Лидия Чарская
Дурнушка
VI
– Это написали вы? Судорога сжала мне горло, и я с трудом ответила:
– Да.
Маленький, подвижной и юркий старичок редактор недоверчиво повел на меня поверх очков своими быстрыми глазками и, положив руку на первый лист моей тщательно в третий раз переписанной рукописи, проговорил медленно, точно взвешивая каждое слово:
– Но вы и не подозреваете, мадемуазель, того, что вы написали что-то очень хорошее. Вы работаете давно?
– В первый раз.
– Как в первый раз? – приподнялся он на стуле.
– Я хотела сказать, что это моя первая повесть.
– Прекрасная вещь! Удивительно, что начинающая писательница, да притом еще такая юная, могла написать что-либо подобное. Мне остается поправить лишь некоторые технические стороны произведения, и только.
– Неужели же?.. – начала я дрожащим голосом.
– Вещь написана, если можно так выразиться, кровью и нервами… Тема тоже далеко не избитая, и мы охотно поместим ваш рассказ на страницах нашего журнала. Да, вам небезынтересно знать, конечно, условия гонорара? Мы платим по восемьдесят рублей за печатный лист. Эти условия могут вас удовлетворить?
Я невольно улыбнулась.
– Мне не надо гонорара, – произнесла я, мучительно краснея. – Я богата, отдайте мой гонорар нуждающимся.
– Этого нельзя, – улыбнулся в свою очередь, старик-редактор, и его лицо стало отечески-ласковым и добрым. – Вы можете это сделать сами, но редакция не смеет эксплуатировать труд своих сотрудников.
– Хорошо, – прервала я его, тут же решив вырученные деньги отдать моим бедным.
Первый успех вскружил мне голову. Я не помню, как я вышла из кабинета редактора, куда попала под видом прогулки, в сопровождении Вареньки, ждавшей меня на подъезде редакции, как прошла мимо маленьких клетушек с письменными столами, за решетчатыми стенками которых сидело и писало до десятка мужчин и женщин разных видов и возрастов.
– Что то пело и ликовало внутри меня.
– Я – талант! – тихонько произносили мои губы. – Я – талант! Я написала вещь, которая «прекрасна», которая вылилась «нервами и кровью» и которую прочтет вся Россия, прочтут tante Lise, Лили, и Вива, может быть, наравне с другими первоклассными писателями, печатающими статьи и рассказы на столбцах этого толстого журнала. И это написала я, бедная дурнушка Тася, с длинным носом и огромным ртом! И читая мою повесть, мой чудесный любимый «Сон девушки», они, эти люди, забудут, что я безобразна, и увидят во мне новую красоту, с которой не сравнится никакая красота в мире… Я талантлива!..
VII
«Сон девушки» вышел в свет в январской книжке толстого журнала.
Я не помнила себя от восторга.
Княжна Тася Горянина спряталась под псевдонимом «Подснежника», но все узнали, по милости Лили, кто автор интересной повести. Tante Lise в первую минуту пришла в ужас. На ее взгляд каждая писательница должна быть очень крикливой, обладать дурными манерами, грязными ногтями, стриженой головой, и курить папироски. Она со страхом приглядывалась к моим рукам и облегченно вздыхала, заметя, что мои пальцы по прежнему чистоплотны, а волосы уложены в строгую и скромную прическу.
Старая княжна, по-видимому, примирилась с печальной необходимостью иметь внучкой писательницу, но ставила мне лишь в условие отнюдь не затрагивать великосветских сфер в моих будущих произведениях.
– Больше из мира фантазий и сказок выбирайте себе сюжеты, – советовала мне tante Lise.
Приезжала Лили, нарядная, красивенькая и веселая, как птичка, и, насмешливо щуря свои круглые глазки, хвалила мою повесть. Она, очевидно, пробежала ее, как легкую безделку, и ничего особенного в ней, разумеется, не заметила. Остальные мои приятельницы тоже.
Только одна златокудрая баронесса Кити сочувственно и печально улыбнулась, пожимая мне руку.
Эта поняла меня, поняла, что «Сон девушки» – не простой рассказ, а правда, выхваченная из жизни, и я почувствовала невольную благодарность и симпатию к милой девушке.
Когда вторично я приехала в редакцию, уже по вызову самого редактора, для получения гонорара, прежней трусости и робости во мне не осталось и следа. Проходя мимо клеточек, за решетками которых работали молодые, пожилые и старые люди, мужчины и женщины, я уже не опускала глаз, как раньше. Напротив, я твердо и смело отвечала на недоумевающие и любопытные взгляды и глаза мои говорили за меня:
«Ну да, я и есть „Подснежникъ“, написавший мою прекрасную повесть, которой восхищается теперь, может быть, вся Россия и восхищались, конечно, и вы все, только не смеете мне высказать это».
Старик-редактор был не один. Спиной к огромному окну, сплошь заваленному разными изданиями, стоял еще молодой человек, с красивым нервным, несколько усталым лицом и черной вьющейся бородкой.
У него были прекрасные, смелые, открытые глаза, глядевшие, казалось, в саму душу. От таких глаз ничего не скроешь, они созданы, чтобы видеть правду и ложь.
Когда я вошла, оба собеседника сразу умолкли. В руках молодого человека была книжка журнала, открытая на первой странице моего рассказа.
«Значит, они говорили о моей повести!» – вихрем пронеслось в моей голове и я мучительно покраснела.
– А-а! весьма кстати! – ласково приветствовал меня, как старую знакомую, редактор. – Садитесь, княжна, гостьей будете, – шутливо добавил он и придвинул мне кресло. – Ну-с, как вы себя чувствуете, молодая писательница? Сколько раз прочли ваш «Сон девушки» в печатном виде?
– Нет, – солгала я храбро, чтобы не показаться слишком глупой в глазах незнакомого молодого человека, – я не успела еще его прочесть.
А сама, по крайней мере, раз десять подряд пробежала мою повесть в первый же день ее выхода из печати.
– Напрасно, – улыбнулся редактор, не поверив мне, конечно, ни на минуту. – А вот Сергей Вадимыч, – он чуть-чуть кивнул в сторону незнакомца, – читал, два раза читал и специально пожаловал к нам затем, чтобы узнать имя автора. Но мы скромны и немы, как рыбы, – шутил старик, – имя автора, скрывающегося под псевдонимом, – тайна редакции!.. Творец «Сна девушки» – некий «Подснежник», и этого вполне достаточно для любопытных читателей.
Я метнула незаметно взгляд в сторону молодого человека.
Он был серьезен. Его прекрасные глаза смотрели поверх моей собольей шапочки, но я чувствовала и сознавала, что он видит меня, не глядя на мое лицо, и мысль обо мне как об авторе «Сна девушки» гнездится в этой красивой голове.
Наступило томительное молчание. Редактор понял мою неловкость в присутствии незнакомого третьего лица и поторопился представить мне молодого человека. Слегка протянув правую руку в его сторону, он проговорил, старательно отчеканивая слова:
– Сергей Вадимович Водов.
Водов? Где я слышала эту фамилию? Решительно не помню, но она мне знакома и хорошо знакома – это я поняла сразу.
Я молча ответила на его почтительный, даже слишком почтительный, как мне показалось, поклон. Он же, бросив две-три незначащие фразы редактору, вышел из кабинета, поклонившись мне вторично.
– Кто это? – не утерпела я не спросить.
– Разве не знаете? Стыдитесь, княжна! Это новое восходящее светило на нашем литературном небе: писатель Водов.
– Писатель?
– Да, беллетрист, но и поэт отчасти.
Поэт? Теперь я вспомнила о нем. Стихи Водова мне попадались часто в разных периодических изданиях. Одно из них я помнила отлично – это было дивное описание итальянской ночи, с прекрасными лагунами и темным небом. Старая тема, но выраженная так жизненно, с такой блещущею красотою и яркостью красок, что, казалось, строки мелодичных куплетов и звонкие рифмы стиха были пропитаны знойной венецианской красавицей природой.
– Так это Водов, автор «Ночи в лагунах», – протянула я не то радостно, не то удивленно и, прежде чем редактор успел мне ответить, продекламировала первый куплет.
– Как, вы даже знаете наизусть? – удивился он. – Непременно поздравлю Сергея Вадимовича с новой почитательницей его музы, да еще такой талантливой, как вы!
– Нет, нет, не говорите! – испугалась я.
Мне живо представились насмешливо вскинутые на меня, жалкую дурнушку, глаза поэта.
И всю дорогу от редакции до дома я, помимо воли, не переставала думать о талантливом человеке со смелыми черными глазами, обладающем таким огромным талантом.
VIII
Как-то раз, гуляя по набережной, в сопутствии неизменной Вареньки, заменявшей мне компаньонку, я встретила Водова. Он шел быстро и легко, свободной молодой походкой. Увидя меня, он тотчас же прибавил шага и подошел ко мне просто, как к старой знакомой.
– Здравствуйте, – чуть-чуть приподняв круглую меховую шапочку, произнес он.
Я смутилась. Смутилась, во-первых, потому, что не ожидала его увидеть, а во-вторых, от присутствия Вареньки, удивленно вскинувшей на незнакомого ей господина свои подслеповатые глазки. Но отступать было поздно. Водов освободил свою правую руку от теплой перчатки и протянул ее мне.
Я робко подала свою.
– Славный день, – проговорил он и пошел рядом со мною, стараясь соразмерить свои шаги с моими.
На набережной было много знакомых, проезжающих в экипажах и прогуливающихся по гранитным плитам берега, и все они, как мне, по крайней мере, казалось, и мужчины, и дамы, с одинаковым изумлением поглядывали на меня и незнакомого им моего спутника.
Сначала я смущалась и краснела ежеминутно, но Водов сумел заставить меня позабыть и о праздной толпе, и о досаждающих взглядах, просто сказав:
– Я прочел вашу повесть.
– И? – замирая от волнения, спросила я.
– И… не поверил, что это написали вы, – в тон мне отвечал он с улыбкой.
– Но почему?
– Во-первых, простите, но в ней не видно молодости… Такую вещь должен был бы написать очень долго проживший на белом свете и много горя видевший от жизни человек. Каждая строка в нем, в вашем «Сне девушки», дышит правдой, но такой болезненной, такой вымученной правдой, которую трудно ждать от такого ребенка, как вы. И потом, многие штрихи так ярки и сильны, что повесть производит сильное впечатление.
– Но уверяю вас, – рассмеялась я невольно моему оправданию, – эта вещь написана мною!
– Верю и радуюсь! Ваш «Сон» – вещь далеко не обыкновенная, к тому же талантливая… Предсказываю вам, со временем вы будете большая знаменитость.
Он улыбнулся, но глаза его были серьезны, почти строги. У меня захватило дыхание.
– А мне чуть ли не запретили писать, – через минутное молчание пожаловалась я.
– Кто?
– Близкие… Tante Lise, моя воспитательница.
– Вы сирота?
– Да.
– И богатая сирота, потому что отказывались от гонорара, как мне передавал редактор, – и глаза его насмешливо сощурились.
– Ну, да, – пробормотала я, – мне казалось, что есть много людей… писателей… нуждающихся, бедных, которым нужны деньги, а я, вполне обеспеченная, слишком даже, отбиваю у них заработок.
– Вот вы какая добрая! – улыбнулся Водов. – У нас редко кто заботится о других. Потому-то и нет настоящего счастья на свете. Люди завидуя друг другу, теснят один другого, мешают жить друг другу. А между тем мир велик и места, и дела всем хватит. Если бы я писал так молодо, свежо и сильно, как вы написали ваш «Сон девушки», я был бы очень счастлив.
– Но вы так чудесно пишете сами! Вы написали такую чудную вещь! – искренне вырвалось у меня.
– Какую?
– «Ночь в лагунах».
– Э, полноте, это слабейшая… Я не профессиональный поэт, я романист. Ну, так, видите ли, я пишу много и пишу сильно и хорошо. Я это и сам чувствую, чувствуют и другие. А знаете ли почему? Я пишу тогда только, когда мне хочется, когда нахлынет волна вдохновенья и нет сил с нею справиться, когда душа ноет и томится от чего-то неясного и ожидая чего-то хорошего, светлого, крупного!
Он говорил горячо, взволнованно. Его глаза блестели ярче.
«Зачем он говорит мне все это, со второй встречи знакомства? И что может быть общего между мною и им?»
– Сергей Вадимович, – начала я нерешительно, – зачем вы мне это говорите?
Он посмотрел на меня недоумевающе, как бы проснувшись и увидя меня впервые.
– Зачем, – переспросил он как бы бессознательно и после минуты молчания добавил, – право, не знаю, но мне показалось, княжна, что вы лучше, нежели кто-либо другой, поймете меня, потому что вы такая светлая и чистая душа, такая чуткая и хорошая! Очень хорошая! – подтвердил он серьезно.
Мое сердце забилось радостно.
Ведь вот же нашелся человек, заметивший мою душу, несмотря на мое уродство! И я почти счастливая вернулась домой.
IX
Тася, ты знакома с Водовым? – спросила как-то Лили, заехав ко мне перед уроком верховой езды, который она брала в манеже.
– Почем ты знаешь?
– Тебя видели разговаривающей с ним на набережной, не помню кто, кажется, Вива. Но не в этом дело… Видишь ли, Тася, maman устраивает музыкально-вокальный вечер на днях в пользу бедных. И ей хочется, чтобы на нем участвовал Водов, он очень хорошо читает стихи. Мама и я желали бы, чтобы он прочел что-нибудь… Это в пользу приютов. Мы не знакомы с ним; напиши ему ты от имени мамы.
– Но, Лили, – искренне возмутилась я, – ведь нельзя же его нанимать, как тапера!
– Вот глупости! Никто его и не собирается нанимать, дурочка, он должен быть очень счастлив, мы делаем ему честь, приглашая его на наш великосветский вечер. Наконец, ему заплатят за это!
– Но ты пойми, Лили, Водов ничего не возьмет, ему и предлагать нелепо…
– Да ты и не предлагай. Просто попроси его участвовать… Ведь это для бедных.
– Ну, и участвуй сама, – почему-то обиделась я, – а беспокоить знакомого мне человека, да еще с таким большим именем – не рискну. Попроси тетю написать ему. Мне неловко.
– Ну-ну, милая Тася, – залепетала она, обнимая меня и целуя нежно. – Пожалуйста! Сделай это для меня и для мамы. Очень, очень прошу тебя! – и она ласково трепала меня по щеке душистой ручкой и умильно, по-кошачьи, заглядывала мне в глаза.
Лили была красива, так красива, что отказать ей не было никакой возможности. Я смотрела в ее прелестное лицо восторженными глазами и тут же обещала ей написать Водову во что бы то ни стало.
К тому же ведь и для меня его присутствие было бы далеко не безразлично. Последнее время я только и думала о нем.
Прошло две недели с нашей встречи на набережной, но вся она до малейших подробностей оставалась в моей голове. Я была теперь бесконечно благодарна ему за его сердечную беседу. Еще бы! Ведь, никто еще, кроме покойного отца, не говорил так со мною! Все люди – и молодые, и старые – не могли не смотреть на меня с откровенной жалостью или некоторым любопытством. А этот, красивый, добрый, талантливый и лучший, может быть, из людей человек, отличил меня, заглянув мне в душу. Свободно и просто, как с товарищем, поделился он со мною своим настроением. И при этом не было ничего обидного в его глазах, смотревших на меня просто и серьезно. Я часто замечала, как преувеличенно быстро бросалась наша светская молодежь оказывать мне ничтожные услуги: поднять уроненный мною платок или подставить стул. Они старались как будто доказать этим, что ничуть не замечают моего отличия от светских красавиц, и тем только еще более подчеркивали мое безобразие.
Однако, я позабыла о том, что я дурнушка, в ту минуту, когда писала на изящном листке, украшенном гербом князей Горяниных, записку Водову по просьбе Лили.
Ответа я не получила, только, заехав как-то к старику-редактору, я услышала от него, что Водов будет читать на вечере кузины.
X
Концерт моей второй тетки, жены моего родного дяди, и матери княжны Лили удался на славу.
Большой зал собрания был переполнен самой изысканной публикой столицы. Тут и там между тюлевыми и газовыми, залитыми пальетками и золотом туалетами мелькали не менее их нарядные и блестящие мундиры. Сдержанный говор и запах дорогих духов парили в воздухе.
Кузен Вива со значком распорядителя на плече встретил нас у входа и, подав руку tante Lise, провел ее в первый ряд кресел. Тетя не хотела отказать себе в удовольствии посмотреть на свою племянницу и любимицу Лили, подвизающуюся в этот вечер на эстраде в качестве актрисы-любительницы.
– Voyons! voyons![4] – твердила она поминутно, величественно кивая направо и налево своим многочисленным знакомым.
Я, уничтоженная, по обыкновению, одним видом моего бального туалета, еще более подчеркивающего безобразие лица и фигуры, сидела с опущенными глазами, стараясь не смотреть и не видеть всей этой нарядной и чуждой мне толпы. В то время, как я смущенно теребила длинные концы шелкового пояса, кто-то неслышно подошел ко мне, встал перед моим креслом и произнес, протягивая руку:
– Простите, что я не ответил вам письменно, а передал через третье лицо о том, что выступлю в качестве декламатора на вашем вечере. Но у меня были на то особые причины. Мы поговорим о них после, а теперь не будете ли добры представить меня княжне, вашей тетушке.
Я угадала, чей это был голос, не поднимая глаз на говорившего. Я не посмела взглянуть ему в глаза, потому что радость, охватившая меня, непонятная мне самой, радость от одного его присутствия в этом зале, была слишком очевидна на моем лице. И я машинально исполнила желание Водова, представив его tante Lise.
– Я читаю в последнем отделении концерта, – сказал он, – а пока, если позволите, посижу с вами.
С этими словами он непринужденно опустился на соседнее не занятое рядом со мной кресло. Тетя, занятая в это время разговором с женою знакомого консула, ответила на почтительный поклон представленного ей мною Водова и тотчас же возвратилась к прерванной беседе.
– Благодарю вас, что не отказались читать в этом концерте, – проговорила я, решившись, наконец, взглянуть на моего соседа.
Он был в изящном фраке с широким вырезом на груди и нарциссом в петличке. Его добрые черные глаза ласково-дружески смотрели на меня, как бы ободряя.
– Что вы хотели мне сказать по поводу моего приглашения? – спросила я, помолчав немного.
– То есть вы хотите знать, иначе, – рассмеялся он, – почему я не ответил вам на вашу записку письменно?
– Ну, да, – не могла я не улыбнуться и тотчас же сделала испуганное лицо, зная, что улыбка мне не идет вовсе.
– Видите ли, княжна, – начал он серьезно, – я не писал вам ничего, потому что хотел сказать вам слишком много. Постараюсь быть кратким и точным, насколько умею… Вы и эта великосветская забава – хотя бы в пользу бедных – что у вас общего? Я не понимаю благодетельствовать беднякам таким образом. Ведь тут играет большую роль само развлечение, а не желание помочь беднякам. Ведь устройство такого концерта возьмет немало денег, а не лучше ли было бы эти деньги просто собрать среди богатых добрых жертвователей и передать их бедным людям. А тут устраивается концерт, на котором веселятся сами благотворители, совершенно позабыв в эти минуты о цели этого концерта. Я знаю, что вы поняли меня. Вы не от мира сего, княжна, вы не подходите к ним, к этой среде. Девушка, написавшая такую вещь, как ваш «Сон», не может быть заурядным светским созданьем. Вы обладаете талантом, поднимающим вас выше этой толпы, – и он небрежным и красивым движением головы обвел зал.
Точно душистый фимиам потянулся ко мне со всех сторон и окутал меня своим благовонным туманом. Я слушала Водова, не смея поднять глаза, боясь встретить насмешливую улыбку соседей… И боялась совершенно напрасно, потому что все взгляды были обращены на эстраду.
Там, entre les deux paravents,[5] среди корзин с живыми цветами должна была сейчас разыграться веселенькая светская безделка одного из модных французских авторов. Оркестр проиграл прелестный вальс, последнюю новость сезона, и Лили неожиданно вбежала на эстраду.
Ее чуть-чуть загримировали ради условий эстрады, и она казалась прехорошенькой девочкой. Костюм субретки удивительно шел к ее типу: коротенькая юбочка обнажала стройные ножки в туго натянутых шелковых чулках. Белый чепчик, изящно наколотый поверх пышной прически, удивительно красил ее головку. Играла она очень мило, стараясь подражать какой-то актрисе, виденной ею не раз во французском театре. Все это было ново и забавно, и ей усиленно аплодировали, особенно из первых рядов, где сидели наши родственники и знакомые.
Наконец, Лили и Кити, изображавшая хозяйку Лили по пьесе, ушли с эстрады под гром неистощаемых аплодисментов.
Их сменила приглашенная певица, потом артист, игравший на скрипке и, наконец, очень талантливая пианистка, игрою которой и закончилось первое отделение.
В антракте Водов извинился и покинул свое место рядом со мною. К нам стали подходить наши многочисленные знакомые и завязался обычный пустой светский разговор, к которому я все еще не могу привыкнуть, как это ни странно.
Началось второе отделение концерта, и Водов вышел на эстраду.
Не знаю почему, но сердце мое дрогнуло.
Он обвел публику спокойным взглядом и начал свою декламацию.
Это были стихи, которых я не встречала еще в печати, очевидно, не выпущенные в свет, чудесные и мелодичные, как музыка.
В них говорилось о том, как молодой поэт читал свою поэму во дворце короля. Вокруг него толпятся вельможи и рыцари. Прекрасные дамы, в драгоценных уборах, дарят ему свои улыбки. Сам король, маститый старец, сходит с трона, чтобы воздать должное молодому артисту. Но он ничего не видит, ничего не слышит. Ему не нужно похвал нарядной толпы, не нужно льстивых улыбок холодных красавиц… В самом отдаленном углу зала сидит его дорогая. На ней нет драгоценного убора, ни нарядного платья, но ее приговор дороже ему и милее льстивых речей первых красавиц королевства. Она поймет его поэму лучше всей этой суетливой и льстивой толпы, потому что сама она слагает песни, любимая музами не менее самого поэта. Он пробирается к ней через шумную толпу гостей, берет ее за руку и говорит ей, что она – избранница его сердца…
Водов кончил, а я все сидела, как приговоренная к смерти, боясь вникнуть в смысл только что прочитанного, боясь поверить своему счастью.
Эти звонкие рифмы, эта неподражаемая мелодия стиха посвящались мне. Нельзя было не понять, что тема схвачена не из мира фантазии, что Водов применил свое произведение или написал его, может быть, даже в честь новой зарождающейся между нами дружбы. Поэт, читающий в королевском дворце, – он сам, скромная девушка, любимая музами, – я.
Это ясно и понятно, как Божий день! Но чем? чем я заслужила такое счастье? Господь Великий и Милостивый, да неужели же, неужели же я могла произвести впечатление на этого талантливого человека?
В зале неистово аплодировали. Водов кланялся направо и налево с гордым достоинством, свойственным только избалованным судьбою людям. Я взглянула на него и вспыхнула до корней волос ярким румянцем смущения. Они, эти прекрасные глаза, смотрели мне прямо в зрачки с освещенной эстрады, а слегка побледневшие от волнения губы чуть заметно улыбались мне, только одной мне.
В эту ночь я не смыкала глаз до рассвета. Я горячо молилась и благодарила судьбу. Я, религиозная по натуре (мой отец внушил мне с первых лет детства любовь к Богу), и в дни скорбей и радостей всегда обращалась к Великому помощнику. Молитва подкрепила меня. Тихое счастье обвеяло меня своими крыльями. Мне казалось, что жизнь прекрасна, когда есть в мире человек, который ценит меня.
