Лев Цитоловский
Мир с членистоногими
Последняя услуга
Летом я остановился на пару дней в маленьком портовом городишке, где родился и провел детство. Мне посчастливилось найти старого приятеля, Витьку, и мы пошли по заветным местам «былых подвигов». Мало что изменилось, появился первый четырехэтажный дом, перенесли базар из центра на окраину, да еще резко обновился автомобильный парк. По улицам носилась пыль, в ожидании дождя.
На берегу моря почти никого не было, если не считать нескольких любительниц загара. Все мокли в воде, наслаждаясь прохладой. Мы тоже окунулись, проплыли вокруг волнореза, потом перебежали раскаленную полоску песка и прилегли на травку. К морю выходило городское кладбище. Здесь было тихо и почти прохладно, солнце слабо проникало сквозь ветви.
Невдалеке, около тополей, трудился старик. Я его сразу узнал, это дядя Серго, могильщик. Как и в прежние времена, он был немного пьян, это было его нормальное состояние. Воду он не употреблял, а жажду удовлетворял глотком красного вина от своего виноградника. Виноград, я помню, был настолько кислым, что попробовать его можно было только из любопытства. Лёгкое опьянение ничуть не мешало ни ему самому, ни его собеседникам, если старик снисходил до беседы. Ему, должно быть, уже за сто, во всяком случае, мой покойный дед слушал в детстве его рассказы о былом. Тогда он был с бородой, а сейчас щеки гладкие, то ли волосы перестали расти, то ли он не забывает регулрно бриться.
– Погоди, – спросил я у Витьки,– мне кажется или он в той же самой куртке?
– В той же. Ему предлагали новую, подбирали даже точно такую же – не соглашается. Он в ней и зимой.
– Жары он, похоже, не боится.
– Куда там! Видишь, как он деловито работает лопатой.
Витька полежал немного, потом забрал у старика лопату и продолжил копать сам. Я стоял рядом, перебирая землю пальцами ног. Меня дядя Серго не узнал, со времени нашего знакомства я значительно вырос и возмужал.
– Для кого это, дядя Серго? – спросил Витька.
– Рыбак вчера утонул.
– Слышал я, – внес ясность Витька, – это на сейнере. Свалился в воду и попал под винт. Обороты с восьмисот до пятисот упали. Но то, что от него осталось, нужно же захоронить…
– А семья у рыбака была?
– Дочь и бабушка, тёща, его, – пояснил мне Витька. – Помощи дяди Серго на этот раз не понадобится.
Я хорошо помнил, что иногда его помощь очень даже и требовалась. Когда после покойника оставался сирота, дядя Серго брал заботы на себя. Это, слава богу, происходило не часто. К своему домику он пристроил флигель и поселял туда сирот, обычно там дозревало до самостоятельной жизни несколько бесхозных мальчишек. Мы с Витькой когда-то охотно проводили время с воспитанниками дяди Серго. Девочек он пристраивал у знакомых, это не составляло особого труда, потому что в знакомых у него ходил весь город.
Мы помолчали. Из порта время от времени доносился протяжный скрип. Это большие старые корабли лениво терлись боками о пирс. Витька передал мне лопату и сел на траву, около старика.
– Говорят, кладбище скоро за город перенесут, – обратился он к дяде Серго, – здесь, будто бы, совсем уже места нет.
– Пустые разговоры. Двадцать лет пройдет – земля всё съест. В Колхиде земля жадная. Когда близкие забудут, снова можно хоронить.
Они закурили. Старик снял шляпу и отряхнул пыль. Шляпа была заслуженная и многое повидала. Её даже не нужно было снимать, чтобы почесать затылок.
Выбрасывать наверх тяжелую плотную землю было не просто, я вспотел и быстро выдохся, но не сдавался и прислушивался к их беседе. Они помолчали, а потом Витька спросил:
– Ты, дядя Серго, столько лет уже здесь один надрываешься, когда на пенсию пойдешь, все сроки давно вышли.
– Вот когда придумают, чтобы никто не умирал, тогда и пойду. Терпеливо жду, – почти серьёзно объяснил дядя Серго.
– Найдется кто-нибудь помоложе, а ты отдыхай.
– Молодой не понимает. Придет вдова, будет возиться одна, наводить порядок, а он в это время пойдет на футбол.
– А приемыши твои не хотят?
– Если бы я им предложил, кто-нибудь бы нашелся. Но они хороши к живым, тут я спокоен. А к этим, бывшим, они притерпелись.
Я, наконец, кончил копать и выбрался наверх, глубина оказалась нормальной, старик проверил.
– Пойдем, – предложил он, – отдохнете немного.
Он, не спеша, собрал инструмент и пошел по тропинке, а мы побежали к берегу, за одеждой. Домик находился около центрального входа, со стороны города, и по вечерам там всегда собирались мальчишки. Для чего собирались, толком не ясно, потому что дядя Серго – человек довольно угрюмый, но я запомнил, как это было нам когда-то неоходимо.
Мы догнали ветерана у самого дома. Пол в избушке был земляной и в центральной комнате, посередине, стоял пень. Не чурбан, а настоящий пень, вросший корнями в землю. Мальчишками, помню, мы соревновались за право на нем посидеть. Сейчас Витька уступил его мне. Пень был одновременно гладкий и шершавый. И теплый на ощупь. Старик быстро навел порядок и даже принес цветов, потом достал из дальнего ящика большого розового пупса и посадил у выхода.
– Зачем тебе кукла, дядя Серго, – спросил я. – У тебя же девочки не живут.
– У рыбака малышка осталась, отнесу ей завтра.
Он решил переодеться и расстегнул свою знаменитую куртку. Под ней ничего не было, кроме огромных белых шрамов. Между ними терялись редкие островки длинных седых волос. Видимо, ежедневно бреется, подумал я. Левая мышца была рассечена поперек: верхняя половина вспухла бугром, а нижняя сморщилась и приникла к ребрам. Я никогда прежде не видел сабельных шрамов, но сразу понял, что они именно такие.
– Что его заставило стать могильщиком, – шепнул я Витьке.
– Говорят, была какая-то романтическая история. Вроде бы из-за него погиб друг, и он решил всю жизнь провести с ним рядом. А жизнь оказалась долгой.
– Я попрошу его рассказать.
– Не стоит. Не ответит он, уйдет в сторону.
– Дядя Серго, – спросил всё-таки я, – что тебя заставило выбрать эту работу?
Старик так вздохнул, что стало неловко за своё пустое любопытство. Потом он отодвинул табурет от окна и сел.
– Вам, молодым, это трудно понять, – задумчиво сказал он. – Для вас кладбище – гиблое место. Ты любишь осень? – неожиданно спросил он. – Зачем спрашиваю, все любят. Разве нам жалко, когда умирают листья? – Он закурил. – Мы знаем, что будут новые листья, кто будет плакать о мертвых? Но листья живут всего лишь год, а люди живут много лет. Может быть, на свете есть бог. Или другие, очень большие люди. Они живут долго-долго, тысячу лет. Им не жалко, когда мы умираем. Они знают, что будут другие люди, не лучше и не хуже. Они показывают на это кладбище и говорят: «Смотри, были, и нет их, но пришли другие». А ты сам подумай, вдруг бы люди не умирали и жили всегда одни и те же? Ничего нового под солнцем, всё по-старому, никаких изменений, и навсегда! Или, еще хуже, нарождались бы новые люди, а старые не умирали. Было бы тесно молодым.
Старик помолчал немного и добавил:
– Я уже четвертое колено провожаю.
Ушли мы поздно, когда пришла и ушла шумная ватага мальчишек. Во дворах уже собирались на вечернюю беседу соседи. Хотелось мне присоединиться, поговорить о жизни, но я был чужой и мешал разговорам, пока меня не представил Витька.
Сеня семит
1
Сеня ворвался квартиру в расстегнутом пальто, с развевающимся шарфом, без шапки, потерянной во дворе, и с фингалом под глазом. Он замер перед матерью и гневно спросил:
– Мама, а что такое яврей?
– Ну, началось, дожили – буркнул папа маме, и как можно жизнерадостнее улыбнулся Сене. Но Сене было сейчас не до нежностей, он нетерпеливо ждал ответа и даже постукивал ногой по полу.
Мама выключила утюг, пригладила сыну вихры, сняла с него шарф и подчеркнуто равнодушно поинтересовалась:
– А почему ты спрашиваешь, тебе это зачем?
– Потому что яврей – это я, – крикнул Сеня – а вы с папой даже не догадывались, – и он утвердительно топнул ногой.
– Во-первых, не яврей, а еврей, а, во-вторых, чего это ты так разволновался? Ну, еврей и еврей, и что теперь?
– Я так не хочу! Евреи понаехали сюда и командуют, как предатели. Денег никому не дают, только своим, а работать не любят. Только курочек кушают. – Сеня прерывисто вздохнул. – Я что, и вправду еврей?
– Не думай, малыш, об этой ерунде. Евреи такие же люди, как и все.
– Не хуже и не лучше, – политкорректно поддержал папа. Впрочем, тогда это так не называли.
– А иногда и лучше, – не согласилась мама и решительно потрепала Сеню по голове, но тот на лесть не поддался:
– Не ерунда это! Я же, и вправду, командовать люблю.
– Все любят, да не у всех получается. И у тебя тоже – пока не очень-то. Какой из тебя командир, смех один!
– И ты мне только вчера курочку давала.
– Ну и что, – вмешался папа. Он отложил в сторону набросок беседки, так он подрабатывал после службы, и попытался посадить Сеню на колени, но тот уклонился. – Курицу сейчас все едят. Это раньше, думали некоторые, что кур нет, потому что их поедают евреи. Ты у Петьки своего спроси, едят они дома кур или нет. Петька тебе врать не станет.
– Чего спрашивать, – отмахнулся Сеня, – сегодня утром, пока я Петьку ждал, сам видел, как они курицу ели, с гречневой кашей. Петькина мама и мне предлагала. – Он задумался над неожиданно свалившимся на него несчастьем. – И всё равно обидно стать евреем. Вчера всё еще здорово было и вдруг! Пацаны просто так драться не начнут, да ещё все сразу, – Сеня осторожно погладил ушибленную скулу.
– Ну, драться ты и сам умеешь, – перебила мама. – Вот перевяжу тебя, будешь, как пират. Меньше нужно обращать внимание на болтовню. Люди иногда говорят глупости, даже взрослые. Помнишь, женщина из соседнего подъезда кричала, что наша собака на ее клумбу нагадила, она будто бы сама видела? А у нас и собаки сроду не было, только кот, да и тот из дому не выходит. Ты же сам тогда смеялся. А евреи всякие бывают. Но уж не хуже других. – По ходу разговора, мама перевязывала ему глаз черной лентой. – Вот скажи мне, ты папу любишь?
– Конечно, люблю. Папа – самый лучший!
– Но папа тоже еврей.
– Папа тоже? – поразился Сеня и сжал кулаки. – Ну, получат они у меня, когда завтра гулять пойду! Не дам им папу ругать!
Сеня немного успокоился, он теперь ощущал себя настоящим пиратом и был готов за себя постоять. Папа уточнил у него, где была драка, и пошел за потерянной шапкой, а когда вернулся, Сеня уже стащил сапоги, отдал матери пальто и расслабился. Жизнь теперь не казалась ему такой уж безнадежной. Но тут ему пришла в голову новая идея:
– Мама, а ты давай мне на улицу немного денег. Пусть все увидят, что евреи совсем и не жадные, ну нисколечко, и даже наоборот!
Маме идея не слишком понравилась, а папа хмуро посоветовал не быть подлизой: уступками противника не задобрить, он только обнаглеет.
– Лучше драться, – обрадовался Сеня.
– Ну, драться это уж в крайнем случае, когда нападают, – объяснил папа. – Ты запомни главное: в каждом человеке есть что-то и хорошее тоже, даже в последнем негодяе. Найди это хорошее, и тогда с ним можно будет поладить. Ну, если не получается обойти его стороной.
Сеня не до конца понял эти слова отца. Вот Петька – хороший. Весь хороший, и ничего в нем искать не нужно. А что такого особенного в Зинке, дразнится, кривляется, да вредничает? И назло ему сердито закидывает за спину светлую косу, как будто нарочно, подальше от Сени. Но он, как человек добросовестный, попытался разглядеть что-то хорошее в представителях дворовой братии. Это было совсем даже не скучное занятие и чаще всего что-нибудь хорошее ему найти удавалось. Больше всего намучился он найти хоть что-нибудь хорошее в Олеге, но потом вспомнил, что у Олега есть брат, Стасик, и этот Стасик лучше всех брызгал из лужи в прохожих, а потом делал вид, что это не он. Не у каждого был такой брат.
В общем, жили они уж повеселее, чем взрослые, у которых всегда не хватало времени на приключения. Обычно никто не опускался до мелочных придирок и уже на следующий день все забыли, что Сеня на самом-то деле еврей. Всё у них было по-честному. Хотя иногда, в перерыве между играми, можно было услышать что-нибудь вроде «ты хохол», а в ответ «а ты кацап». Но всё это звучало мирно, без особого наскока, как «ты хромой», «ты дурак» или «ты кривой». А как-то, когда Сеня во дворе заострял самодельную стрелу с помощью осколка стекла, его окружила компания ребят во главе с Данилой, он уже в школу ходил. Среди них был и его ближайший друг Петька. Некоторое время они молча смотрели на его труды и выжидательно молчали, а потом Данила торжественно возгласил:
– Скажи нам, Сеня, какая у тебя национальность?
Сеня сглотнул слюну и твердо сказал:
– Еврей.
Все были поражены его ответом, а Петька твердо произнес:
– А что я вам говорил? Он сам признается!
– Получается, не все они трусы, – удивленно протянул Данила.
Все разошлись, впечатленные отчаянной смелостью Сени, но, на всякий случай, матери он об этом ничего не рассказал.
2
Шло время. Сеня уже учился в институте приборостроения, атмосфера вполне располагала каждого чувствовать себя, как в своей семье. Кто-то посвящал себя учебе, другие жили интенсивной личной жизнью, а некоторые успешно делали карьеру на общественной лестнице – у этих обычно был сильный характер. Но все были в равном положении, никто не доминировал, никого не притесняли, да это было и невозможно: широкое жизненное пространство позволяло каждому найти свою нишу. Сеня, впрочем, особо и не искал, итак всюду чувствовал себя своим.
На улицах он иногда ловил косые взгляды или даже ехидные реплики, но редко и мимоходом. Это немного напоминало Сене рассказ преподавателя, недавно побывавшего в Шанхае: прохожие задерживали на нём взгляд, и было не очень комфортно, когда огромная толпа смотрит на тебя, и ты идешь в сопровождении этих взоров. А некоторые малыши поворачивались задом и демонстративно приспускали штанишки. Конечно, Сеня, слава богу, был не в Шанхае, но чем-то всё-таки, видимо, отличался от массы.
Жил он в общежитии, в одной комнате с Андреем, Коляном и Гоги. Компания сложилась теплая, вместе просыпались, не позавтракав, бежали на лекции, по вечерам активно проводили время, знали друг о друге всё и выпивкой никто из них не злоупотреблял. Вышли они из семей примерно одного достатка, немного подрабатывали, а деньги складывали в общий котел. Котлом служила книжка Хемингуэя. Андрей был по натуре миротворец, он всегда стремился войти в положение и, по возможности, обходил острые углы. Колян, как непреклонный правдолюбец, выступал полной противоположностью Андрею и вместе они гармонично дополняли друг друга. А Гоги самоотверженно бренчал на гитаре и прекрасно пел. Тогда к ним захаживали гости из соседних комнат, послушать. Некоторые захватывали с собой бутылку грузинского вина, из уважения к Гоги, да, в основном, сами эту бутылку и опустошали. Но украшение стола почему-то добавляло Гоги вдохновения, и он выводил такие рулады, что было непонятно даже, зачем он учится на инженера, мог бы выступать на эстраде и собирать полные залы. Себя самого Сеня старался оценивать критически, как серого отличника, лишенного особого своеобразия. Он пытался найти проблему, которой следовало бы заняться, но пока тщетно.
Однажды, когда Сеня и его друзья пошли в ближайший кинотеатр, там разыгралась неприятная сцена. В фойе висела реклама фильма, на которой был представлен в блеске своего обаяния Валентин Гафт. Перед сеансом студенты, облокотившись на перила, лакомились мороженным, попутно лениво обсуждая очередную девушку Гоги. Публика осаждала буфет, стоял легкий, доброжелательный гул. И тут мимо них к портрету Гафта прошествовала скромно одетая женщина средних лет с подстриженным под ноль первоклашкой. Судя по возрасту, это была, скорее, мать, побитая бытом, чем бабушка. Они остановились около афиши с Гафтом и женщина, направив палец в цель, как бы держа в руках пистолет, сказала менторским тоном:
– Смотри, Сеня, это еврей. Запомни эту рожу и никогда с такими гадами дела не имей. Никогда. Предадут и ограбят.
Сене показалось немного комичным, что пацан оказался его тезкой, и женщина как бы стращала его самого. Он, конечно, не был потрясен, слышал подобное и раньше, но не в присутствии друзей. Они резко прекратили треп и неловко посмотрели на Сеню, который отметил их реакцию. Он впервые ощутил, что друзья не забывали, кто он такой, и, конечно, поняли, что поклеп женщины должен его задеть.
– Плюнь, старик. Мало ли на свете уродов, – хлопнул его по спине Колян.
– Не бери в голову, сам видишь, жизнь у нее не сахар, – показал на женщину Андрей, – кто-то же в этом виновен? Не американцы, так евреи.
Сеня равнодушно пожал плечами, и комментировать не стал. Тут вовремя прозвенел звонок, и они направились в зал. Сцена в фойе произвела тяжелое впечатление на друзей, и они продолжили разговор уже в общежитии. Гоги, на днях, получил от родственников объемную бутыль Ахашени, они сбегали за фруктами и сейчас дегустировали в меру сладкое и терпкое вино из Гурджаани. Потом Гоги достал гитару и запел старый хит Вертинского:
Я больной усталый клоун.
Я машу мечём картонным,
И в испуге даже дети
Убегают от меня.
Все признавали Гоги тамадой. Он и начал разговор, когда все немного расслабились:
– Послушай сюда, Сеня. Ну, дура-баба. За всю жизнь, мамой клянусь, я таких разговоров не слышал. Ну, раньше, при дедах, вроде, бывало. А сейчас – нет.
– Гоги прав, – поддержал Андрей. – Никакого напряжения не ощущается. Я уж не говорю о нашем факультете. Нигде этого нет. Всем плевать, кто ты и откуда. Важно, что ты такое.
– Лично ты сам, своими ушами, слышал от наших знакомых антисемитские инсинуации? Если да, скажи – кто. Мало ему не покажется! – Дополнил Андрея Колян.
Обсуждать надоевший с детства национальный вопрос Сене было не в радость, тем более, ныть и плакаться. Однако, вместе они могли бы догадаться, в чем кроятся корни этой головной боли. Этого Сеня так до конца и не понял, принимал, как данность и не слишком задумывался.
– Да нет, не слышал я от наших ребят ничего подобного, – по возможности, равнодушно произнес он, – но мир не кончается здесь. Уж конечно, такие наветы мне не в новость, да и вы наверняка с этим соприкасались, разве нет?
– Чего тут скрывать, бывает.… Плюнешь, да пройдешь мимо. А что прикажешь делать, воевать? Разговор посторонний, касается не тебя. Если всякий раз, как ты с чем-то не согласен, встревать в чужую беседу, будешь выглядеть донкихотствующим придурком. – Пояснил Андрей.
– Это ясно. А по сути, кто-нибудь может растолковать, понятным языком, почему со мной нужно быть лично знакомым, чтобы убедится, что я не обормот? И тогда я, получается, свой парень, а остальные под микроскопом? Лично я не чувствую себя чужим, однако мне время от времени об этом напоминают. Что такое особенное вызывает недоверие у незнакомых людей? Колитесь.
– Мужики, хватит увиливать, – наконец вздохнул Андрей, – проблема есть. С твоими собратьями, Сеня, общаются все-таки не совсем так, как с коренными, а, как бы тебе объяснить, с некоторой осторожностью. Тебе кажется, что ты такой же, как все, но ты ведь не видишь себя со стороны. Ты – другой. Не хуже и не лучше, но другой.
– Это давно следовало бы обдумать. – Согласился с Андреем Колян. – Например, когда я сижу здесь, за столом, и занимаюсь, а ты проходишь у меня за спиной, я чувствую себя несколько неуверенно. Проскакивает некое напряжение, буквально на мгновение. Смутное, неконтролируемое ощущение. Мне самому неловко, но преодолеть эту волну не получается. А это ты, мой лучший друг, с которым, как говорится, можно хоть в атаку, хоть в разведку. А с посторонними, думаешь, проще? Хочешь – не хочешь, возникает настороженность. Конечно, я её подавляю, она, надеюсь, не проявляется вовне. Я, вот, по твоей удивленной морде вижу, что ты и не догадывался. Но это требует контроля со стороны рассудка. Но это требует контроля со стороны рассудка.
– Но почему, – поразился Сеня, – И прямо здесь, у нас! Я никогда не замечал. Выдумываешь!
– Да нет, всё так и есть, – смущенно поддержали Коляна Андрей и Гоги.
– Это что-то глубинное, – попытался обратить всё в шутку Колян. – Ты думаешь, почему у бабы Яги жесткий взгляд и крючковатый нос?
– Ну, старые еврейки и вправду не ангелы, – согласился Сеня. – Так я, что ли, немного напоминаю вам Кащея Бессмертного, а от посторонних евреев у вас кровь стынет в жилах?
– Не до такой степени, – усмехнулся Колян. – Это не страх, какое-то колебание, что ли.
– Да чем я отличаюсь-то? Вот смотрю я на вас, а потом на себя – в зеркало…. Морды, как морды, кирпича не просят. Назовите разницу.
– Ты к себе в зеркале привык, а важно внезапное впечатление. – Пояснил Андрей. – Люди своего племени ближе, это относится ко всем. Например, татары. Иногда не отличишь, татарин он или русский, но отношение все-таки другое. Не враждебное, конечно, но… Как бы это объяснить? Даже с белорусом связь не такая, как с русским. Подсознательно, не по здравому размышлению. Ты можешь им тысячу раз восхищаться, но помнить, что он иной. У каждого свое лицо, все имеют право на самобытность.
– Не нужно, Андрей, хватит, ты уходишь от сути, – решительно остановил его Колян.
– Вот именно. Что-то я не видел, чтобы мать подвела ребенка к портрету белоруса или татарина и призвала его к осторожности, – не согласился и Сеня. – И потом, когда у тебя за спиной проходит Гоги, ты чувствуешь себя не в своей тарелке? Я – совсем нет, ничего похожего.
– Да и я – нет. Гоги за спиной не вызывает никакого напряжения, – признался Андрей.
– Но почему? Гоги отличается от славян, не меньше, чем я, может быть, даже больше.
– Я отличаюсь только внешне. Объясни, Колян, – вставил Гоги.
– Точно, – согласился Колян. – Это потому что я хорошо понимаю Гоги. Я знаю, что он сделает в следующий момент. А вокруг тебя неопределенность. Ты эмоционален, мыслишь нестандартно и действуешь, временами, внезапно, как снег на голову. Я уж не говорю, что дискуссию ты часто поворачиваешь в неожиданное русло, и мы начинаем обсуждать не ту проблему, которую собирались. Даже лужу на тротуаре ты обходишь иногда не с той стороны, как собирался обходить ее твой спутник. Впрочем, мы давно к этому привыкли и так даже интереснее.
– И потом, как брату скажу, – добавил Гоги, – тебе трудно возражать также и потому, что ты, когда споришь, выставляешь не все свои резоны, а потом неожиданно достаешь спрятанный козырь и делаешь вывод, опираясь на неожиданную мысль.
– Да что тут странного, – не понял Сёма, – аргументов может быть полно, их приводят по мере надобности, когда того требует логика.
– Тут есть одна тонкость, Сёма, – пояснил Гоги. – Даже, если ты, на самом деле прав, это получается вдруг, внезапно, и тогда я думаю, что если бы спор начался с начала, я бы, может быть, возразил. Ты извини, бичо, я ничего плохого сказать не хотел.
– Короче, не ясно, чего ждать. – Сделал заключение Колян. – Вот и требуется, прежде чем сближаться, ну… обычная осторожность. Но кое-кто, к несчастью, перегибает палку.
– Возможно, вы и правы, – согласился Сеня, – мне это как-то не приходило в голову, я в своем поведении никаких загадок не вижу.
– Всё на самом деле вполне естественно. – Пожал плечами Андрей. – Условия жизни наложили отпечаток. На чужбине, в постоянном напряжении, вот и закалились. Приходилось скрывать свои намерения, на всякий случай. Впрочем, понятно не всё. Многие племена рассеяны среди других народов, а закалились только евреи? Может быть, всё дело в особой религии?
– Думаю, религия ни при чем. Когда все превратились в атеистов, ничего не изменилось, – попытался объяснить Сеня. – Так, как мы, не жил ни один другой народ. Например, цыгане проводят основную часть жизни в таборе, другие образуют на чужбине сообщества. А евреи пытаются слиться с коренным населением. Их прячут в резервации, а они стремятся вовне. Религиозные евреи этому противодействуют, да у них плохо получается.
– Похоже, что так и было. – Неуверенно согласился Андрей. – Но симбиоз, как правило, оказывался удачным, за одним печальным исключением, в Германии.
– Ну, это был далеко не исключительный случай, погромы устраивали столетиями. – Возразил Колян.
– Самое смешное, что каждый из нас, евреев, не ощущает себя инородцем, а при выезде за кордон испытывает ностальгию. Но, получается, любим страну без взаимности, – вздохнул Сеня.
– Насчет страны ты немного загнул. – Привычно заключил дебаты Гоги. – Официального гнета теперь нет нигде. Согласись, дорогой, прогресс налицо. Упорствуют какие-то подонки. Ну, попадаются еще проныры, которые виляют хвостом перед коренной массой и поругивают всех остальных, от евреев до кавказцев. И даже киевлян.
Гоги вновь наполнил стаканы Ахашени. Все были довольны, что тяжелый разговор завершился, но тут Колян вспомнил важный момент:
– Постойте, парни. Мы забыли, а Стас Данилов, с геологии, летом побывал в Израиле. Оказывается, евреи там, не такие, как у нас. Люди, как люди. Обычные, немного суматошные. А Эрик Вартапетян рассказывал об армянах. Здесь они в интеллектуальной элите, а в Ереване, кто – слесарь, кто учитель, кто – охранник. Так что дело не в генетике.
– Аминь, – провозгласил Андрей.
