьим. Первые два раза, стыдно признаться, я возвращался домой голодным, лишенный вечернего пайка и здравого смысла. Ощущая пустоту в груди, точно из меня выкачивали воздух, а вместе с ним и все мысли. Впрочем, последовало наказание в виде ошейника и толстого цепка. И это мне, заслуженному собачьему ветерану расплата за сорванные голосовые связки, чуткий нюх и жизнь под открытым небом.
Мое терпение лопнуло, а желание стать свободным – сводило с ума. Я ничего не смог придумать умнее старого проверенного способа, выразить свое несогласие. Я завыл. Да. Да, не выдержал и, вкладывая всю израненную творческую душу, завыл, напрягаясь всем телом. Прислушиваясь к скрипу открываемой двери, и шаркающим шагам. Каково же было мое удивление, когда меня били ногами. Не палкой, или вилами. А грязными кирзовыми сапогами. Потом хозяин знаком выругался, сплюнул и расстегнул ошейник. Убегая, я расслышал:
– Пошел вон!
Но этот жирный пропитый хорек сильно заблуждался. Еще не одному живому существу, я не прощал подобных выходок: ящерицы, пауки и лягушки избегали общения со мной, на собственной шкуре испытав острые клыки. Я поджидал хозяина у калитки, припав к земле телом и приготовившись к прыжку, бросился в нужный момент, кусая необыкновенно мягкую часть тела. Послышался пронзительный крик. Нет, он визжал не хуже испуганного поросенка. И со страху наделал в штаны.
Я ликовал. Получив удовольствие от мести. Мне не доводилось испытывать раньше ничего подобного. Но времени на радостные повизгивания и ловлю блох не осталось и вовсе. Хозяин придет в себя, и тогда проблем может стать куда больше, чем несколько дней проведенных на привязи.
Я убегал по своей воле, окрыленный свободой, чистым воздухом и природой. Но далеко сзади продолжали орать:
– Синди вернись, тупая ты мразь. Сдохнешь ведь!
Снова выстрел, теперь уже приглушенный, и мимо меня что-то пролетело шипя. На миг стало не по себе. Искорка сомнения зародилась в моей голове:
«Что же я буду есть? И, как себя вести, если встречу диких зверей. Бежать, или рычать и гавкать? Может я действительно никчемный пес, а теперь еще и неблагодарный?»
Полоса еловых зарослей показалась темнее обычного. Все краски как-то разом стали насыщенными. День котился к закату.
Судорога страха прокатилась по моему запыхавшемуся телу, и я остановился как вкопанный. До заветной мечты оставалось всего несколько метров, когда из густых зарослей можжевельника вышел серый взъерошенный волк.
Я остолбенел. Воздух наполнился смрадом грязной псины, перемешанным с гнилью.
Короткое время мы стояли, молча, смотря в глаза друг другу. Но потом волк недобро оскалился и непривычно тихо, стал меня обходить сбоку. Повинуясь инстинкту, я развернулся. Так мы кружили, пока волк не сказал странным грубым голосом:
– Ты долго будешь ерундой страдать?
– Что? – я не поверил собственным ушам. Нет, это понятно, что я говорящий, думающий и весь такой прекрасный пес. Но я такой один. А тут…
Волку надоело ждать нелепо сложенного, возомнившего невесть что о себе пса. Он прыгнул на меня, навалился всей массой и повалил на землю.
– Сестра укол, – сказал он, еще сильнее удивляя меня, а я почувствовал острую боль чуть ниже хвоста. Все еще напуганный и обездвиженный, но непредсказуемый, я чудом вывернул морду и укусил волка за лапу. Волк отпрянул и завопил во все горло. Я воспользовался моментом и хватанул его за шею, грудь и бок. Он вскочил с меня и закрутился на месте, будто ужаленный осой. Я еще никогда не слышал, чтобы так кричали звери.
Я собрался бежать, но дорогу преградили два огромных санитара в белых халатах. Не верилось, что все происходит наяву, и мне не сниться кошмарный сон в пыльной деревянной будке, стоящей под крыльцом родного дома. Я глупо моргнул. Внезапно мир и окружающая меня местность стала меняться: слабоосвещенное серое помещение без особых удобств. Единственное окно, закрытое толстой решеткой, пропускает тусклое прямоугольное пятно света, частично задевая мои ноги. Я стою на четвереньках, гавкаю и пускаю слюни. У меня омерзительно безволосые руки, уродливое человеческое тело, и осознание полного безрассудства.
– Ну, наконец-то, – слева от меня появляется медсестра, одетая в медицинский костюм. – Укол подействовал. – Она подает руку и помогает подняться на ноги, лежащему на бетонном полу доктору.
Ко мне подскакивают санитары, и я оказываюсь в смирительной рубашке, в позе стоя. – Ну-с голубчик, – доктор потирает ушибленное место. – И натворили же вы дел. Покусали, кого только могли. Помочились на охранника. А своего соседа по палате. Вы его помните? Бедный парень. Он просто хотел с вами поиграть. Если бы мы не подоспели вовремя… Да, что там вам объяснять? – он в безнадежном отчаянии машет рукой. – Придется вас перевести в отделение для тяжелобольных пациентов. Там вам будут и Наполеоны, и Цезари, и кто похуже!
ПАША
– Рота, подъё-ё-ё-ё-ём!
Будни советского стройбата скучны и однообразны. Подъём, уборка расположения, завтрак, построение и выезд на объект. После «отбоя» старослужащие вносят некоторое веселье, но накануне я не смог выяснить, насколько весёлыми бывают вечера в этой части.
Запись в личном деле о законченной музыкальной школе сыграла со мной злую шутку. Кто-то в большом штабе решил, что военный строитель рядовой Александров должен нести службу не в Подмосковье, а непосредственно в самой Москве. Тем, желает ли рядовой ублажать слух однополчан своим музыкальным талантом, конечно же, никто не поинтересовался.
Показав мою койку, старшина отправился восвояси, а ко мне подошёл один из будущих сослуживцев.
– А чё это он тебя на второй ярус пичканул? Ты какого призыва?
– Майского.
– Ну, ща найдём тебе шконку. Погодь. А майского какого, прошлого года или этого?
– Этого.
– Чё-ё-ё-ё? Да ты, душара, оборзел. что ли, в корягу? Короче, так. Мне по барабану, почему деды в той части разрешили тебе так борзануться, но чтобы к проверке твой вид соответствовал уставу. Иначе разговаривать будем в курилке. Исполняй. Бего-о-ом.
Что значит разговор после отбоя я, конечно же, понимал. Шанс, выстоять против нескольких моих братьев по оружию связанных единством призыва, равнялся нулю. Как, согласно уставу, должен выглядеть воин первого периода службы, я тоже понимал. И касалось это не только подворотничка, вместо которого у меня пришит кусок простыни. Кожаный ремень со сточенной бляхой надо заменить на «деревянный». «Хэбэшную» линялую пилотку с гнутой звёздочкой поменять на «стеклянную» с новой звёздочкой. Расшить хэбэ. Но всё это полбеды. Когда «деды» рассказывали мне, как обтачивать и обжигать сапоги, подготавливая их дембельский прикид, тренировался я, конечно же, на своих. И сейчас мои сапоги отличались от «дембельских» только отсутствием гармошки. Терять всё это имущество тоже не хотелось. Пока я выяснил, что каптёр в соседней роте мой земляк, прошла большая часть отпущенного времени. А ещё требовалось постричься. Армия – хороший учитель. Умение решать поставленные задачи приходит быстро.
На утреннем построении я стоял среди своего призыва такой же уставно-обормотный. В мешковатом хэбэ утянутом «деревянным» ремнём и стоптанных сапогах с потёртостями на щиколотках.
– На посадку в машины бего-о-ом арш!
Первыми в кузов запрыгивают «молодые», затем поднимаются старослужащие и рассаживаются, закрывая спинами обзор. Рассматривать, что происходит в гражданском мире «молодым» не полагается по сроку службы.
Привезли нас в ЦЗМ. Центральные мастерские. Что означает буква «З», объяснить мне не успели. После недолгой беседы со «старлеем», которому очень понравилось слово – фрезеровщик, один из товарищей по оружию повёл меня знакомиться с боевой единицей марки: Горьковский фрезерный станок. Закончить первичный инструктаж на рабочем месте помешал призыв перекрывший звук работающего оборудования.
– Рядовой Александров! Ко мне!
Старшина, ещё вчера с милой улыбкой показывавший расположение роты, стоял сейчас красный как рак и рыл копытом землю.
– Ты какого хрена сюда припёрся?
– Все поехали, и я поехал, других приказов у меня не было.
– Бегом в УАЗик.
Громкие разговоры в мой адрес на этом не закончились. Всё продолжилось в кабинете начальника штаба. Поначалу милый гражданский дедушка, сидящий на стуле у стены, ввёл меня в заблуждение.
– Молодой человек! Что ж Вы так? Ни у кого ничего не спросили, уехали. Вас перевели для участия в воинском оркестре.
– Про оркестр я ничего не знаю, а о том, что военнослужащий, стоя в строю, обязан исполнять общую команду, мне рассказывали. Других…
– Самый умный, что ли? – Капитан даже встал с кресла. – Какого хрена ты мне тут «ваньку валяешь»? На «губу» захотел?
– Никак нет, товарищ капитан! – Мне показалось, что я даже каблуками щёлкнул.
– Месяц на «дискотеке», а там посмотрим на твоё поведение.
– Есть. Разрешите идти?
– Пошёл вон, – процедил «кэп» сквозь зубы, махнув рукой.
Армейская «дискотека» – это вам не танцы под луной. Комната пять на пять. Вдоль одной стены три ёмкости из нержавейки литров по сто каждая. Над ними по два крана: для горячей и холодной воды. Слив прямо на пол. По бокам большие столы, обшитые алюминием. В левой стене приёмное окно. Через него дневальные по ротам подают грязную посуду с остатками еды. Малая посуда: миски, ложки, кружки у каждой роты своя. Моют её дневальные и хранят в ротной каптёрке. А вот бачки для раздачи, у меня на родине такую кастрюлю называют «казан», – это достояние столовой. Большие на шесть литров для десяти порций первого и малые на четыре литра для второго. А ещё есть чайники. Чайник – это посуда особого разряда. Во-первых, он пустой тяжелее полного. Во-вторых, их постоянно не хватает.
Если к трём частям клея БФ-76 добавить одну часть тёплой воды, то после непродолжительного перемешивания клеевая составляющая собирается в сгусток в центре посуды. Окружающая этот сгусток жидкость уже не просто вода, а спиртосодержащий нектар. Пьётся он с трудом, воняет резиной, но ко всему можно привыкнуть. Лучше всего для выполнения этой алхимической процедуры подходит армейский чайник. Одна беда – если сгусток не вытащить сразу, пока он мягкий, то дальнейшее использование посуды уже невозможно.
На этот раз старшина решил лично сопроводить меня к месту боевого дежурства. Пока я разглядывал гору из бачков и чайников закрывающую приёмное окно, старшина удалился в неизвестном направлении, сопроводив своё исчезновение фразой: «Принимай пополнение».
– Зови меня – Швед. Ты Саньком будешь. А это – Исроил.
В дальнем, самом сухом углу, устроившись на малом термосе, сидел старослужащий. Серовато-белая пилотка держалась на затылке ёжиком волос отросших после бритья в «сто дней до приказа». Сивенькие усики казались лишними на его лице. Перед ним стоял большой термос, подобие обеденного стола: миска с какой-то едой и торчащей вверх ложкой, кружка и кусок хлеба.
– На, налей воды. Не полную. Половина.
Швед протянул кружку, продолжая изучать меня взглядом. В принесённую воду он вылил содержимое пузырька, достав его из внутреннего кармана своего хэбэ. Распространившийся аромат заставил меня передёрнуть плечами.
– Отнеси на парашу. Только не рядом бросай, а прямо в бачок и смотри, чтобы «дубаки» не заметили.
Швед отдал мне пустой пузырёк, а сам, почесав три волоска на своей открытой груди, резко выдохнул и медленно вытянул замешанный в кружке нектар. Кто такие «дубаки» я не понял, а для понимания, где находится «параша» особой сообразительности не требовалось. Участок территории позади армейской столовой источающий незабываемый запах – аромат прокисшей солдатской еды, дополненный нотками аммиака, и был той самой «парашей». Прежде чем выкинуть пузырёк я, оглянувшись по сторонам, решил ознакомиться с содержанием этикетки: «Ризоль. Жидкость для втирания в кожу головы. Курс лечения от перхоти – семь дней. Процент содержания спирта – семьдесят. Объём – сто миллилитров. Цена – один рубль пять копеек».
Резиновый фартук, закрывающий моё туловище от шеи до пола, был единственно возможной спецодеждой на данном объекте. Горячей воды летом не было, а холодная лилась отовсюду. Казалось, даже стены источают воду. И потекли однообразные будни армейской службы.
Услышав однажды, как я, оправдываясь плохой памятью на имена, в очередной раз спрашиваю у Исроила его имя, Швед сказал: «Воин. Ты зря так легкомысленно относишься к службе. Скоро придёт Паша, а он забывчивых не любит. Сейчас Паша в госпитале отдыхает, но уже скоро должен прийти. Вы тут у него в этой параше отжиматься будете. – Он показал на толстый слой застилающих пол пищевых отходов. – При Паше даже я здесь не появляюсь».
Через несколько дней по военному городку прошёл слух, что Паша приехал из госпиталя, и Швед перестал заходить на дискотеку.
На своём боевом посту Паша появился в обед. Начищенные до блеска сапоги, кожаный ремень с обточенной бляхой, отглаженное хэбэ, неуставной подворотничок. Даже «рулёвские» эмблемы вместо стройбатовских. Всё соответствовало его сроку службы – «черпак». Но после взгляда на сутулую худосочную фигуру, напоминающую погнутую ветром осинку, в моей голове зародилось сомнение: «И что? Это чудо сможет заставить меня отжиматься в параше? А чо губы-то сковородником выпятил? Целоваться собрался?» Его дёргающаяся голова с плоским затылком выудила из памяти воронёнка, которого мы с пацанами прошлым летом нашли под ивами у родника. Утром прошёл дождь, перья намокли и торчали в разные стороны, как длинные чёрные волосы. Птенец замёрз, и у него уже не было сил. Большой тяжёлый клюв постоянно перевешивал, и голова воронёнка дёргалась то в одну, то в другую сторону. Никто из нас не захотел лезть на дерево, искать из какого гнезда выпал этот бедолага. Воронёнка забрал Игорёк и поселил у себя в терраске. Потом было весело смотреть, как тётя Нина, его мать, устанавливая посреди двора чучело, беззлобно ругалась: «Мало того, что эта птица загадила все полы в терраске, так она ещё и белью высохнуть не даёт».
– Здорово, воины! Сейчас работы мало, а вечером приду, помогу.
Бегающие Пашины глаза не задерживались долго на одном объекте. Невозможно было поймать его взгляд. Я где-то слышал, что глаза – это зеркало души. Пашино зеркало осталось для меня тайной.
И опять потекли однообразные армейские будни. Подъём. Уборка. Завтрак. Добор сна, где-нибудь на вентиляционных коробах, чтобы никто найти не мог. Обед. Заготовка продуктов. Репетиция в оркестре. Ужин. Наведение порядка и чистоты на вверенном боевом объекте и отбой, в час или два ночи. Все страшилки про Пашу оказались сказками, но ссориться из-за него с призывом «черпаков» не хотелось, и поэтому появлялся он на боевом дежурстве, когда его душа захочет.
Спокойствие и размеренность жизни боевого строительного батальона в мирное время может нарушить либо внезапная проверка из главка, либо свалившийся на голову праздник. Два раза в год наше воинское подразделение разрывалось радостью и ликованием. Начиналось всё не с подъёма, а с газеты «Звезда», которую приносил почтальон. В центре казармы строилась пирамида из табуреток и один «молодой» воин, самый смелый или самый боязливый, забравшись под потолок, зачитывал приказ о начале призыва на воинскую службу. С последними словами: «маршал Советского Союза Устинов», кто-то из «дедов» выбивал нижнюю табуретку, а стоящие рядом «молодые» ловили своего товарища, чтобы предохранить его от возможных травм. Сразу после этого начиналась процедура повышения по служебной лестнице. Кто знает, что больнее? Шесть ударов по мягкому месту бляхой солдатского ремня? Двенадцать ударов чугунным черпаком? Двадцать четыре шлепка пустым чемоданом? Или восемнадцать хлёстких протяжек ниткой по подушке, лежащей на заднице будущего «дедушки». Судя по издаваемым крикам, самая невыносимая боль – от удара ниткой. После того как все, заслужившие честь повышения, проходили процедуру приёма в новый статус, начиналось основное веселье. Новоиспечённые «дедушки» «летали» не только по казарме, а по всему военному городку исполняя приказы злых «солобонов».
Но никакой праздник не отменит работу столовой. Война – войной, а обед по расписанию. Вечером, когда Исроил и Паша едва успевали разгребать завал на столе, подошли ко мне два бойца из роты, назначенной в этот день в наряд по столовой. Тот, у которого на погонах висела ефрейторская «сопля», спросил.
– Ты Санёк?
– Ну, я.
– Слышь, отдай нам Пашу.
– В смысле? А завал кто разгребать будет? Я, что ли?
– Вот тебе четыре человека. Припахивай по полной. Пока не отпустишь – не уйдут. Вы поняли? – Спросил он, повернувшись к, стоящим рядом, бойцам из разряда вечных «духов». Удовлетворившись утвердительными кивками, ефрейтор опять повернулся ко мне. – Ну, что?
Уважительных аргументов больше не осталось.
– Ладно. Забирай.
Первые несколько минут я прислушивался к тому, что происходит за дверью складского помещения, куда, понурив голову, в сопровождении своих гостей зашёл Паша. Шума, говорящего о том, что началась драка, я не услышал и вернулся к своей службе. Работа вверенной мне волей случая и произволом командования боевой единицы – «дискотека», требовала внимания и ответственности. Обеспечение личного состава пищей должно производиться своевременно и без сбоев. А потому, бачки нужно мыть быстро и выдавать на руки только тем дневальным, чья очередь приближалась к раздаче. Над окном выдачи чистой посуды висела шпаргалка, но я в неё не заглядывал. Дневальный называл номер части и роты, а я уже знал, сколько ему дать бачков. Любые попытки получить лишний бачок, пресекались жёстко, и не выбирая выражений, но с юмором. Кому нужны лишние проблемы? Про Пашу я вспомнил уже после того, как мы закончили уборку.
Из открытой двери мне в нос ударил запах спермы. Не заходя внутрь помещения, я смотрел на Пашу и не мог понять, как ко всему этому относиться. Удерживала только одна мысль, вживлённая в мозг с самого детства на улицах нашего городка: «Бить пидора руками нельзя – зашкваришься».
– Паша-а-а, бли-и-ин, ты чо наделал? Тварь ты мерзкая. Отбиваться надо было. И я бы впрягся. Получили бы по мордасам и хрен с ним, зато человеком остался бы.
Боль в выбитых костяшках после удара в дверь успокоила шум в ушах. Паша сидел голым задом на малом термосе, бездумно подтягивал на ляжках штаны и сплёвывал в лужу между сапог. Он ни на что не реагировал.
– Урод, шваль поганая, голову подними. Посмотри на меня. Убью, мразь.
Медленно подняв голову, он посмотрел в мою сторону. Расслабленные мышцы лица, зрачки, спрятавшиеся под полуопущенными веками, тихий вдох и выдох с придыханием. Пара секунд и голова опять безвольно повисла промеж торчащих плеч. Трясущимися руками я попытался прикурить. Лишь третью сигарету удалось достать из пачки, не сломав её. Я почувствовал, как Исроил положил мне руку на плечо.
–Остынь, Санёк. – Его спокойствие поразило меня. – Он с гражданки такой пришёл.
– Ты знал? – Я смотрел ему в глаза, не отрываясь. – Ты знал?
– Мне земляки с его призыва рассказали.
– А почему не сказал?
– Мы вдвоём вечером не справляемся, не успеваем. Хоть какая-то помощь.
– Рассказывай.
Мы прошли в сухой угол, устроились на термосах и Исроил продолжил.
– Вагиф с ним с одного призыва. Он его быстро вычислил. Они ещё «духами» были, когда Вагиф раскрутил его на отсос. Понимаешь? Он его даже ни разу не ударил. Так, на метлу посадил (уговорил – авт.) и всё.
Обычно неразговорчивый узбек разразился целой речью. Я смотрел и удивлялся – откуда в нём столько слов. Он же всегда молчит. Исроил рассказал про то, как заметил, что Паша, выгребая из бачков отходы, выхватывал попадающиеся кусочки мяса и съедал их. Рассказал, как земляки посмеялись над ним за то, что работает рядом с пидором.
– Ты думаешь, он почему в госпитале был?
– Думал, что болел. Сейчас думаю – может, ему в лоб настучали.
– Нет. Нас сюда из других мест перевели. Мы торчим тут целыми днями на дискотеке и не знаем ничего. До нашего перевода такой же случай был. Чтобы скандал замять, его в госпиталь отправили. Ты знаешь, сколько сегодня через него прошло?
– Ну, они вдвоём подходили.
– Ага, вдвоём. Тебе некогда было, а я поглядывал. Если никого не пропустил – семь человек. Когда первые двое ушли, Паша мог убежать, если бы хотел, а он там ждал. Так что успокойся не нервничай.
Собрать хозбанду в одном месте и в одно время практически невозможно. Даже на вечерней поверке, при озвучивании списка личного состава хозвзвода, дежурный почти всегда слышит не привычное звонкое «я», а унылое – «в наряде». Однажды в воспитательных целях начальник штаба собрал на плацу всех «этих разгильдяев» в полном составе. По его мнению, хождение строем и с песней обязательно восстановит дисциплину в подразделении. Белые поварские колпаки и фартуки соседствовали с мазутным ВСО «водил» и, заляпанными раствором, сапогами строителей. После исполнения «Мурки» под аккомпанемент «паровозика» прибежал дежурный по штабу и забрал «комбатовского» водителя. После «Извозчика» из репертуара Александра Новикова гонец из столовой забрал всех поваров. А когда руководитель оркестра лично попросил освободить от дисциплинарной повинности музыкантов, терпение начальника штаба лопнуло, и он скомандовал: «Вольно. Разойтись».
