Лев Исаевич Славин
Арденнские страсти
– А, черт! – простонал Осборн.
– Вы ранены?
– У меня, видимо, открылась рана на ноге. И я оставил там, в убежище, свой дневник.
– Я пойду за ним.
– Не смей! Черт с ним!
– Я перевяжу вам рану.
Майкл достал из нагрудного кармана индивидуальный пакет и прислушался.
– Вы слышите? Английская речь!
– Тише! Это диверсанты.
Осборн обнажил ногу. Его тряс озноб. А нога горела. Майкл забинтовал рану.
Вскоре голоса утихли, звуки моторов стали удаляться.
– Я выгляну, – сказал Майкл.
– Подожди.
Но Майкл, полусогнувшись, вышел из расщелины. Оставшись один, Осборн подумал: «Мальчишку подобьют». Он с трудом поднялся, чтобы пойти за Майклом, и скверно выругался, проклиная его. В это время тот вернулся.
– Они убрались, – сказал он.
– В какую сторону?
Майкл махнул рукой на запад.
– Боюсь спрашивать: как наши?
– Я никого не видел. Или убежали, или…
Он не докончил. Потом:
– Снизу идут танки. Много танков с пехотой на броне.
– Так… Все прокакали наши мудрецы…
– Я пойду.
– Куда?
– За вашим дневником.
– Сумасшедший!
– И за своей винтовкой. Не бойтесь. Я успею до их прихода.
И снова исчез.
Боль в ноге с такой силой пронзила Осборна, что он лишился сознания. Не совсем, наверно, потому что почувствовал, что ему суют в рот что-то холодное, зубы лязгнули о стекло, потом обжигающая жидкость пролилась в горло и глубже. Он открыл глаза.
– Улизнул из-под самого их носа, – сказал Майкл. – Они там все перевернули, почему-то пожгли, забрали наши винтовки… – Он опустил голову и прошептал: – Я видел труп Дика…
Грохот танков не прекращался.
– Очевидно, только мы двое уцелели, – сказал Осборн.
– Надо бы его похоронить…
Осборн пожал плечами и тут же застонал от боли в ноге.
– Вот ваш дневник, – сказал Майкл. Он протянул полуобожженную тетрадь. – Она тлела, я потушил ее снегом.
– Да ну его! Стоило из-за него рисковать.
– Стоило, – сказал Майкл. – Дневник – это самое драгоценное. Это летопись души.
– Слушай, ты не мог бы говорить не так красиво?
Майкл подумал. Потом сказал со вздохом:
– Нет, наверно, не мог бы.
Несмотря на тяжесть их положения, может быть даже безнадежность, Осборн усмехнулся – с такой наивной серьезностью это было сказано.
– Подождем, пока они уберутся, – сказал он.
– А потом?
– Попробуем пробраться к своим.
Они притаились в глубокой ложбинке, лежали на животах в снегу щека к щеке. Лежали долго. Танки шли и шли, и бронетранспортеры, набитые солдатами, и грузовики с понтонами, и бензовозы, и санитарные машины.
Осборн процедил сквозь зубы:
– Прямо просятся под бомбежку. Пара-другая «боингов» разнесла бы все это вдрызг…
Но мрачное небо висит почти над головами. Сильно сказано? Ну, над вершинами гор, во всяком случае. Да что там! Краями бурых лохматых туч оно цепляется за верхушки деревьев, особенно на горизонте, когда он вдруг на мгновенье становится виден в каком-нибудь просвете между горами, – внезапный порыв морозного ветра раздирает туман, и блеснет, как обещанье счастья, ослепительная, недостижимо далекая полоска голубого неба.
Только к середине дня стало тихо. Полузамерзшие Осборн и Майкл выкарабкались из своей ямы. Их шатало. Они принялись махать руками и охлопывать друг друга.
– Сильнее! – кричал Осборн. – Ты слишком нежно меня колошматишь!
– Я боюсь, вам будет больно.
– Ничего, моя рана задубела на морозе. Бей!
Поначалу они не решились идти по дороге, а пробирались по крутым лесистым склонам, держась за деревья и с трудом выдирая ноги из снега. Это было мучительно трудно, особенно для Осборна, и в конце концов, плюнув на опасность, они вышли на дорогу. Они тащились, то и дело оглядываясь. Но дорога была пуста: видно, вся немецкая сила укатила на запад.
Белизна ослепляла Майкла. Он пожаловался, что плохо видит. Осборн повел его за руку. А Майкл нес его гаранд.
– Значит, мы сейчас в немецком тылу? Да? – спросил Майкл.
– Выходит, так, – проворчал Осборн. Он посмотрел на Майкла. – Как ты несешь винтовку? В нее набьется снег. Неси ее дулом вниз.
Майкл послушно перевернул гаранд.
– Да, кстати, – сказал Осборн с насмешливым презрением, – что ж ты не сцепился с немцами? Ты же мечтал об этом.
Майкл молчал.
– Ты изменил своей религии – бороться с насилием. Ты вероотступник.
Он наслаждался растерянностью Майкла.
– А я тебе скажу: ты просто трус.
Майкл пробормотал.
– Знаете, я почему-то не почувствовал к ним ненависти…
Осборн посмотрел на него с возмущением.
К полудню они дошли до скрещения дорог. Снег был грязно изжеван гусеницами танков. Тучи по-прежнему шатались тяжело и низко. Но лес выглядел сказочно. Голые буки, низкорослые кривобокие березы превратились в красавиц: каждая ветка, каждый сучок оторочен хрустально белым кружевом. Майкл смотрел с восхищением на эту ювелирную работу морозного тумана. Осборн ее не замечал. У него ныла нога, он страшно устал, его мушкетерские усики намокли и повисли, на лице проступила жесткая щетина, кое-где с сединой. Кроме того, он очень хотел есть и от этого ослабел, но не признавался и старался не отставать от длинноногого Майкла.
Вдруг тот нагнулся и что-то поднял. Широкая деревянная стрела. Он стряхнул с нее снег. Оказалось, это дорожный указатель. На нем надпись: Бастонь.
– Мы, должно быть, совсем близко от наших, – сказал Майкл.
– Да, если их не выперли боши.
– Так, значит, нам надо пройти сквозь линию фронта?
– Да, но не это самое опасное.
– А что?
– Когда мы будем приближаться к своим, они с перепугу могут принять нас за бошей и подстрелить.
– То есть за переодетых диверсантов? -Да.
Майкл пробормотал задумчиво:
– Я допускал, что меня убьют… Но чтоб это сделали свои же… Боже, как это глупо!
– А ты что, приехал ума набираться на войне?…
Некоторое время части 6-й и 5-й танковых армий шли бок о бок, сметая слабые американские дозоры. Потом они веером разошлись: Зепп Дитрих – на северо-запад, он разинул пасть на Льеж и Антверпен; Мантейфель – на запад, стремясь заглотать Брюссель; 7-я полевая армия Бранденбергера перла на юго-запад, на Люксембург.
В авангарде 6-й армии шел отборный отряд эсэсовцев во главе с фаворитом Дитриха оберштурмфюрером Вайнертом. Одержимые мыслью продвинуться вперед как можно дальше и как можно скорее, они, овладев американскими оборонительными пунктами, не брали никого в плен, а, сберегая время, расстреливали американцев тут же на месте. Продвигались они по узким обрывистым дорогам с поразительной быстротой и в первые же несколько часов углубились в расположения противника не менее чем на двадцать километров. Но вдруг остановились. Перед ними бесновался незамерзающий горный поток, довольно широкий и весь в водоворотах. Странное и даже немного жуткое впечатление производило это холодное кипение воды среди оцепенелых снегов и льдов. Пришлось ждать, пока подойдут переправочные средства. Какая потеря времени!
Вайнерт в нетерпении шагал по берегу своей молодцеватой пружинистой походкой, колебля тело на длинных стеблевидных ногах, слегка поскальзывая на обледенелых камнях и нервно хлопая себя по сапогу резиновым хлыстом – шлагом.
Наконец порученцы, которых он беспрерывно посылал в тыл, доложили ему, что приближается колонна с инженерным имуществом, но саперы эти не свои, а соседа, то есть 5-й армии.
– Наплевать! – вскричал Вайнерт и приказал людям подготовиться к переправе.
Это была автоколонна капитана Франца Штольберга, груженная понтонно-мостовыми средствами. Капитан сидел в кабине головной машины. Иногда он сменял за рулем шофера, давая ему отдохнуть. Он и сам изнемог от усталости. Такой дьявольски трудной работы, как тут, в Арденнах, еще не было у Штольберга. Эти скользкие, как каток, дороги с проклятым наклоном в сторону обрыва! Эти неожиданные повороты почти под прямым углом, где приходилось отцеплять орудия и прицепы и лебедками перетаскивать через эти чертовы ловушки! А сзади в спину тычут наступающие части! А обгон на этих дорогах невозможен… «Нет, уж лучше польская слякоть», – угрюмо думал Штольберг. И вдруг всю его мрачность сдуло воспоминание о польской девчонке, об этой Ядзе, Ядзе-с-косичками, как ее на допросе упорно называл эта гнида гауптштурмфюрер Биттнер. И именно после этого допроса она неотступно стучится ему в голову – золотоволосая девчонка с гримасой загнанного зверька. А ведь он ее почти не видел, только какой-то миг, когда она пряталась в углу сарая, а там, в здании гестапо, поник, уронив лысую голову на стол, застреленный ею палач…
– Потрудитесь навести переправу как можно быстрее, – услышал он голос Вайнерта.
Вайнерт говорил отрывисто, повелительно. Штольберг слушал вежливо и, как показалось Вайнерту, почтительно наклонив голову. Они были примерно одного роста, Штольберг, пожалуй, пошире в плечах.
– Мне приказано, – сказал он мягко, – в первую голову обеспечивать переправу артиллерии.
– Ваша фамилия, должность? – так же отрывисто спросил Вайнерт, устремив на Штольберга красивые дерзкие глаза.
– Капитан Штольберг, начальник отдельной автоколонны Пятой танковой армии.
– Капитан Штольберг, в силу данных мне особых инструкций я приказываю вам немедленно навести переправу для моего отряда.
– Переправа будет наведена незамедлительно, – сказал Штольберг все так же учтиво, – но… по ней прежде всего пройдет артиллерия.
Собственно говоря, Штольберг мог, конечно, пропустить отряд Вайнерта первым. Но когда он увидел изнеженную и наглую морду Вайнерта, он пришел в ярость. И, как всегда в этом состоянии, заключил свою ярость в оболочку мягкости и даже как бы смиренности. Поначалу Вайнерт был обманут этой почтительностью. Но вскоре сообразил, что Штольберг не только противоречит ему, но еще, пожалуй, и издевается над ним.
Поток глухо ревел. Понтонеры подтягивали свои огромные калошеобразные лодки к берегу. Вокруг Вайнерта стояли эсэсовцы, все как на подбор рослые ребята. Некоторые с недоброй усмешкой расстегивали кобуры и стаскивали с груди автоматы.
– Капитан, вы отдаете себе отчет в том, с кем разговариваете? – процедил Вайнерт.
Штольберг обернулся и что-то шепнул стоявшему позади него артиллерийскому лейтенанту. Тот послушно кивнул и побежал к своим машинам. А через несколько минут артиллеристы установили у берега два полевых орудия. Быстро расчехлив стволы, они направили их на подобравшийся к берегу отряд Вайнерта. Все это они проделали проворно и, по-видимому, не без удовольствия. Прорвалась затаенная рознь между армейцами и привилегированной гитлеровской гвардией.
– У меня личный приказ фюрера! – уже не сдерживая голоса, кричал Вайнерт.
– Покажите, – по-прежнему мягко сказал Штольберг.
Артиллерийский лейтенант подошел к Штольбергу и, вытянувшись, доложил:
– Орудия заряжены картечью.
Вайнерт покосился на пушки, круто повернулся и бросил через плечо:
– Поторапливайтесь, капитан. Следом за артиллерией пойдем мы. Но на вас я подам рапорт.
Штольберг пожал плечами и сказал довольно равнодушно:
– Не советую. У вашего доноса нет будущности.
Услышав слово «донос», Вайнерт свирепо стеганул себя шлагом по сапогу и пошел прочь. Эсэсовцы терпеть не могли этого слова. Они придумывали для него столько вполне благопристойных псевдонимов: «заявление», «сообщение», «рапорт», «информация», «докладная записка».
А Штольберга угроза Вайнерта нисколько не испугала. Ну еще один донос. Что это изменит в его судьбе? И пока мимо по понтонному мосту с грохотом проносились орудия, влекомые лошадьми, которых ездовые нещадно стегали, потому что лошади были реквизированы у голландских крестьян и не понимали немецких команд, Штольберг вспоминал, как он тогда остановил машину и выпустил из ящика от македонских сигарет ту золотоволосую крошку и она, серьезно глянув на него, со всех ног побежала в сторону леса графа Потоцкого, где, как известно, притаились хлопские батальоны.
Игра продолжается
Наконец лейтенант Вулворт добрался до места. Оч пожал руку Маньковскому и тому рыжему парню и выпрыгнул из грузовика. Попал в сугроб, отряхнулся, засмеялся. Он был в прекрасном настроении. Все ему нравилось. И забористые словечки солдат, и дымно-сладковатая горечь дешевого табака, и крутые снежные тропинки, по которым он добирался до этого городка, и самое его название: Бастонь. В этом звуке есть что-то звонкое и воинственное. В радостно-возбужденном состоянии Вулворт не замечал некоторых странностей на улице. Она была забита грузовиками, крестьянскими возами, легковушками, даже танками. Один из них, видимо чрезвычайно спеша, попер на тротуар, и Вулворт вжался в стену. То есть, конечно, он замечал всю эту суету. Но не видел в ней ничего странного. Война! Он со вкусом вдыхал запах войны, запах этой сумятицы, эти крики, скрежеты, весь этот грозный и живописный хаос, каким ему представлялась война.
Немножко удивило его, что у входа в штаб 8-го корпуса не было часового. Оттуда выбежал сержант с
огромной кипой папок в руках. Он наткнулся на Вулворта, не извинился, а еще и чертыхнулся. Вулворт хотел было призвать его к порядку, но потом подумал, что сержант мог в спешке из-за этой горы папок и не заметить, что перед ним офицер. В полутемном коридоре Вулворт тщательно вглядывался в лица встречных офицеров. Он знал, что его дядя работает в штабе корпуса, но не знал, в каком отделе. Он заглядывал то в одну, то в другую комнату и не решался ни к кому обратиться. У всех такой озабоченный вид. Никто не сидел на месте. Хлопали двери, шкафы раскрыты настежь, ящики столов выдвинуты. Было похоже, что штаб выворачивает свое канцелярское нутро. Никто не обращал внимания на Вулворта.
В крайней комнате было поспокойнее. Два офицера молча выкладывали на столы кипы папок с документами. Потом нагибались, что-то брали из-под стола и засовывали в эти груды бумаг. Вглядевшись, Вулворт увидел, что это «что-то» – термитные гранаты. Офицеры были так заняты своим странным делом, что не заметили Вулворта. Он деликатно кашлянул. Один из офицеров, плечистый увалень, подняв голову и отбросив с глаз длинные белокурые волосы, спросил довольно сурово:
– Откуда вы взялись?
– Я ищу полковника Вулворта. И кроме того, не можете ли вы сказать мне, где базируется Шестая бронетанковая дивизия?
Офицер переглянулся с товарищем. Потом буркнул:
– Предъявите документы.
Вулворта поразил контраст между его вульгарной физиономией и этими золотистыми, почти дамскими кудрями, ниспадавшими до плеч и обрамлявшими его испитые черты.
С какой-то радостной услужливостью Вулворт показал свой офицерский билет и направление в часть,
– Однофамилец? – спросил офицер более мягко. – Или родственник полковника?
– Племянник, – несколько смущенно сказал Вулворт.
– Полковник три часа назад эвакуировался со штабным имуществом. Его перевели в верховный штаб. А что касается вашего направления, то вряд ли кто-нибудь сможет указать, куда занесло Шестую бронетанковую…
– Позвольте… как же это? Ведь есть дислокация…
Офицер внимательно оглядел Вулворта, его новенькую шинельку с начищенными пуговицами, сверкавшую лаком скрипучую кобуру и сказал:
– На войне, лейтенант, не все точно. На войне несколько иначе, чем на уроке каллиграфии в школе, из которой вы, по-видимому, недавно вылупились.
Другой офицер, постарше, с отвислыми усами, занимавшийся тем же, чем и сосед, то есть осторожным зарыванием термитных гранат в груды документов, сказал:
– Не разыгрывай паренька, Чарли. И не строй из себя старого окопного волка. Послушайте, Вулворт, ваш дядя действительно смазал пятки салом. И если вы жаждете его обнять и передать ему посылку от мамочки с теплыми носками и маисовой лепешкой, тогда валяйте в Нешато. Только побыстрее. Немцы уже в Троттоне. Это рукой подать. А что касается Шестой бронетанковой, то сам Дуайт Эйзенхауэр не скажет, где она сейчас мотается, все так перепуталось, что не разберешь, где фронт, где тыл.
Вмешался белокурый увалень. Он сказал довольно вежливо, видимо хотел загладить прежний хамоватый тон:
– По последним сведениям, не ручаюсь за их точность, ваша дивизия, возможно, находится где-то между Бастонью и Сен-Витом и пытается отразить натиск Пятой армии Мантейфеля.
Сказав это, он полез рукой под стол, достал из ящика очередную термитную гранату и принялся устраивать ее в кипе бумаг. Заметив удивленный взгляд Вулворта, он сказал:
– Как только на гребне этих гор, которыми вы можете любоваться через окно, покажутся немцы, мы подожжем термитные гранаты, и вся секретная документация превратится в пепел.
– Что же это? Наступление?
– Смотри, мальчик попался из смышленых, – проворчал длинноволосый.
– Вот что, лейтенант, – сказал другой серьезно, – у ворот штаба стоит «студебеккер». Валяйте туда. Только побыстрее.
– А вы?
– А мы остаемся. Мы попробуем все-таки не отдавать Бастонь.
Вулворт ничего не ответил. Только как-то неуклюже потоптался на месте. Этот капитан с отвислыми усами и заостренным, несколько свернутым в сторону носом казался ему необыкновенно симпатичным и даже красивым.
А вот тот, второй, белокурый увалень, совсем ему не понравился. Что-то было в нем заносчивое, наплевательское. Но Вулворт старался расположиться по-доброму к нему, пребывая в том блаженно-восхищенном состоянии духа, из которого не выпадал с той самой минуты, когда нога его ступила на землю пылающей Европы. Тем более что на груди у белокурого, особенно когда он поворачивался, играл бликами и испускал маленькие вспышки орден «Пурпурное сердце», на который Вулворт то и дело искоса поглядывал.
– Побыстрее! – крикнул капитан. – Больше транспорта не будет.
– А м… можно, – робко, заикаясь, сказал Вулворт, – а можно мне тоже остаться?
Он снова покосился на «Пурпурное сердце», которое ослепительно подмигнуло ему своим сверкающим оком.
16 декабря первому лейтенанту Конвею не пришлось принять очередную ванну в Спа. Паника, охватившая этот город, была еще сильнее, чем в Бастони, вероятно потому, что в Спа много тыловых военных учреждений, а тыловики, как известно, обладают несравненно более чуткой нервной организацией, чем задубевшие в боях фронтовики. Прислуга разбежалась, подача воды в ванное заведение «Петр Великий» прекратилась. Раздосадованный, некупаный Конвей, ладонью прикрывая рот и нос, чтобы не застудить горло, поплелся в штаб 1-й армии узнавать новости. Он не застал его. Только вихрь бумаг – приказов, запросов, директив – летал по пустым комнатам. Впрочем, сержант-буфетчик еще копошился в шкафах бара, запихивая в контейнер навалом вина, тушенку, сигареты, сардины, яичный порошок, что попало. Он-то и сообщил Конвею, что штаб во главе с генералом Ходжесом укатил по направлению к Вервье.
Но уж если Ходжес, спокойный, уравновешенный, методичный…
Сержант-буфетчик добавил, что до Вервье отличное шоссе не то что эти проклятые горные спирали, узкие как ловушка. Ведь в случае нападения с воздуха укрыться некуда. Что из того, что по обе остороны горных дорог густой лес, – там такая крутизна, что не вскарабкаешься. А превосходная магистраль на Вервье широка, и, кроме того, оттуда прямой путь на Льеж. Наш «студебеккер» идет туда не позже чем через час, потому что боши уже в Мальмеди, а ведь это рядом.
– Я видел у входа два «студебеккера», – заметил Конвей.
Сержант-буфетчик объяснил, что второй «студебеккер» идет с грузом боеприпасов совсем в другую сторону, в Бастонь…
Не дослушав, Конвей вышел на улицу. Он понимал, что надо спешить. Он горько пожалел в этот момент, что не выхлопотал себе увольнения из армии. С его ревматизмом и связями в штабе это не проблема. Но сейчас, когда завязывается сражение, это как-то не совсем удобно.
Поначалу он сел в «студебеккер», который направлялся в Вервье. Но краем уха он услышал, что немцы выбросили парашютный десант где-то в районе Шофонтона. А это недалеко от шоссе на Вервье. Поэтому он пересел на тот грузовик, который вез боеприпасы в Бастонь. Однако оказалось, что место в кабине уже было занято двумя старшими офицерами. Ну что ж… Сняв заиндевевшие на морозе очки, Конвей вскарабкался в кузов и принялся устраиваться в неуютном соседстве со взрывчатыми материалами. Все же это лучше, чем встреча с диверсантами! «Однако чертовски холодно! Бедные мои суставы! Нет, так воевать я не согласен…»
Конвей решил утеплиться. И пока шофер налаживал на колеса цепи, Конвей, дрожа как в ознобе, раскрыл свой чемодан. Наверху лежал незаконченный проект листовки, призывавшей покончить с чудовищем нацизма, цветная копия Рафаэлевой «Сикстинской мадонны», толстый дневник, в который, впрочем, Конвей не занес еще ни строки, и несколько брошюр: Томас Конвей, «Ранние византийские иконы». Он запустил руку в глубину чемодана и выгреб оттуда длинные солдатские подштанники. «Да, этот русский партизан Урс предупреждал, что немцы зашевелились… Ну что ж, я сообщил об этом в штаб. Но Диксон не придал этому значения, даже высмеял меня…» Сидя на ящике со снарядами, натягивая безобразные кальсоны на тощие ноги, Конвей был уверен, что предупреждал штаб о предстоящем ударе Рундштедта, но к его сигналам не прислушались. Да, это не случайная вылазка, а мощное контрнаступление! Только дурак этого не понимает! Но хотя ни Дуайт Эйзенхауэр, ни Омар Брэдли, ни «монах» Диксон не были дураками – о нет! – они этого не поняли.
В тот вечер они играли в бридж. Игра втроем требует особого сосредоточения. Ветер шумел в деревьях, окружавших виллу в Сен-Жермен-Ан-Ле, штаб Эйзенхауэра. Стекла в морозных узорах. Вино подогрето. В огромном камине уютно потрескивают поленья. В углу сверкает украшенная елка. Над дверью – белой, с бронзовыми инкрустациями – свисают листья омелы. В соседней комнате сержант-буфетчик с двумя подручными солдатами накрывает длинный рождественский стол.
В тот момент, когда Эйзенхауэр задумался, собрав вокруг глаз крупные ласковые морщины, как бы ему отразить сложную каверзу этого хитреца Брэдли, в комнату, неслышно ступая, вошел дежурный офицер. Сегодня им был молодой Дуглас Макартур-второй, лощеный, щеголеватый, похожий скорее на дипломата, чем на офицера-фронтовика. Быть может, это и не удивительно, если вспомнить, что всего два года назад он был третьим секретарем посольства в Лондоне. На левом плече его горел золотой меч и радуга на черном поле – эмблема сотрудников верховного штаба. С тех пор как этот молодой человек был пристроен при Эйзенхауэре, отцовское сердце главнокомандующего юго-западным районом Тихого океана генерала Макартура было спокойно за сына.
Макартур подошел к Диксону и что-то шепнул ему на ухо. Полковник, извинившись, тотчас вышел. Вернувшись, он сказал:
– Простите, генерал, но я полагаю, что должен вам это сказать. Трой Миддлтон звонил, что Рундштедт зашевелился.
Эйзенхауэр с минуту подумал и решительно метнул на стол карту. Потом спросил:
– Он сам звонил?
– Нет, из оперативного отдела. Передавали, что есть данные о прибытии на фронт Шестой танковой армии СС.
Эйзенхауэр сказал с ироническим недоумением:
– Воображение – хорошая вещь, но не в такой степени. Я надеюсь, Монк, вы объяснили им, что Шестая танковая армия СС находится в районе Кельна.
– Немцы все мечтают вернуть Ахен, – сказал Диксон. – Говорят, Гитлер поклялся…
– Шевелятся, вы говорите… – задумчиво проговорил Эйзенхауэр. – Очевидно, это то, что они называют «активная оборона».
– Я думаю, – сказал Диксон, – что немцы хотят захватить какую-нибудь высоту, чтобы преподнести рождественский подарок фюреру. В этом тоталитарном государстве есть такая рабская манера – делать подношения обожаемому фюреру за счет солдатской крови.
Омар Брэдли потер массивную челюсть, покачал головой и сказал негромким, словно застенчивым голосом:
– Take heed to yourself for the Devil is unchained [27].
Все вскинули на него глаза.
– Простите за цитату из «Айвенго», – продолжал он, – но я думаю, что это не так просто. По-видимому, Рундштедт хочет остановить наступление Паттона в Сааре. Это отвлекающий удар.
Эйзенхауэр кивнул Макартуру:
– Дуг, позвоните от моего имени Монти: как у них там, на севере? – Потом к Диксону: – Дайте нам вашу карту, Монк, знаете, ту, на которой нанесены расположения Рундштедта.
Когда карта была принесена, ее положили на стол осторожно, чтобы не смешать игральные карты, и склонились над нею.
– Ну да, – сказал Эйзенхауэр, – у них на все Арденны четыре пехотных и две танковых дивизии…
– …которые движутся на север, – добавил Диксон.
Карту сняли, они опять уселись за стол.
– Вряд ли с этим можно сделать что-нибудь серьезное, – сказал Эйзенхауэр.
– Вы говорите о дивизиях Рундштедта или о своих картах? – спросил Брэдли.
Эйзенхауэр рассмеялся:
– Вы же знаете, Брэд, вооруженные силы Соединенных Штатов могут высечь весь мир.
Вошел Макартур:
– Разрешите доложить? Фельдмаршал виконт Монтгомери шлет привет генералу Эйзенхауэру и информирует, что немцы перешли к обороне на всем участке.
– Очевидно, к активной обороне, – вставил Диксон.
Макартур продолжал:
– Фельдмаршал добавил, что Рундштедт не в состоянии наступать – у него нет для этого ни транспорта, ни горючего.
– Ни людей, – добавил Эйзенхауэр. Он задумался на мгновение и сказал: – А все же, Брэд, на всякий случай примем некоторые меры предосторожности. Уж очень у Миддлтона жидковатый фронт, весь в прорехах. Отправьте-ка ему Седьмую бронетанковую из Девятой армии, ну и, скажем, Десятую бронетанковую из Третьей армии.
– Из Третьей? Вы представляете себе, какой скандал мне учинит Готспер!
Эйзенхауэр удивился:
– Это еще кто? – Потом, поняв, рассмеялся: – Вы так называете Паттона?
Готспер – значит «горячая шпора». Так Шекспир в своей хронике «Генрих IV» называет за необузданность характера вождя феодалов Генри Перси. Конечно, Брэдли извлек это прозвище не из шекспировской хроники, а из своего излюбленного «Айвенго».
Эйзенхауэр поморщился:
– Мне надоела эта вечная возня с Джорджем Паттоном. Честное слово, я больше воюю с Паттоном, чем с Гитлером.
Все рассмеялись. Монк Диксон придал лицу небрежное выражение. Все насторожились: это предвещало острую реплику. У Диксона была репутация хорошего рассказчика, и он дорожил ею.
– Вы знаете, – сказал он, – как Гитлер отозвался о Паттоне? Мне передавал один пленный офицер: «Ах, Паттон, этот генерал-ковбой!» Но вот забавно: оказывается, Гитлер признался, что во всем мире он боится только двух людей: Сталина и Черчилля. Правда, к Черчиллю у него двойственное отношение. Дело в том, что Гитлер узнал, что Черчилль назвал его кровожадным подонком. Он взбесился и дал себе слово повесить Черчилля… – Диксон сделал паузу и закончил с тонкой улыбкой: – Конечно, в том случае, если он доберется до него.
Все захохотали пуще, но, взяв в руки карты, снова стали благоговейно-серьезны.
Игра продолжалась.
