Лидия Чарская
Дурнушка
XI
На днях приезжал с визитом Водов. Я забыла сказать, что тетя в вечер концерта пригласила его к нам.
Приехал неожиданно, в то время, когда я меньше всего думала о нем. Я сидела одна в маленькой приемной, с томиком Тургенева в руках, в ожидании Лили, обещавшей заехать за мною для прогулки со своей компаньонкой.
Едва лакей успел доложить о нем, как он уже был подле меня. Я скорее почувствовала его, нежели увидала. Он внес с собой струю морозного воздуха и какую-то особенную бодрость.
– Как только княжна, ваша тетушка, позвала меня, к вам я, как видите, сразу воспользовался ее приглашением, – первое, что сказал он, пожимая мою руку.
Я стояла потерянная, сконфуженная, забыв обязанности хозяйки, выронив томик Тургенева из своих дрожащих рук. Водов поднял книгу и положил ее на стол, все еще не сводя с меня взора.
И вдруг точно что подтолкнуло меня. Сделав над собою невероятное усилие, я отбросила досадное смущение и спросила:
– Сергей Вадимович, ведь то стихотворение, которое вы читали с эстрады три дня тому назад, посвящено…
– Вам, – договорил он просто.
Лица его я не видела, потому что опустила ресницы, чтобы не выдать выражение глубокого счастья, охватившего меня в эту минуту и отразившегося в моих глазах.
– Оно было посвящено вам как творцу «Сна девушки», восходящему светилу и будущей яркой звездочке на нашем литературном горизонте, – сказал он и низко, почтительно склонился передо мною.
Что-то дрогнуло внутри меня. Так вот оно что! Он интересуется не мною лично, а тем дарованием, которое угадывает во мне! И сердце мое больно сжалось от разочарование и стыда, но лишь на одну минуту.
«А разве всех других девушек не любят за что-то? – стараясь себя успокоить, рассуждала я, – одних за доброту, других за ум, третьих за красоту и грацию? Разве можно полюбить ничтожество? Нет, нет! Если суждено мне быть хоть крошечку любимой им, этим бесконечно милым человеком, пусть он любит за талант или за что другое, не все ли равно – лишь бы любил, лишь бы ценил и уважал меня, как друг, как брат, как товарищ».
Я подняла глаза и тотчас же поймала его направленный к моему лицу взгляд.
– Ну, а если вы ошибаетесь в моем даровании? – тихо, но твердо обратилась я к нему.
Он усмехнулся.
– Я, ведь, кроме «Сна девушки», ничего не написала! – продолжала я, ободренная его молчанием.
– И этого достаточно, – подхватил он быстро. – Вы знаете, знаменитый Лесков написал свою первую повесть тридцати лет от роду, княжна, а вам нет еще и восемнадцати…
– Но мне кажется почему-то, что я не напишу больше. Вот уж месяц не могу себя принудить взяться за перо.
– Вздор, я сам не пишу целыми годами. Долгое бездействие способствует только развитию таланта. Вы не отчаивайтесь, сам Пушкин, говорят, месяцами ничего не делал…
– Боже, какие сравнения! – не могла не улыбнуться я.
Он взял мою руку и, серьезно заглянув в мои глаза, сказал:
– Я твердо верю в ваш талант, княжна! Одна ласточка не делает весны, это правда; один «Сон девушки» не может еще дать вам громкую славу и литературное имя. Но благое начало положено, и я верю не только в это благое начало, но и в дальнейшее процветание вашего дарования…
Он хотел, казалось, сказать еще многое, но вошла tante Lise и разговор принял совсем другое направление.
Сергей Вадимович сразу сумел понравиться тете. Требовательная и предубежденная против него, как против каждого человека не своего круга, смотревшая на него несколько свысока, tante Lise скоро, однако, позабыла об этом.
С каждой новой фразой, исходившей из уст Водова, морщинки на лице старой княжны разглаживались, и что-то похожее на улыбку мелькнуло на ее губах.
Водов происходил из старой дворянской семьи, когда-то очень богатой. Он часто бывал за границей и умел мастерски передавать свои впечатление. Tante Lise, не выезжавшая в продолжении целых десятков лет из России, страшно интересовалась Европой, преимущественно Швейцарией и Италией, где прошла ее юность, где осталось у нее много молодых воспоминаний.
Визит Водова был, может быть, более продолжителен, нежели того требовало светское приличие, но такого невольного промаха не поставили на этот раз в вину молодому человеку.
– Il tres distingue, tres comme il faut,[6] – сказала tante Lise по его уходе. – Tres distingue, qui! И совсем из нашего круга, – подтвердила она еще раз, покидая гостиную.
А я, как была, так и осталась на своем месте. Его откровенная речь не могла не взволновать меня… Я верила, что Водов относится ко мне исключительно, в силу ли сочувствия к моему печальному положению, или же из уважение к новому зарождавшемуся таланту, я не знала, но я верила в его симпатию, твердо верила, и в то же время сердце мое сжималось от тоски. Не того жаждала моя молодая душа. Симпатизируй он мне просто, как молодой девушке впечатлительной, умной, доброй и чуткой и я была бы бесконечно счастливее, нежели теперь, когда он ждал от меня блеска, славы и ему нравился во мне уже этот будущий блеск, созданный его воображением.
XII
Сергей Вадимович заехал к нам вскоре как-то опять. Tante Lise лежала с сильнейшим приступом невралгии и не могла выйти к гостю, предоставив мне занимать его.
Водов был очень рассеян в это свидание.
– Вы больны? – сочувственно спросила я, поглядывая на его осунувшееся лицо и желтые пятна на матовых, без признака румянца, щеках.
– И да, и нет, если хотите, – ответил он уклончиво и подняв на меня глаза, пояснил, – я болен мыслью, если так можно выразиться, Наталья Николаевна.
Он в первый раз называл меня так. Постоянное прибавление моего титула как-то сухо звучало в его устах. Я взглянула на него благодарными глазами и робко попросила:
– Поделитесь со мною вашей болезнью.
– Спасибо, – с мимолетной улыбкой бросил он. – Видите ли, княжна…
– Наталья Николаевна, – поправила я его.
– Наталья Николаевна, – повторил он послушно и снова улыбнулся своей милой улыбкой, – меня преследует мысль о моем бессилии. Я не удовлетворен ведением дела журналов и изданий. Мои вещи сейчас принимаются в силу того только, что «они» ожидают от меня в недалеком будущем более усидчивого труда и тщательной отделки. Такие оговорки мне несносны. Я пишу давно и много, мне тридцать четыре года и в эти годы уже, согласитесь сами, неприятно получать замечания от людей, менее меня знающих в деле и сильных только силою своего материального могущества, позволяющего им быть хозяевами над тем, что вести другим бывает иногда недоступно. И тогда я начинаю раздражаться, приходить в ужас. И весь мой ужас только в том, что я бессилен, т. е. беден.
– Вы бедны? – удивилась я.
– Ну, относительно, конечно: для того, что хочу предпринять, беден… Покойная мать оставила мне прекрасное имение под Курском. Доходами с него я и живу. Гонорар периодических изданий – случайные получки, и на них рассчитывать нельзя… Я вам говорю все это потому, княжна, что не считаю вас бездушной светской куклой в тесном смысле этого слова.
«Ну, да, – мысленно горько произнесла я, – ты мне приписываешь душевные достоинства потому, что наружные отсутствуют в моей особе».
– Я говорю с вами как с товарищем, – продолжал, между тем, Водов, – с другом, способным понять и оценить меня… Мы ведь с вами друзья, не правда ли, княжна?
И он протянул мне обе руки через маленький столик, за которым я сидела, и я не могла не положить в них своих. Он тихонько их пожал по очереди одну за другою, и, задержав немного, выпустил.
Потом он снова заговорил быстро и пылко, с чисто юношеским задором. Он говорил о том, как тяжело ему бывает подчас; что он если б у него была возможность, открыл бы собственное издание, свой собственный идеальный журнал, где бы сотрудники, молодые, сильные духом и талантом, могли бы работать по собственному произволу, не стесняясь никакими рамками условности… Писали то, что хотели и могли писать…
Он говорил горячо, убедительно, увлекаясь, как поэт. Видно было, что над этой мыслью задумывался он подолгу, что это – его больное место, его рана, которая не заживет до тех пор, пока не осуществится его заветное желание. Он заметно волновался и, казалось, позабыл о том, что слушательница его – самая ничтожная молодая девушка, бессильная, в силу своей неопытности, помочь ему советом… Он ходил большими шагами по гостиной, с разгоревшимися глазами и щеками, пылавшими румянцем и говорил, говорил без умолку. Потом он вдруг внезапно остановился передо мною.
– А для вас нашлось бы у меня лучшее место в моем издании, – обратился Водов ко мне. – Ваш молодой талант развился бы на свободе, не задавленный, не стесненный ничем! И как бы я был счастлив этим!
Мне безумно хотелось видеть его счастливым… я смотрела в его пылающее лицо, слушала мощную, вдохновенную речь и мучилась бессилием помочь чем-либо.
И вдруг яркая, как огонь, мысль прожгла мой мозг; невольная радость, почти восторг охватил меня: я нашла ему выход.
– Сергей Вадимович, – начала я робко, или не я, вернее, а что-то внутри меня, руководившее мною помимо моей воли, – постараемся осуществить вашу идею вашего идеального журнала. Я богата, у меня есть сто тысяч моих собственных денег, оставленных мне покойным papa, которыми я, вопреки принятым условиям, могу пользоваться с шестнадцати лет. Возьмите часть их на ваше дело и пусть это дело будет нашим общим… Хотите? Да? Я поговорю с tante Lise. Ваш труд… а мои…
Я не договорила и ужасно мучительно покраснела от смущение и страха. Мне казалось, что вот-вот он гордо и презрительно отклонит мое предложение, оскорбленный моим непрошеным вмешательством. Но ничего подобного не случилось. Водов только взглянул на меня пристально, странным, рассеянным взглядом, точно не дослышал моих слов, и, проведя рукою по своему изжелта-белому лбу, как бы отгоняя докучную мысль, сказал без малейшей тени волнения и обиды:
– Да… да… Но об этом надо еще подумать… если позволите, мы поговорим как-нибудь еще раз, княжна…
И как-то поспешно поклонившись, он поторопился уйти.
Мне сделалось тяжело и неловко. Мое предложение сорвалось помимо воли, так внезапно, и теперь я каялась в моей неуместной поспешности. Меня крайне удивило и то, как просто отнесся к этому Водов. Не могли также не изумлять меня и его странная рассеянность, и поспешный уход.
Со дня моего нелепого, как мне теперь казалось, предложения, сделанного мною Водову, я не видела Сергея Вадимовича и болезненно томилась о том, что невольно оскорбила его.
Теперь моя жизнь казалась мне снова пустой и бесцветной. Нашелся смысл у нее, менее всего ожидаемый мною, и исчез, блеснул радостный луч в лице милого человека и погас. Но расстаться с мыслью о нем я не могла. Увидеть еще раз Сергея Вадимовича, вылить всю свою душу перед ним, рассеять мои сомнения – вот чего я смутно и горячо хотела. А сомнений набралось так много! Со времени появление в печати «Сна девушки» я ничего не могла писать. Горячая, непобедимая волна, захлестнувшая меня в ночь моего первого творчества, отхлынула от меня далеко-далеко! Желанный порыв вдохновения остыл, казалось, навсегда. Перо валилось из рук… Мысль только и работала в одном направлении: увидеть его хотя раз, услышать его голос, вот и все, что я так жаждала сейчас.
Всю меня заполняло теперь захватившее меня врасплох и неожиданно подкравшееся ко мне новое чувство. Я полюбила. Полюбила талантливого, благородного и великодушного человека. Полюбила всей душою.
Я отлично понимала, что с моим безобразием надо быть чем-либо выдающимся, из ряда вон выходящим, чтобы заставить полюбить также себя. К тому же сам Водов ясно высказался, что преклоняется передо мною как перед талантом, который, развившись и вылившись в определенную форму, поставит меня на желанную высоту.
«Одна ласточка не делает весны», «один „Сон девушки“ не даст имени», – вспоминались мне поминутно его слова. Но, что было делать, если голова моя не рождала новых мыслей, сердце не трепетало от приближения уже знакомого мне сладкого волнения, а перо застывало в моих слабых пальцах, казавшихся мне теперь такими ненужными и бесполезными. Невольная злость к самой себе охватила меня. И ко всему этому примешивалось еще мучительное, нестерпимое желание быть достойной внимания дорогого человека, оправдать его доверие, Доказать ему, что я действительно что-то представляю из себя. Я никогда не молилась так горячо и так много, как в эти дни.
– Господи, – шептала я с убеждением, что моя молитва должна быть услышана небом, – Господи, помоги мне его увидеть, только увидеть! Господи!
Об издании «идеального журнала» я уже не думала больше. Если бы даже tante Lise, моя опекунша и дала бы мне на наше предприятие все мое приданое, то гордый и щепетильный Водов вряд ли принял бы от меня эту жертву. Я отлично сознавала, что его рассеянный ответ в наше последнее свидание нельзя было принять за согласие. Я не могла вполне поручиться даже, расслышал ли он меня как следует в ту минуту или нет…
XIII
Так вот оно какое! Вот что называется счастьем, неожиданным, необъятным, могучим!
Прошло много дней с того знаменательного вечера, а я все еще не могу опомниться от счастья, не могу прийти в себя и проснуться от своего чарующего сна!
Как это случилось?.. Ни я, никто из моих не ждали этого, а, между тем, никто и не удивился событию, точно в нем не было ничего удивительного, точно так должно было быть и не могло быть иначе! Только я одна не могла свыкнуться с мыслью, не могла поверить странной действительности. Неожиданная радость, почти граничащая со страхом, заполнила меня, как бы пересоздала все мое существо на новый лад.
Я стала невестой Водова.
Это совершилось, точно во сне.
В субботу мы с tante Lise, Лили и Вивой были в опере.
Совсем неожиданно в нашу ложу вошел Водов. Из театра tante Lise пригласила его пить чай к нам. Приехали к нам и Лили с Вивой.
После ужина Вива сел за рояль и стал копировать пение оперной примадонны. Это было очень забавно.
Мы искренно смеялись. Смеялся и Водов, причем лицо его, немного суровое и холодное, делалось добродушным и милым, как у ребенка.
Я была счастлива уже тем, что он не обиделся на меня, что он приехал к нам для меня одной, может быть. И это меня радовало не мало. Щеки мои горели, глаза блестели, как никогда. Я минутами даже забывала о моем безобразии, и вся моя душа тянулась к нему, и я поминутно взглядывала на него, милого, дорогого, хорошего, бесконечно мне дорогого.
У меня было так светло и хорошо на душе в этот вечер, что невольно хотелось что-нибудь сделать для окружающих, чтобы так же хорошо было и всем.
Tante Lise расспрашивала о чем-то Лили в столовой.
Вива наигрывал что-то на рояле.
Я и Водов ходили по гостиной.
– Теперь и мы можем говорить на свободе, – улыбнулся мне Водов, не сводивший с меня во весь вечер пристального взгляда, несказанно смущавшего меня.
– Что же вы хотели сказать мне? – спросила я не совсем твердо, встречаясь с ним глазами.
– Многое, княжна, и это многое, предупреждаю, удивит вас. Помните, в последний раз я говорил вам, что мне не хватает материальной силы осуществить заветную мечту – издание того «идеального журнала» – в которую я посвятил вас, говорил о ней с вами, как с товарищем-другом, собратом по искусству, а не со светской барышней? Наталья Николаевна, – серьезно, почти строго подчеркнул он и, когда я молча сочувственно кивнула ему головою, он продолжал, – вы были так отзывчивы и чутки, что предложили мне свою помощь, выступив наравне со мной инициатором дела. Значит, вы верите в него? Верите и в меня, почти незнакомого вам человека?.. Ответьте мне, княжна, верите ли вы в меня, в мой талант, в мои силы?
Что я могла ему ответить! Я мало думала о самом журнале. Все мои мысли кружились только вокруг самого Водова. Его идея уже была мне симпатична в силу того, что он сам так увлекался ею. Как же он мог спрашивать меня, сомневаться в моей вере в него, в его талант и силы!
– Конечно, верю! – вырвалось невольно из моей груди, и лицо мое, вероятно, выражало в эту минуту столько искренней готовности быть ему полезной, что он почтительно склонился к моей руке и в первый раз в жизни я ощутила на моих пальцах поцелуй постороннего человека…
Огромное чувство радости охватило меня. Водов, между тем, продолжал свою речь, не выпуская моих пальцев из своей руки.
– Вы верите в меня и в мое дело, друг мой княжна, а я верю в ваш талант, верю в то, что автор «Сна девушки» станет некогда великим, что им будут гордиться, что он приобретет крупную литературную славу!
– Хорошо, если бы это было так! – тихо проронила я, сияя от счастья.
Водов все еще не выпускал моей руки.
– Это будет так, это должно быть так, княжна! – подхватил он. – В вас я не мог ошибиться! Слишком своеобразно, слишком ярко выразилось ваше дарование… Теперь, – задумавшись на минуту, сказал он, – послушайте, что я скажу вам. Вы девушка, и светская девушка вдобавок; вас держат, как птенчика в вате, и не дают возможности узнать истинную жизнь с ее горестями, радостями, поэзией и прозой. Вы не имеете понятия, какова она на самом деле, эта жизнь!.. Мне же стукнуло тридцать четыре года… не велики годы, как видите, но, Боже мой, сколько пережитого осталось за мною! сколько радостного и печального позади меня! сколько драмы! Да, именно жизненной драмы. Мы были очень богаты сначала, потом почти разорились. Я пережил много, пока не вышел на дорогу, пока не стал зарабатывать так удачно своим искусством; но большие заботы, печали, удары судьбы наложили на меня свою беспощадную руку и я уже не мог остаться тем свежим, жизнерадостным человеком, каким был раньше. Вы читали мой рассказ «Светоч»? Там это ясно и хорошо выражено. Оттого-то, должно быть, теперь я и не могу поступить так, как хотел бы. Хочу и не могу. Я встретил девушку, вы ее знаете хорошо, княжна, молодую, восприимчивую, сильную духом и… и очень талантливую. В ее душе есть много сродного с моею. Я хотел бы сказать ей просто от души: «Полюби меня, отогрей меня своей родственною лаской, освети меня отблеском своего молодого дарования, приди ко мне с горячим дружеским участием и предложением трудиться, работать совместно и рука об руку идти по жизненной тропе…» А что такая девушка может мне ответить на это? Как вы думаете, княжна? «Ты берешь, – скажет она, – мой талант, мои силы, а взамен не дашь мне того молодого счастья, о котором я мечтала». Так ли говорю я, Наталья Николаевна? так ли ответит мне та девушка, к которой я стремлюсь всей моей душой?
– Нет, не так! – почти крикнула я, будучи не в силах сдержать свой порыв, то краснея, то бледнея под наплывом охватившего меня чувства какой-то мучительной и сладкой тоски, – не так ответит вам эта девушка, не так! Вот как она скажет вам: «Берите мой талант, если он только не продукт вашей фантазии, мое сердце, мои силы, всю мою душу, если они нужны вам для вашего дела, для вашей жизни, для вашей цели…» Она, эта девушка, нужна вам – значит, дорога… И она счастлива этим.
Я едва слушала и верила самой себе… Куда делась моя робость, моя приниженность? Новая княжна Тася высказывала новые, неведомые до сей поры ее существу мысли! Точно я выросла в эти короткие минуты, точно спала с меня ненужная, фальшивая маска, и я появилась в новом свете, улучшенная и скрашенная в моих собственных глазах.
Водов посмотрел на меня серьезным и долгим взглядом без улыбки, без слова, точно в первые видел мое безобразное лицо с длинным носом и большим ртом.
– Да, да, я гадка, я безобразна, но я чувствую, может быть, глубже и больше ваших блестящих красавиц, – в припадке внезапно нахлынувшего на меня отчаяния вскрикнула я, и слезы брызнули из моих глаз.
Тут только он очнулся.
– Не то! не то! – быстро заговорил он, мгновенно вспыхнув яркой краской, залившей его лицо. – Вы знаете мое мнение о красоте. Мой кругозор по этому вопросу яснее и шире, чем вы думаете! Нет, – тут он нервным движением руки откинул со лба набежавшие пряди волос и проговорил ласково и нежно, как не говорил еще никогда со мною, – меня пугает то, что я не сумею отплатить ей, этой девушке, за все ее добрые чувства, княжна Наташа!
«Наташа!» Он меня назвал так, как никто не называл никогда в моей жизни. Это имя, принадлежащее мне, но чуждое для меня до сих пор, получило особенную прелесть в его устах. Чем-то детским, милым и далеким повеяло разом от этих звуков. Мне захотелось вдруг почему-то горячей материнской ласки и колыбельной песни, которую – увы! – мне не пришлось никогда слышать.
С влажными от слез глазами и побледневшим лицом подвинулась я к нему и прошептала чуть внятно:
– Ей ничего не надо… никакой награды. Если можно только… любите ее… любите… меня… немножко… – и я закрыла лицо руками, сгорая от стыда и муки.
– Я уже люблю вас, – услышала я так близко около себя его шепот, что у меня захватило дух от смущения и неожиданности. – Я вижу сам, что люблю вас, милая девушка…
