Лидия Чарская
Дурнушка
XI
Анна Степановна, заготовляя пасхальные бабы, куличи и пасхи, окончательно сбилась с ног. Когда я предлагала ей свои услуги, она только руками отмахивалась.
– Куда тебе, крохотка! – говорила она, – виданное ли дело, чтобы княжеское дитё в тесте пачкалось, – и продолжала варить, жарить, печь и месить, не покладая рук ни на минуту.
В портретной шла работа иного рода. Сергей окончательно переутомился и должен был уступить моей просьбе взять себе еще кого-нибудь на помощь, кроме меня. Такие помощники нашлись в лице Зои и Игнаши, скромно предложивших свои услуги. На мне до сих пор лежала чисто механическая часть работы – я только вырезала и подклеивала выборки из книг, на которые ссылался Сергей в своем новом историческом труде. Зоя же и Игнатий переводили с латыни ссылки на древних классиков, необходимые моему мужу. Во время рекреационных минуток мы беседовали без умолку; собственно, беседовали они, а я была только неизбежным свидетелем их нескончаемых споров.
Спорили они ежеминутно, с юношеской горячностью. Даже Игнаша, всегда сдержанный и тихий, часто вступал в спор, всегда держа сторону Зои.
Да и говорила она прекрасно, толково и определенно. В ее мудрой головке было столько прочно улегшегося материала, что в совокупности с молодыми пылкими убеждениями, засевшими прочно в душу Зои, она была находкой для серьезного собеседника, каким являлся мой муж.
Они получали от Сергея плату за свой труд и принимали ее без ложного смущения из его рук. И это мне нравилось ужасно в молодых людях. Особенно Зоя нравилась мне, начиная с ее скромного поношенного платья, которое она носила с видом развенчанной королевы, и до ее обаятельного личика. А между тем где-то глубоко в тайниках моей души я чувствовала какое-то глухое недовольство.
Мне было горько и досадно, что я не могла помогать моему мужу, так как это делали Игнатий с Зоей. Я не знала латыни и не обладала знаниями Зои и Игнатия. Они оба были хорошо образованы. И дополнили свое образование саморазвитием, много читая серьезные научные книги.
Мне было далеко до них обоих, и я сознавала это. Сознавала также и то, что моему мужу приятно беседовать с ними и вести длинные споры на научные темы. И в душе моей пробуждалось мало-помалу нехорошее чувство зависти. Я бы хотела, чтобы Сергей принадлежал исключительно мне. Мне досадно было видеть его оживленно беседующим с другими на те темы, о которых я имела самое смутное понятие. Мне даже казалось, что в такие минуты он совсем не замечает меня и забывает о моем присутствии. И глаза мои с укором обращались к мужу, и с языка готовы сорваться слова упреков и негодования. Сергей не мог не заметить моего настроения, и это его волновало, очевидно.
– И нужно нам было замуравить себя здесь! Я знаю, что ты тут соскучишься! – несколько раз с раздражением сорвалось с его губ, когда мы оставались вдвоем по уходе наших помощников. Можно было бы работать и в городе. Надо было только строжайшим образом запретить принимать наших светских гостей во всякое время. И, наверное, дело пошло бы не хуже, чем в этой пустыне, где ты так скучаешь.
Я предпочитала молчать, не решаясь напомнить мужу, что серьезно работать можно только в уединении, как он сам мне это говорил не раз.
Дело с изданием не ладилось. В Петербурге случилась задержка с прошением по поводу разрешения издавать журнал. Те из сотрудников, которые были необходимы Сергею, ставили невероятно большие условия для молодого дела, и, наконец, последнею помехой являлась я сама, да, я, или, вернее, моя неудача на поприще литературы. Я положительно не могла работать… А Сергей возлагал на меня такие надежды! Он ничего не говорил со мной по этому поводу после того, как прочел мой злополучный рассказ, но я видела по выражению его лица, по всем его взглядам, что он все еще ждал от меня чего-то, все еще не хотел разочароваться в моем призрачном даровании, на котором я сама давно поставила крест.
Это ожидание, этот постоянно, как мне казалось, его вопрошающий взгляд изводили меня, заставляли поминутно хвататься за перо, но – увы! ничего не выходило. Я вовсе не могла писать.
Зато Зоя работала, как вол. В короткое время она настрочила три, четыре статейки. Правда, она не вносила ничего в них самобытного, оригинального за отсутствием таланта, но зато ее вещи, наполненные ссылками на ученый и классический мир, дополненные ее собственными рассуждениями, очень разумными и верными, доставлявшими интересный материал для журнала Сергея.
* * *
Накануне Пасхи наш дом принял праздничный вид. В столовой расставили стол, покрытый белоснежною скатертью и уставленный пасхальными яствами, мастерски состряпанными руками Анны Степановны. Старик Роговцев принес мне чудесное деревцо белой сирени, первый весенний дар наших оранжерей. Деревцо не пахло, но необъяснимой нежностью и чистотою веяло от его прелестных белых цветов.
– Точно ты, моя Наташа! – улыбаясь, произнес Сергей, войдя в столовую, – точно ты: ты не красавица, но сколько невидимого прекрасного кроется в тебе!
Я не могла не улыбнуться, в свою очередь, и недоверчиво покачала головою.
Мы еще реже виделись за последнее время. И я сама избегала общества мужа и его новых помощников. Я дулась, чувствуя себя обиженной недостатком внимания с их стороны: они, казалось мне, и без меня обходились прекрасно. Я была лишнею и во время работы, и во время их споров и бесед. Но сегодня праздничное настроение захватило и меня. Завтрашняя ли Пасха, или веяние весны, врывавшейся через открытые форточки, не знаю, но на душе становилось легче и веселей. И у мужа, очевидно, все благоприятно устроилось в его деле, потому я давно не видела его таким радостным и веселым. Из Петербурга пришло, наконец, разрешение на издание журнала. Кое-кто из нужных Сергею лиц сами напросились в участники дела. И потом, что было важнее всего, его повесть, над которой он трудился последнее время и на которую возложил столько светлых надежд, была, наконец, закончена. Он обещал дать мне ее прочесть.
– Ты знаешь, признаться, я, было, струсил, – каялся он мне, – что не придется увидеть наш журнал, а сейчас я спокоен.
– Я всегда верила, что ты сумеешь побороть все препятствие, Сергей! – произнесла я убежденно и горячо.
– Потому что ты любишь меня, Наташа, спасибо тебе за это, а кто любит, тот верит. Ты видишь меня в розовом свете, потому что твое чувство ко мне…
– Да, Сергей, – перебила я его, – я люблю тебя!..
Мне так хотелось дать ему понять, как сильна моя любовь к нему, какую громадную жертву приношу я в то время, как уступаю его делу и обществу чужих людей. Но я только крепко пожала его руку и попросила его прочесть его повесть мне.
Действительно, она заслуживала восхищение. Новая, свежая и горячая, вышла она бодро и просто из-под его пера. Ничего повторенного, старого не встречалось в ней. И способ изложения был совершенно своеобразный, новый. Резкие штрихи, мазки, но до того яркие, что двух-трех таких мазков достаточно было, чтобы схватить характер действующего лица. В ней была сама жизнь как она есть, жизнь бурливая, кипучая, точно река, прорвавшая плотину. Читая эту рукопись, я вся дрожала от охватившего меня волнения, упиваясь и красотою слога, и захватывающим интересом сюжета.
– Дорогой мой, как это хорошо! – искренне вырвалось у меня, когда, с трудом оторвавшись от последней страницы, я бросилась к ожидавшему моего приговора Сергею, – ты так дивно написал это!
– Добрая Наташа, – произнес он с выражением неизъяснимой признательности и ласки, – ты мой друг, спасибо тебе! Посмотрим, что скажут чужие! Они, говорят, лучшие ценители.
– Зоя и Игнаша, например, – сорвалось у меня помимо воли, обиженно и сердито.
Сергей вскинул на меня удивленные глаза.
– Что с тобой, Наташа?! Ты еще никогда так не говорила со мною! Ты нездорова? Взволнована чем-нибудь?
Точно что ударило мне в голову. Мое сердце забилось. Слезы обиды обожгли глаза.
– Я… я… я нездорова? Нет, нет, я просто не привыкла к такому отношению! – почти прорыдала я… – Дома у tante Lise я не чувствовала себя такой одинокой, как здесь… Ты… ты… совсем не любишь меня… И… и… все твое время отдаешь работе и новым друзьям!
И я разрыдалась, упав в кресло и закрывая руками лицо.
Несколько минут длилось молчание. Потом Сергей подошел ко мне. Нежно, но настойчиво отвел мои руки и проговорил серьезным почти строгим голосом, глядя мне прямо в глаза.
– Послушай, Наташа, я вижу, ты начинаешь капризничать со скуки, и это нехорошо. Тем более нехорошо, что слова твои несправедливы. Ты знаешь, что я не могу не работать, это моя профессия, мой труд, наконец. А Игнатий с Зоей мне очень полезны, и ты сама увидишь это, когда твое дурное настроение пройдет. Если же ты находишь, что дома тебе было лучше, то поезжай погостить к tante Lise. Я приеду за тобой через две, три недели. Я отлично понимаю, что с моей стороны было глупо запирать тебя, такую молодую, привыкшую к другой, светской и шумной жизни, здесь в деревне, но, признаться, я считал тебя совсем другою, чуждой суеты и шума большого света. Я думал…
– Что я слишком дурнушка для того, чтобы вести светский образ жизни, – простонала я.
– Перестань, Наташа! – уже совсем строго произнес Сергей, – ты отлично знаешь, что не во внешности дело. А теперь советую тебе перестать плакать и подумать хорошенько о моем предложении поехать рассеяться в Петербург. Ты еще захватишь конец сезона.
– Ты хочешь отослать меня отсюда, Сергей! – чуть слышно прошептала я, готовая снова разрыдаться.
– И это могла сказать моя милая, моя добрая и умная Наташа! – укоризненно проговорил он. – Подумай хорошенько о твоих словах. Ты раскаешься в них очень скоро, Наташа, лишь только найдешь в себе способность спокойно анализировать, дорогая. Я не хочу мешать тебе сейчас в этом. Успокойся! Мне надо идти работать.
И сказав это, он вышел из комнаты.
Мне хотелось броситься следом за ним, попросить у него прощение, сказать ему, что я глупая, смешная, дурная, что я люблю его всею душою, но я осталась, частью из застенчивости, частью из ложной гордости, сидеть в своем кресле и дала ему уйти, в то время как сердце мое разрывалось от тоски и горя.
«От женщины зависит создать семейное счастье» – вспомнила я слова tante Lise и моя душа затрепетала. А я не сумела создать моего собственного счастья! – вихрем пронеслось у меня в мыслях и Сергей меня разлюбит, разлюбит теперь.
И только к вечеру перед тем как идти в церковь, я успокоилась немного. Сергее я не видела до самой заутрени. Он зашел за мною совершенно одетый, чтобы ехать в Насиловку, и просто, как будто ничего не произошло между нами, протянул мне руку.
Пасхальная заутреня в деревне, среди простолюдья, окружавшого нас тесным кольцом в нашем маленьком храме, привела меня в умиленный восторг. Даже самая скромность слободской церкви имела свою трогательную прелесть. Светлые ризы, нехитрое пение насиловского дьячка и эта серая толпа молящихся, ласкали душу и навевали в голову хорошие, чистые мысли.
– Боже мой, – шептала я, впиваясь восторженными глазами в образ Спасителя. – Сделай меня доброй и кроткой. Пошли мир и спокойствие моей душе. Дай мне не огорчать Сергея так, как сегодня. Пошли нам счастья, Боже! Молю Тебя об этом всеми силами души!
А кругом, со всех сторон, надвигалась свежая ясная апрельская белая ночь. В ее сквозных сумерках предметы казались цельнее и определеннее, точно рельефные изображение на громадной картине, созданной Великим Мастером. После троекратного «Христос Воскресе» священника началось обычное тихое ликование прихожан. Две или три бабы из слободы подошли ко мне с робким «Христос Воскресе». Я перецеловала их, а за ними почти всю женскую половину церкви, тянувшуюся ко мне с пасхальным приветствием.
Мы возвращались пешком в обществе отца Николая и отца Виктора, его симпатичной молодой дьяконицы, Зои и ее жениха. Дьяконица болтала без умолку, поминутно прибавляла в разговоре со мною «ваше сиятельство», несмотря на неоднократный протест с моей стороны, к полному восторгу насмешницы Зои.
Мы незаметно дошли до дому, и пригласили всех к нам разговеться.
Пасхальный стол ломился под тяжестью домашних окороков, пасок и печений. Анна Степановна превзошла самое себя. Наши гости воздали должное ее кулинарному искусству.
Зоя и симпатичная дьяконица оживляли все своей веселой болтовней. Я несколько раз вскидывала глазами на Сергея и каждый раз, встречая его добрый, ласковый взор, успокаивалась сердцем.
– Нет, нет, он не разлюбит, он простил, он не судит свою глупую Наташу за ее капризы! – вихрем проносилась в голове моей быстрая мысль.
Когда я христосовалась с ним в церкви он успел шепнуть мне:
– Ну что же, не оставишь меня, Наташа, не уедешь без меня в твой шумный, пестрый Петербург?
Тогда я не успела ему ответить, зато сейчас за пасхальным столом мои глаза говорили за меня то, что я переживала. И снова яркое счастье манило меня своей улыбкой, и я чувствовала себя радостно и хорошо.
А колокола звонили и переливались на тысячу ладов, и не было числа и конца, казалось, этим звукам, зарождавшихся в белых сумерках весенней ночи и откликавшимся звонким эхо где-то глубоко, глубоко, в самых сокровенных недрах умиленной души.
XII
Прошло три недели. Весна еще больше выдвинулась вперед, сея невидимой рукою цветы и травы на ожившей почве. Ландыши уже появились; по крайней мере, слободские девчурки приносили их мне по утрам, и няня Анна Степановна уставляла все мои столики и этажерки вазами, наполненными этими чистыми, как детские глазки, ранними цветами. Ландыши благоухали, восхищая меня и дурманя своим нежным и острым ароматом.
Сергей снова жадно набросился на работу… О недавней нашей размолвке не оставалось и следа. Теперь, когда и повесть, не дававшая ему покоя, была окончена, послана в Петербург и одобрена одною из лучших редакций толстых журналов, он вполне мог отдаться делу издания. Нам оставалось всего две недели до отъезда. Квартира для конторы была уже подыскана друзьями мужа, служащий персонал тоже, дача в Павловске нанята, и нам оставалось только ехать туда, откуда поминутно летели деловые призывы участников издания и наших добрых знакомых. Оттуда мне писала и Лили. От ее писем веяло английскими духами и еще чем-то далеким, позабытым из моего недавнего прошлого. «Viens plus vite,[12] – писала она, по своему обыкновению делая неизменную смесь русского с французским. – Я по тебе так соскучилась, Тася, мне одной не весело выезжать с мис… А ты уехала, покинула нас, злая!»
Она была все та же веселая, праздничная Лили.
Но мне она казалась теперь чужой и далекой, еще больше далекой, нежели раньше. Даже с милой Кити у меня не находилось уже ничего общего, как прежде. Они жили, радовались и горевали, всего в меру, понемножку, но – Боже мой! – какими ничтожными казались мне их интересы на неизменной почве светских условий. Здесь, в глуши, в этом захолустье, лишенном шума и блеска светской жизни, все чувствовалось и переживалось куда глубже и сильней…
А чувствовать и переживать было что. Сергей ходил хмурый и усталый. Он слишком переутомился. Ему следовало отдохнуть. Даже книжка периодического издания с напечатанной в ней повестью не порадовала его так, как бы мне этого хотелось. Напротив того, он взволновался еще больше, прочитав, или, вернее, проглотив первые страницы.
– Ведь хорошо, сам вижу и знаю, – говорил он, нервно шагая взад и вперед по портретной, – а вот разубеди-ка других, заставь верить, что хорошо!
– Все поверят, Сергей, все убедятся, – протестовала я.
– Ты думаешь? – впился он в меня глазами.
– Я убеждена в этом!
– Ты мой добрый гений, Наташа! – расцветал он улыбкой во все лицо.
В тот же вечер пришли снова работать Игнаша и Зоя.
– Не могу ли я помочь вам? – предложила я свои услуги.
– Ну, нет, Наташа, здесь нужно тонкое знание дела. Придется делать объявление журнала, а для тебя это китайская грамота, – засмеялся Сергей.
– Но ведь Зоя Ильинишна и Игнатий Николаевич тоже не компетентны в этом деле! – проговорила я, уколотая в моем ложном самолюбии.
– Ошибаетесь, я имела вечерние занятия в одной из питерских редакций, – вмешалась в разговор Зоя, – и знаю как надо приступать к этому многосложному делу.
– А Игнатий Николаевич?
– О, Игнаше мы дадим черную работу, он нетребователен.
– Но и я могла бы! – слабо протестовала я.
– Нет, нет, вам будет скучно! – безапелляционным тоном решила Зоя. – Вот если бы вы соблаговолили чайком нас угостить.
– Хорошо. Я попрошу няню приготовить чай, – сдержанно проговорила я, направляясь из комнаты.
Прежнее глухое недовольство снова бурно заклокотало у меня в душе.
И опять мне стало больно и обидно, что я не могу быть полезна мужу и что совсем чужие люди ему нужнее в его работе, нежели я. Со сдвинутыми бровями и горечью в сердце прошла я в столовую.
– Боже мой, Боже мой! – думалось мне, – неужели я уж такая неудачница уродилась, такая белоручка, что не могу принести и малюсенькой помощи любимому существу!
Ведь помогала же я ему до тех пор, пока не появились эти двое новых помощников!
И я с несвойственным мне чувством злобы живо воспроизвела в своем воображении образы Зои и Игнаши.
Первая казалась мне сейчас такой навязчивой, дерзкой и невоспитанной, а второй – глупым и безвольным, чересчур покоряющимся каждому малейшему капризу своей будущей жены. И моя злоба закипела сильнее.
Из-за них, – думала я с мучительным волнением, – я не могу видеть так часто, как бы хотела, Сергея. Они вечно сидят в портретной и если не работают, то ведут с ним ученые разговоры, мало понятные мне. А я одинока. Постоянно одинока в этом большом доме и никогда никто не поймет меня здесь.
И вдруг внезапная мысль пришла мне в голову: что, если все происходит потому только, что я дурнушка? Ведь обладай я хорошеньким личиком Лили или Кити и выйдя я замуж за моего мужа при таких условиях, наверное, он не завез бы меня сюда и не спрятал в эту глушь, а вывозил бы на балы и рауты в Петербурге, гордясь моей грацией и красивой внешностью!
Да, да, это так! растравляла я еще больше свою рану, хотя внутренний благоразумный голос нашептывал мне другое.
– Стыдись, Тася, – говорил мне этот голос, – ты выдумываешь ужасные вещи и создаешь из мухи слона. Ты отлично знаешь, что твой Сергей добрый и умный человек и прежде всего видит твою душу.
– Нет, нет! – исступленно возражало мое зашедшееся от негодования сердце, – это так, это так! И я не хочу думать иначе.
– Скажите, няня, Сергею, что я не выйду к чаю, что у меня болит голова! – неожиданно резко обратилась я к старухе, хлопотавшей со мною у чайного стола, и вышла из комнаты, демонстративно хлопнув дверью, чтобы запереться у себя.
XIII
– Можно войти? – услышала я в тот же вечер голос моего мужа у дверей, когда я полулежала с книгой на кушетке в моей комнате.
Мне хотелось притвориться спящей и не ответить ему, но та же злая сила, подмывавшая меня своей темной волною весь этот вечер, шепнула мне и сейчас:
– Нет. Открой ему и потребуй от него объяснение всех его поступков.
И я вскочила, отворила дверь моему мужу. Он вошел, как ни в чем не бывало. На нем было его верховое платье. В руках хлыст.
Сергей редко ездил верхом. Ему было некогда делать это, благодаря постоянным работам, поэтому я очень удивилась, увидя его в верховом костюме.
– Ты едешь верхом? – спросила я его.
– Да, хотелось бы освежиться… Зоя Ильинишна ушла домой, и мы с Игнашей решили прокатиться немного.
– Опять с Игнашей! – вырвалось с нескрываемой злобой у меня.
– Что с тобой, Наташа?
– Я не совсем здорова!
Я не лгала; действительно, голова моя кружилась так, что, казалось, почва уходит из под ног. Злая сила забушевала во мне снова.
– Неправда! – вырвалось у Сергея так внезапно и порывисто, что я вздрогнула от неожиданности, – неправда! Ты никогда не умела лгать, Наташа, не лги же и теперь… Ты сердишься на меня за… мою работу совместно с этими людьми, завидуешь их трудоспособности, наконец. Нехорошо, Наташа! Не ожидал я такого неблагоразумия от тебя!
Он взял мою голову обеими руками и, откинув немного назад, впился в мои глаза долгим, проницательным взглядом.
Но это не вернуло мне моего спокойствие. Напротив, его упрек уколол меня.
– Да! – вскрикнула я со стоном и слезами, – я завидую! Ты не ошибся! Завидую, потому, что ты слишком мало заботишься обо мне, и тебе нет дела до меня! Ты меня разлюбил.
Он выпустил мою голову из рук, и в минуту лицо его стало холодным и суровым.
– Наташа! – проговорил он после минутного молчания, – ты знаешь, Наташа, я неспособен на ложь! Я слишком высоко ценю себя и свое достоинство. Если бы это было так, то я сказал бы тебе об этом. Слышишь, Наташа, я никогда ничего не скрою от тебя, никогда! Скрывать и лгать значит трусить. А я не трус и ненавижу трусость в самой ее основе. А ты просто капризничаешь с некоторых пор и упорно не желаешь меня понять.
– Я капризничаю, я?
Что-то темной кипучей волной хлынуло мне в душу и обожгло ее. Внезапный новый прилив безудержного гнева затопил сердце. Я задрожала с головы до ног и, вся красная от волнения и злости, заговорила, возмущенно впиваясь негодующими глазами в лицо моего мужа.
– Ага! Я капризничаю! Да! Так вы находите это?! А я нахожу другое! Я нахожу жестокое, дурное, недостойное отношение с вашей стороны ко мне! Вы привезли меня сюда, оторвав от моих родных, вырвав из того круга, к которому я привыкла, заперли одну здесь в глуши, лишив общества не только моих родственников и друзей, но и своего собственного. Да, да, да! Это так!.. Вы предпочли меня каким-то чужим, незнакомым людям, которых я и знать-то не хочу, и с которыми у меня нет ничего общего. Вам приятнее быть с ними, нежели со мною! Да! Приятнее, потому что я ничто для вас, ничто!
– Наташа! Что с тобой!? Наташа!.. – почти с ужасом произнес мой муж.
Но я уже ничего не понимала, ничего не чувствовала.
Я точно катилась под гору. Огромное возбуждение и злое негодование охватывали меня все сильнее и подчиняли себе.
– Да! Да! – раздражаясь, злыми слезами рыдала я. – Не оправдывайтесь, я знаю! Я знаю, что я, дурнушка-Тася, ничто для вас! Что вы стыдитесь меня, моего безобразия, моей глупости. Конечно, я не знаю латыни, нас не учили этому в институте, но это еще не значит, что можно предпочесть мое общество каким-то проходимцам.
– Наташа! Опомнись, что ты говоришь! – послышался уже строгий голос Сергея.
Но опомниться я уже не могла.
Слезы текли ручьем из моих глаз, губы сводило судорогой, а та же темная сила бушевала в душе.
– Но я не буду мешать вашей дружбе с ними, вашей совместной работе, – рыдала я, как исступленная. – Успокойтесь! Не буду вам мешать. Я уеду к tante Lise и буду вас ждать там, когда вы вспомните обо мне, и вернетесь! Да, я уеду завтра же, мне надоело быть в роли позабытой! Надоело! Да!
Я закрыла лицо руками и уткнулась им в спинку кресла, тихо рыдая.
Наступила пауза. Мне показалась она бесконечно длинной, но, должно быть, молчание продлилось всего несколько секунд.
– Бог с тобой, Наташа, – послышался снова голос моего мужа, – я уверен, что ты одумаешься и поймешь всю несуразность твоих слов и упреков. А, впрочем, если ты желаешь все-таки уехать на время к твоим, я ничего не имею против. Видишь, я был прав, предполагая, что ты соскучишься здесь.
И, сказав это, он вышел из комнаты.
Я слышала, как удалялись его шаги, как прозвучал его голос, обратившийся с каким-то вопросом к поджидавшему его Игнаше и затем все стихло.
Я бросилась к окну, распахнула его. Весенняя ночь дохнула мне в лицо ароматной лаской и освежила мою пылающую голову. Я высунулась в окно. Со стороны конюшни во дворе отъезжали два всадника, рельефно выделяясь на фоне летней ночи. Подковы лошадей гулко ударяли о землю. И вдруг сердце мое сжалось до боли…
– Останься со мною, Сергей, прости меня! Побудь со мною! Я виновата перед тобою, – хотелось мне крикнуть вслед уезжавшему мужу.
Но было уже поздно. Всадники скрылись за оградой усадьбы и где-то далеко теперь звучали подковы их лошадей.
