Лена Элтанг
Картахена
Маркус. Воскресенье
– Эй, ты заснул там, парень? – осведомился кто-то за дверью.
Маркус посмотрел на часы и понял, что провел в комнате минут сорок, перебирая замшелые папки. Глупо было надеяться на везение. Ясно, что досье Аверичи пошло в бумажную гильотину, а после, в один из холодных вечеров, в полицейскую буржуйку. Надо выручать свои права, машину и возвращаться в мотель. Завтра он выспится, заправит «форд» бензином и отправится на север, в Рим.
– Слышишь, – сказали за дверью, – ты зачем там закрылся? Тебя ждет помощник комиссара, а с ним и патрульный. Пришло время платить.
Дежурный фыркнул и постучал в дверь кулаком для верности. Маркус выбросил мятую бумагу из мокасин, обулся, пригладил волосы и вышел вон. Эта история обойдется мне в полсотни штрафа, думал он, шагая вслед за карабинером, а досье Аверичи я так и не нашел. Может, его пустили на растопку. А может, его и не было вовсе.
Помощник комиссара оказался сухопарым брюнетом по имени Аттилио, как две капли воды похожим на самого комиссара. Волосы у него были замаслены и расчесаны на пробор, рот был обведен трехдневной щетиной, а нос – такой же крупный, с высоко вырезанными ноздрями. Маркус даже подумал, что они братья, но через несколько минут понял, что Аттилио в два раза моложе и злее. Он остановился в дверях кабинета и принялся выговаривать Маркусу за сопротивление представителю власти. За спиной у него маячил довольный сержант с чашкой кофе в руках.
– Штраф заплатишь наличными, – сказал помощник, – по решению муниципалитета все штрафы идут на восстановление архитектурных памятников. Чеков мы не принимаем, там в коридоре стоит копилка, положи туда четыре десятки и отправляйся восвояси.
– У меня есть вопрос, – вмешался Джузеппино, – почему он целый час проторчал в нашем архиве? Дежурный говорит, что еле вытащил его оттуда. Разве это не странно? Может, лучше дождаться шефа?
– Что вы делали в архиве? – Помощник нахмурился, и стало заметно, что от носа ко рту у него тянутся две глубокие складки, будто трещины в глиняной маске.
– Чистой воды любопытство. – Маркус сунул руки в карманы и постарался принять беззаботный вид. – Дело в том, что я писатель, пишу детективы, всегда в поисках сюжета, знаете ли. Не мог упустить случай, когда забрел случайно в вашу кладовку, вот и полистал немного старые дела.
– Писатель? – Помощник повертел права, поданные ему сержантом. – Кто угодно может назваться писателем. Это не дает вам права разгуливать по служебным комнатам и ездить с просроченными правами.
– Вы совершенно правы, инспектор. Сказать по чести, мне нужен материал для романа, и если бы мне разрешили почитать одно старое дело, это могло бы помочь.
– Уголовное дело? – Аттилио наморщил лоб. – Вы что, журналист?
– Говорю же вам, я писатель, – сказал Маркус, роясь в своей сумке. – Мою книгу перевели на итальянский. Если хотите, могу оставить вам одну в подарок. Правда, на обложке другое имя, но это мой псевдоним.
Помощник нехотя взял книгу, повертел ее в руках и положил в ящик комиссарского стола. Потом он сел за стол, запустил руки в волосы и молча уставился в бумаги, не обращая внимания на оставшихся в коридоре.
– Штраф, – сказал сержант, подталкивая задержанного в спину.
Маркус достал из портмоне две двадцатки и направился к копилке, стоящей на деревянном возвышении возле конторки дежурного. Издали копилка напоминала почтовый ящик, но щель была такой широкой, что туда прошла бы целая пачка банкнот. На передней стенке кто-то наклеил старую фотографию, изображавшую группу людей, теснящихся в полумраке. Наклонившись, Маркус различил священника с ребенком возле купели, свет на них падал сверху, из круглого витражного окна.
– Часовня? – Он не заметил, что произнес это вслух, и дежурный милостиво кивнул:
– Она самая. Святого Андрея, нашего покровителя. Деньги пойдут на ее восстановление. Картинка здесь старая, для привлечения внимания.
– Разве в здешних часовнях совершают обряды? – Маркус опустил деньги в прорезь.
– Всякое бывает. – Дежурный потерял к нему интерес, повернулся к радиоприемнику, стоявшему на конторке, и принялся крутить колесико.
Вот ведь деревня, думал Маркус, наблюдая за Аттилио, важно сидевшим в кресле комиссара. Больше всего ему хотелось отвинтить пробку у фляжки с граппой, лежавшей во внутреннем кармане куртки. В этой куртке, купленной лет восемь назад в магазине для охотников, помещалась масса полезных вещей, у нее был даже карман для дичи на спине, в котором Маркус хранил блокнот для записей.
Наконец Аттилио закончил с бумагами, достал права и начал их разглядывать. Потом он потянулся, смахнул все, что было на столе, в верхний ящик, вышел из кабинета и запер дверь на ключ. Проходя мимо Маркуса, помощник похлопал его по плечу:
– Ничем не могу тебе помочь. Правонарушение такого рода должен рассмотреть комиссар, а я только помощник. Придется вернуться сюда в понедельник, то есть через неделю, после Пасхи. А машина пока у нас постоит. И права у нас побудут.
Наверное, парень рассчитывал на больший эффект, подумал Маркус, выходя на маленькую площадь, посреди которой стоял Антоний Падуанский, высеченный из розового камня. Думал, что я начну умолять или скандалить. Или совать в пасть его копилки бумажки одну за другой.
Маркус свернул на набережную, завешанную мокрыми, просвеченными солнцем неводами, на пристани стрекотала сварка и суетились два знакомых старика в резиновых сапогах. Старый катер стоял на стапелях, задрав нос, сизая ржавчина осыпалась с него чешуйками, будто разваленная копьем кольчуга.
Понедельник так понедельник. Этот надутый tenente не знает, что я никуда не тороплюсь. Маркус помахал старикам, достал фляжку и отвинтил пробку. Ему и в голову не придет, зачем я сюда приехал.
* * *
Двадцать первое мая девяносто девятого года. Он помнил этот день во всех подробностях, минуту за минутой. На уступ, с которого деревенские крыши казались красными, рассыпанными в траве бусинами, их привела длинная тропа через пастбище. Тропа была пологой и огибала холм многократно, они и не знали, что забрались так высоко, пока не достигли вершины холма и не увидели море на все три стороны света. Там, в тени старой каменной овчарни, они сняли одежду и повалились на траву.
Маркус страшно хотел пить и ругал себя за то, что не взял фляжки. Паола села в траве и сказала, что читала у одного японца про женщину, которая дала воину напиться своего молока – просто раздвинула складки кимоно и поднесла грудь, будто пиалу. Маркус сказал, что, даже будь у нее молоко, он не стал бы его пить, потому что не хочет узнать ее вкус – а вдруг он отвратительный, и как прикажешь с этим жить? Она засмеялась и легла на него. Крыши у овчарни не было, стены крошились сухой известкой, зато внутри выросло разлапистое кленовое деревце, укрывшее их от солнца.
Добравшись до «Бриатико», они решили проникнуть в сад с той стороны, где стена примыкала к невысокой скале. Строители сложили стену из местного туфа триста лет назад, сказала Паола, таскавшая в своем рюкзаке альбом «Замки Южной Италии». Изодрав руки и колени, они забрались на вершину скалы и поглядели вниз, в заброшенный, голубоватый от можжевеловой хвои сад, откуда веяло прохладой, будто из колодца.
– Смотри, там венгерская сирень! – Паола показала пальцем на аллею, ведущую к дому. – Все подобрано в серебристых тонах, чтобы сад лежал в глубокой тени. Садовник здесь был на славу, только, похоже, давно уволился.
Паола всегда узнавала растения, о которых Маркус вообще никогда не слышал, так что он не удивился. Она рассказывала ему, что в детстве рисовала только цветы: тщательно, лепесток за лепестком, переносила их со страниц «Энциклопедии флоры». Над столом у Маркуса и теперь висел ее рисунок: побег папоротника с чешуйчатыми листьями, нарисованный коричневым карандашом.
Карандаши в тот день были у нее в рюкзаке, карандаши и блокнот для набросков, хотя Маркус и просил оставить их в палатке, а взять лучше местного вина, купить на рынке овечьего сыра и подыскать хорошее место для пикника. Но сбить эту женщину с толку ему никогда не удавалось. Она ехала сюда, чтобы нарисовать часовню, весело сказала Паола, и она ее нарисует. Даже если придется вторгнуться в чужие владения.
Часовня была заперта на амбарный замок. Поляну вокруг нее недавно приводили в порядок, подстриженная трава кололась, но Паола так и не надела теннисные тапки, сброшенные, когда они спускались со стены в сад. Босиком, сказала она, удобнее делать всякие незаконные вещи. Она несла тапки в руке, осторожно ступая по теплым камням дорожки, усыпанным хвоей.
– Вот и место для пикника, – сказал Маркус, оглядевшись. – Солнце в зените, и обещанного дождя не будет. А выпивку мы купить забыли.
– Я знала, что она будет чудо как хороша. В альбоме так и написано: в глубине парка, белея алебастром, притаилась истинная жемчужина «Бриатико».
– Белея алебастром, – передразнил ее Маркус, сбрасывая рюкзак. – Я здесь вижу только дерево, изъеденное жучком, черепицу и ржавые дверные петли. Что до алебастра, то его кот наплакал.
– Не все же умеют подбирать слова. – Паола села рядом и принялась доставать карандаши, раскладывая их на земле, как бродячий лекарь свои снадобья. – Как жаль, что ее держат под замком, я так надеялась увидеть фрески и статую апостола.
– Похоже, здесь работают реставраторы, – сказал Маркус, обойдя часовню вокруг и вернувшись на поляну. – Они ее и закрывают, чтобы оставлять здесь инструмент. Я заглянул в окно с той стороны, где кусок витража заменен простым стеклом.
– А кафедру видел? У стены должна быть кафедра с фигурой мученика, сделанной деревенским резчиком. У него в руках сеть, полная рыбы, и в этом вся прелесть, ведь обычно святого Андрея изображают с крестом.
– У стены я видел обычный верстак, а вокруг банки с краской и груды опилок. Может, это твой мученик стоит посреди часовни, накрытый холстиной?
– Что ж, сегодня мне не повезло. – Она достала карандаш и открыла блокнот, пристроив его на коленях. – А тут еще солнце в глаза. Придется подождать, пока свет поменяется.
– А ты посвисти погромче, и придут облака. – Маркус погладил ее по голове, уже склоненной над блокнотом. – У меня в горле пересохло, так что я прогуляюсь, пожалуй, вниз и выпью в деревне холодного вина.
– Ладно, иди. Через стену лазить не нужно, выходи через главные ворота. Раз ты выходишь из сада, сторож тебе и слова не скажет.
– Думаешь, он примет меня за приличного человека?
– Это не важно. – Паола пожала плечами, не отрывая грифеля от бумаги. – Раз ты уже побывал внутри, какой смысл с тобой объясняться или спорить? У него же горло пересохнет!
Он так и сделал: свернул от часовни на главную аллею, миновал двух облупившихся львов у подножия лестницы, постоял на аллее, разглядывая балюстраду дворца и башенки с люкарнами. Потом он важно прошел мимо сторожа, наугад свернул с дороги в оливковую рощу и спустился с холма к морю, стараясь держаться прямо на север.
На дорогу у него ушло не больше часа – новая тропа оказалась вдвое короче, чем утренняя, – так что, входя в деревню, он предвкушал, как, вернувшись за Паолой, проведет ее разведанным путем и как она удивится и поднимет к нему свое смуглое лицо с широко расставленными серыми глазами.
– Надо же, – скажет она, – каким коротким показался обратный путь.
Воскресные письма к падре Эулалио, март, 2008
Весь вечер мне не давало покоя дело об убийстве и больное колено. Я виделся с наследником в субботу, когда приезжал в «Бриатико» на массаж, мы пошли пропустить по стакану в новый бар, который теперь устроен в подвальном этаже. Половину бара занимает рояль, поэтому там тесновато, но меня угощают приличным вином, не опивками для стариков. Я спросил Диакопи, ходит ли он к моей китаяночке, но он только плечами пожал. Ну и дурак, что не ходит: у китаянки атласные маленькие пятки. Когда она топчется по моей спине, мне кажется, что она передвигается на руках.
Есть еще одна вещь, которая не укладывается в мое понимание. Как Диакопи собирается выкручиваться с долгами? Я его так прямо и спросил: намерен ли ты расплатиться с кредиторами, которые уже искали тебя на побережье и вернутся еще не раз? Он сказал, что все скоро уладится, и спорить я не стал – он трещит, как перечная мельница, и мелет очень мелко, не подкопаешься.
– Ты небось надеялся, что мать оставит тебе холм со всеми оливами, верно? – спросил я его, просто чтобы уязвить.
Я знаю, что завещание Стефании состояло из двенадцати слов. Я сам его заверял вместе с ее доктором. Старуха вызвала нас в поместье осенью девяносто девятого, прошло всего несколько месяцев после пожара, и ее мучили плохие предчувствия. Однако выглядела матрона совсем неплохо, хотя конюх потом утверждал, что ее ветром сдувало с лошади и глаза у нее заплыли гноем, как у больной собаки.
Я был тогда сержантом, но она попросила приехать именно меня, а не тогдашнего комиссара Фольи. Это потому, что я знаю несколько греческих слов и всегда приветствовал ее как положено: калимэра или калиспэра.
– Поганый холм мне и даром не нужен! – спокойно ответил наследник. – В ближайшие дни я получу деньги и расплачусь с кредиторами. Вам не придется за меня краснеть перед уважаемыми людьми.
Что ж, посмотрим. Неапольские уже спрашивали меня, не появлялся ли на моих землях Диакопи, но я промолчал, знаю, что ему несдобровать. Его счастье, что я не хочу здесь лишней стрельбы, а то дал бы знать кому положено. Что, черт возьми, мешает ему уехать из страны?
Он заявился сюда в январе, живет тихо, из богадельни никуда не выходит, по приезде выказал свое уважение, прислав мне ящик монтепульчано, это сицилийская манера, так поступал один мой знакомый из Мессины, он еще говорил, что вино сближает головы. Не знаю, стал бы он присылать мне что-либо, не узнай я его в первый же день, но я узнал, и он решил сблизить головы и прислал вино, не прошло и недели. Вино я уже пробовал, вино неплохое, однако то, что я его принял, не означает, что я позволю делать из себя шута горохового.
Садовник
«Бриатико» прекрасен, но в нем не с кем поговорить. Обслугу по большей части набирают в окрестных деревнях, народец молчаливый, коренастый и себе на уме. Другое дело Петра, процедурная сестра, эта готова слушать меня когда и где угодно, правда, здесь ее гоняют в хвост и в гриву, потому что новенькая. Вчера я рассказывал ей сказку про Осу Беспокойства, и на том месте, где бездомная оса залетела в рот любопытной соседке, она улыбнулась.
Маленькая Петра так редко улыбается, будто рот у нее запекся сургучом. Мне нравится ее лицо, слишком светлое для южанки, у большинства местных женщин кожа цвета сигарного листа. Еще мне нравится ее нездешний говор – апулийский? – завидую этим протяжным гласным и согласным, вибрирующим, будто папиросная бумага на гребенке. В отеле есть еще библиотекарша Вирга, но с ней нам разговаривать не о чем, это я знаю с тех пор, как мы ездили на утренник в детский санаторий.
В последний день февраля мы забили гостиничную машину сластями, забрали скучающего тренера с корта и отправились на север. Нас поселили на первом этаже, и всю ночь я слушал, как за стеной плакал ребенок. Утром мы с Виргой устроили урок рисования, дети шуршали конфетами и с надеждой поглядывали на тренера, мирно дремавшего в углу, прислонившись к шведской стенке. Утром я встал пораньше, чтобы прогуляться по парку, и застал его вылезающим из окна коттеджа, где жили врачи. Он приветствовал меня улыбкой шаловливого путто и пошел к своей комнате босиком, неся белые холщовые туфли в руке.
Выспавшись, Зеппо принес из машины красный мяч и оказался так хорош и ловок с детьми, что про нас с библиотекаршей тотчас забыли. Мы пошли на санаторную кухню попросить по чашке кофе, и, усевшись напротив Вирги, я понял, что впервые смотрю ей прямо в лицо. На итальянку она была не слишком похожа. Худые плечи, яблочный подбородок, близко поставленные светлые глаза. И веснушки повсюду, даже в вырезе голубого платья. Я решил показать ей сказки, сам не знаю, что на меня нашло.
– Вы это сами написали? – спросила Вирга, небрежно полистав мой блокнот. – Совсем не похоже на итальянский фольклор. В первый раз вижу английского пианиста, который сочиняет истории про лигурийцев.
При чем тут фольклор? Стоило послать библиотекаршу подальше вместе с ее мнением, однако ссориться с ней неохота: единственный доступный компьютер в этом доме духов находится в полном ее распоряжении. Разозлится и поменяет пароль, плакали тогда мои утренние экзерсисы. Придется царапать карандашом на гостиничной бумаге для писем.
flautista_libico
Сомневаться нечего, мое наследство было украдено. Будь у меня чуть побольше ума, можно было догадаться об этом раньше (в письме конюха был ясный намек на то, что Аверичи живет не по средствам, а в последнее время и вовсе пошел вразнос). Ясно же, что Лидио звал мою мать приехать, чтобы отобрать у канальи то, что он обнаружил в стене бабкиной спальни.
Наверное, ему казалось, что одним своим появлением мать заставит хозяина задрожать, пасть на колени и во всем повиниться. Черта с два, он бы и разговаривать с ней не стал. Кто она вообще такая? Бывшая невестка мертвой Стефании, которую даже в последней воле не упомянули, жалкая английская вошь, живущая в трущобах со своим бастардом.
Конюх помнил ее крепкой девицей, краснощекой блондинкой из северного графства, умеющей обращаться с лошадьми. Они небось катались вместе по парковым аллеям, то и дело пускаясь во весь опор. Посмотрел бы он на мать, когда она лежала на своем засаленном диване, натянув одеяло до глаз, и дрожала от лихорадки (а мне приходилось то и дело мыть диван жидкостью для посуды). Явись такое чучело к воротам «Бриатико», сторож вышел бы из сторожки, поигрывая суковатой палкой, и сказал бы, что здесь не подают. В детстве мне нравился этот сторож, особенно когда он смеялся: у него был черный обугленный рот с неожиданным всплеском золота внутри.
Мысль о том, что Аверичи надо убить, возникла у меня не сразу. Вернее, поначалу у меня вообще не было никаких мыслей. «Бриатико» меня заворожил. Две недели прошли в прогулках по парку после отбоя, разговаривать с людьми мне не слишком хотелось. Меня не оставляло ощущение, что они все – мои гости. Только незваные.
Потом в голове стали мелькать кусочки пазла: нож или удавка? Отравить в столовой за ужином? Подсыпать ему порошок из побегов лианы, Dahlstedtia pinnata, или подлить в молоко сок ассаку – отраду индейских рыбаков? Нет, в отравителях есть что-то жалкое. К тому же их всегда разоблачают. Аверичи должен не просто умереть – он должен вернуть то, что украл. Этого не сможет сделать человек, захлебывающийся пеной от цикуты или, скажем, ослепший от аконита. Значит, пистолет.
Прожив в «Бриатико» две или три недели, человек становится пленником особого ритма. Завтрак начинается слишком рано, после обеда не шуметь, после десяти – вообще отбой. Свет в коридорах блеклый, красноватый, как в борделе. Только там темнота скрывает засаленные занавески, а здесь все чистое, голубое с золотом, двенадцать человек одних горничных. Может, поэтому мне не хотелось убивать Аверичи в отеле, отмывать кровищу пришлось бы Пулии или кому-то вроде нее, а как убить без крови?
Пистолет мне продали на блошином рынке в Венцано, парень честно предупредил, что выстрелить из него удастся раза два, не больше. Значит, жертву нужно выманить подальше от отеля (скажем, в дальний конец парка, к павильону). А куда стрелять, чтобы не повредить марку? В каком кармане он ее носит? И в каком виде? Пришлось хорошенько порыться в Сети, почитать филателистические форумы и прочее. Там говорилось, что никто в здравом уме не станет отклеивать марку с бумаги, если есть возможность этого не делать. Значит, владелец держит ее в бумажнике или в чем-то плоском, размером не меньше открытки.
Мне могло не хватить решимости, и это меня беспокоило. Однако все произошло раньше, чем предполагалось по плану. Поздним вечером, увидев с верхней террасы одинокую жертву, направляющуюся в парк, убийца не мог упустить такой случай (неплохое начало для викторианского детектива). Он быстро спустился по черной лестнице, накинул куртку и пошел за хозяином отеля, удивляясь своей внезапной удаче. Теперь понятно, думал он, поглаживая пистолет в кармане куртки, почему прошлой ночью мне снились грибы. Если во сне ешь крыжовник, говорилось в соннике, лежавшем в комнате его матери, то дети пойдут один за другим, а если ешь арбуз, то измена жены не за горами. Если же во сне вышел на поляну с грибами, то будь уверен – вскоре сделаешь то, что восстановит справедливость.
