Лидия Чарская
Сестра Марина
– Но тебя вернут силой! Через полицию вернут, понимаешь? – вспыхнула в свою очередь Женни, и ее детски-невинное личико перекосилось от злости.
– Тебя вернут силой, пойми, пойми, дурочка… тебе же лучше вернуться к нам добровольно, под крылышко мамы… У мамы связи в свете, можно затушить всю эту глупую историю, замять… А тут тебе арест грозит, может быть, тюрьма, заключение…
– Пусть тюрьма и заключение, – я не вернусь! Благодарю тетю и тебя за ваши заботы, но я не вернусь! – прозвучал твердый, непоколебимый голос.
– О, Боже мой! Она убьет меня, эта неблагодарная, дрянная девчонка!
И генеральша закачала во все стороны головою.
– Злая, гадкая Нюта! Как тебе не стыдно? Мамочка, успокойтесь, милая, оставим ее пусть погибает, пусть ее возьмут и бросают в тюрьму. Она не понимает своего счастья, глупая, ничтожная девчонка!.. – волнуясь, кричала чуть не в голос Женни… Затем, переводя дух и впиваясь в Нюту тяжелым негодующим взглядом своих раскосых глаз прибавила:
– Но, ведь, тебя выгонят отсюда! Разве ты этого не знала?. Выгонят, выгонят, я знаю наверно. Да! – торжествуя и злясь, выбрасывала она слово за словом. – Куда ты денешься тогда, куда? Скажи, скажи!
– В тюрьму! Ведь ты же сказала, что меня бросят в тюрьму, – был спокойный ответ.
Этот ответ произвел, очевидно, сильное впечатление.
Вслед за словами Нюты начался невообразимый сумбур. Генеральша рыдала, сжимая руки, и перебирала громко имена своих светских знакомых, перед которыми она, генеральша, не смеет теперь поднять глаз, благодаря «ужасному» поступку Нюты.
Саломея стонала и поддакивала в тон генеральше.
Женни осыпала упреками Нюту и, забыв весь свой светский лоск, бранилась, как рыночная торговка.
Неизвестно, чем кончилась бы вся эта сцена, если бы в дверь не просунулась знакомая Нюте голова «сестры-просвирни» и грубоватый бас Кононовой не прогудел:
– Сестра Вербина! Вас к Ольге Павловне зовут на квартиру…
Схватившись руками за голову, Нюта выбежала за дверь.
ГЛАВА XX
Теперь ей было все равно. Ее очевидно позвали, чтобы сдать в руки полиции. Она знала это, но ни арест и ничто другое не пугало ее. Душа точно замерла в непосильном страдании, замерла и окаменела под гнетом тоски…
Быстро молча шагала она в нескольких аршинах расстояния за умышленно, казалось, убегавшей от нее Кононовой, и странная апатия охватывала, словно какими-то холодными, железными, цепкими оковами, все ее измученное не в меру существо. Хотелось уйти, как можно дальше, от упреков и стонов, криков и брани, посыпавшихся так неожиданно на ее, и без того низко пригнувшуюся под гнетом горя, головку.
Она сошла с лестницы, миновала швейцарскую и вошла в полутемный нижний коридор. Хорошо ей известным, «черным» ходом прошла она крошечную прихожую квартиры Шубиной, столовую и, шагнув мимо спальни со знакомым ей киотом, очутилась в приемной Ольги Павловны.
Здесь, в этой большой, просторной комнате, находилась вся община, во всем составе, бывшем налицо. Сестры сидели на стульях, диване и креслах, занимали широкие подоконники окон и принесенные из столовой бамбуковые стулья. Наконец, те, кому не хватало места, стояли в дверях и группировались у камина, весело потрескивавшего в этот зимний студеный вечер.
Ольга Павловна находилась тут же, подле Марии Викторовны. Она была бледнее обыкновенного, хотя лицо ее казалось более, чем когда-либо, замкнутым и спокойным.
Вошедшая несколько раньше Кононова быстро подошла к начальнице и тихо сказала ей что-то.
– А, хорошо! Пришла… – проронила Шубина и повернулась лицом к двери навстречу входившей как раз в эту минуту Нюте. – Пожалуйста, Вербина, возьмите себе стул и присядьте, – услышала Нюта обращенную к ней фразу.
Вербина! Не сестра Вербина, а просто Вербина, – точно что ужалило истерзанное сердце Нюты. Значит– конец.
Машинально опустившись на подставленный ей чьей-то невидимой рукой стул, Нюта затуманенными глазами обвела присутствующих.
Печальные, вытянутые, как на похоронах, лица, опущенные в землю глаза…
Вот стоит худая и стройная Юматова. Ее взоры не опущены, как у всех, она смотрит в упор на Нюту и ее прекрасные, грустные черные глаза говорят что-то. Но что? Нюта не может разобрать.
Вот заплаканное, распухшее от слез до неузнаваемости, детское личико Кати.
Вот смуглые, резкие, почти мужские, черты Клементьевой, ее сердито нахмуренные брови. Она покусывает губы и смотрит в пол на убегающую в глубь комнаты дорожку половика.
Вот Мушка Двоепольская смущенно теребит конец косынки. Веснущатая, миловидная Симонова, толстая, рыхлая Смурова с растерянно широко раскрытым ртом, сестра-бабушка, высохшая, дряхлая, похожая на призрак, и еще многие, многие другие, которых не может различить Нюта сквозь туман, застилающий ей глаза.
Ни единого живого звука не слышно в большой, ярко освещенной комнате. Только потрескивающий в камине кокс, да шум ветра за окном нарушают тишину.
Поэтому невольно вздрагивают сестры, когда неожиданно звучит первая фраза начальницы.
– Вербина! Я позвала вас сюда, чтобы здесь, в присутствии всей общинной семьи нашей, сказать вам, что с нынешнего дня вы не можете оставаться с нами. Вы исключены из состава сестер…
Как ни была подготовлена ко всему самому ужасному Нюта, но почва заколебалась у нее под ногами и вся комната заходила ходуном в сразу помутившихся глазах. Она конвульсивно, крепко, до боли сжала свои пальцы.
– Вы не можете оставаться с нами, – звучал резкими металлическими нотами все дальше и дальше голос Шубиной; – сестра милосердия, заклеймившая себя таким недостойным обманом, не может оставаться сестрой. Единственно, что я могла сделать для вас, Вербина, это то, что историю с паспортом мне удалось замять, затушить, и вы не будете преследуемы административной карой. Сегодня вы переночуете с нами, а завтра…
– Этого нельзя!.. Нельзя!.. Это несправедливо, жестоко! – послышался рыдающий голос.
– Будьте сдержаннее, сестра Розанова, или выйдите, если не умеете владеть собою! – еще строже прозвучал спокойный, уравновешенный голос, и мигом стихло подавленное рыдание в углу.
– Завтра же вы уедете отсюда! – продолжала сухо Шубина, обращаясь опять к Нюте. – Вот ваши документы; я получила их нынче от Марины Иосифовны Трудовой. Желаю вам от души успокоиться и найти дело по сердцу.
– Итак, с завтрашнего дня вы свободны, можете уехать от нас – закончила начальница.
– Этого нельзя, Розанова права! Вы не сделаете этого! – послышался с порога комнаты чей-то, незнакомый Нюте, мелодичный голос.
Все живо повернулись в ту строну откуда слышался он, и одним общим радостным криком вырвалось из груди сестер:
– Бельская! Сестра Ольга!.. Вернулась Бельская! Наконец-то!
– Я, друзья мои, я! – снова произнес, вернее, пропел мелодичный голос. Никогда еще за всю свою жизнь не слыхивала Нюта такого голоса. Из глубины прихожей показалась небольшая фигура в теплом пальто, с платком на голове. Нельзя было сказать, стара или молода вновь прибывшая, красива она или дурна. Черты лица, цвет кожи – все пропадало, стушевывалось как-то в этом не молодом и не старом лице, с огромными глазами.
Таких глаз Нюта не встречала никогда. Лучистые, светлые, они тихо сияли и, сияя, видели, казалось, то, чего не видел никто из остальных людей. Они видели правду, видели благо, видели небо во всей его недоступной красоте, боль человеческих страданий, темень и нужду пасынков и падчериц жизни, и тосковали общим горем, и радовались общей радостью, и страдали общим с людьми большим человеческим страданием.
Сейчас их голубой огонь точно разливался по всему лицу, когда Ольга Бельская заговорила снова, наскоро сбросив с себя шубку и размотав платок:
– Я пришла вовремя, подоспела как раз, слава Богу! Вся община в сборе – слава Тебе, Господи! Вижу снова милых сестер, вижу и то, что неладно что-то. Слышала я кое-что, знаю уже многое, все знаю… Можно сказать? Сестра Юматова, Леля, мне писала про девушку эту. – Глаза Бельской указали на невольно подавшуюся вперед, ей навстречу, Нюту. – Да, Леля писала и о том, как поступила сюда молоденькая барышня из «светских», по фамилии Трудова, странная такая, тихая, застенчивая… И о том, как пожертвовала собою ради маленького итальянца; как, сама полуживая, истекая кровью, притащила его в барак, и как студента горячечного спасала, и как на свои жалкие гроши содержит мальчика-итальянца. И о том, как, встретив на улице родственников, сама не своя, ходила и мучилась, бедняжка. Видно, не сладко было на душе… Чистая, добрая, отзывчивая душа. Виновна ли она в том, что должна была уйти из дому, вырваться под чужим именем из ненавистной ей светской жизни? Разве она знала, что за проступок совершала? Разве она соображала, что совершает подлог, выдавая себя за Трудову и пользуясь ее паспортом?.. Вся душа ее рвалась к подвигу самоотвержения и самопожертвования; она жизнь свою, не колеблясь, готова была положить за людей, она рвалась трудилась для них, не покладая рук, дни и ночи, a мы… мы хотим, оттолкнуть ее от нас! Ее, вручившую нам так доверчиво и просто свою молодую жизнь! Нет, не дело это, сестры, и вот что, Ольга Павловна, я скажу вам, я, неученая, простая мужичка, приволжская крестьянка: ежели исключите вы из среды общинной эту милую девушку, исключите заодно и меня, Ольгу Бельскую, заодно с нею тоже… Земным поклоном прошу я вас о том.
И, к немалому удивлению Нюты, сестра Бельская опустилась на колени и коснулась пола склоненной головой.
Что-то неизъяснимое произошло следом за этим.
Плачущие сестры окружили начальницу, подняли с колен Бельскую, чего-то просили хором, хватая руки Ольги Павловны, пожимая и целуя их.
Суровое лицо Шубиной дрогнуло, что-то засветилось в глубине ее размягченных глаз. Она горячо обняла стоявшую перед ней Бельскую и произнесла тихим, смятенным голосом:
– Будь по-вашему, Ольга! Пусть остается сестра Вербина среди нас… Вы правы, ее добрые дела пересилили опрометчивый, преступный поступок, – и начальница протянула руку Нюте.
Последняя шагнула вперед и широко раскрытыми глазами обежала сгруппировавшихся вокруг нее сестер, остановила их на Юматовой, с выражением благодарности перевела на Бельскую и с внезапно побледневшим лицом упала без чувств к ногам сестры Ольги…
* * *
– Милая! Родная! Выпейте это!
Нюта с усилием открыла глаза. Знакомая, милая комната – десятый номер. Вокруг – встревоженные, знакомые лица Юматовой, Розочки, Кононовой и то, другое, мало знакомое, но такое бесконечно дорогое– ее смелой защитницы Бельской.
– Ну что, очнулась, детка? Ну и ладно! Давай знакомиться со мной… Ты уж извини, я всех и каждого «тыкаю», не могу к «вы» привыкнуть. Что поделаешь? Мужицкая во мне закваска глубоко сидит… Розочка, давай-ка сюда, матушка, капелек лавровишневых! Напою волнушу нашу… Господь даст, совсем опомнится сейчас.
И, присев на край постели Нюты, Бельская бережно поила ее с ложечки каким-то лекарством.
Ее глаза сияли такой лаской и нежностью навстречу глазам Нюты, что бедной, исстрадавшейся девушке невольно под этим взглядом припомнилось другое бесконечно родное лицо, далекое детство, материнские ласки…
И Нюта невольно заплакала, прижавшись к плечу этой неведомой, чужой и уже такой близкой ее душе, так быстро завладевшей ею, этой душой, Ольги.
– Плачь, милая, плачь, голубка! – сказала Бельская, – В слезах топится горе. Легче будет, дитятко, когда поплачешь, родная ты моя.
И жилистая, некрасивая, вся в мозолях, рука сестры гладила прижавшуюся к ней светлую головку так любовно, так по-родственному, по-матерински, мягко и нежно.
– Спасибо вам, спасибо, голубушка, дорогая! – всхлипывая, шептала Нюта.
– Не меня благодари, не меня, а Юмата нашего! Ох, уж этот Юмат, прыткая бабочка, что и говорить. Все повыведала, да и мне написала: «Приезжай, мол, сестрица Бельская, не то худо будет, выручай!»
– Так вы для меня это?!
Нюта не договорила и, вспыхнув до корней волос, смотрела на Бельскую смущенными, растерянными глазами.
– А то как же? Отпросилась от своего больного пораньше, благо на поправку идет, и вот и я. Не могла попасть домой повидать Наташу при жизни, но хоть к твоему уходу поспела…
– Милая вы, хорошая! Спасибо! – шептала Нюта.
– Она святая! – произнесла Розочка, – А если не святая, то, во всяком случае, прелесть! И Леля тоже прелесть: знала, что никого, кроме сестры Бельской, никого не послушается «Шуба» наша и выписала ее. Молодец, Леля! – и она бросилась на шею подруге.
– От всей души благодарю вас, сестра Елена! – протянула ей руку Нюта.
Ta смущенно отвела глаза.
– Не могу принимать благодарности, не стою! Каждая на моем месте сделала бы то же.
– А я же не сделала, я-то прозевала, а? – подхватила с отчаянием в голосе Катя.
ГЛАВА ХХI
Быстрой чередой замелькали снова дни, недели и месяцы. Рука жизни неустанно вертела свое неспешно вращающееся колесо.
Прошла встреча Нового года с обычным ужином в квартире начальницы, прошли крещенские студеные дни, прошла масленица, наступил Великий пост. Загудел призывно-меланхолическим звоном гулкий колокол на общинной церкви. Потянулись молящиеся «светские», мирские и свои общинные в неизменных серых или коричневых платьях, фигуры, в белых косынках, в белых передниках, с ало-красными крестами на груди.
Готовились к величайшему ежегодному событию в жизни сестер: к празднику «посвящения».
В аудиториях шли непрерывные репетиции, проверочные испытания курсисток.
В бараках и амбулаториях те же курсистки работали под надзором настоящих сестер на «практических занятиях».
У окулиста Фока было тихо, чинно и вежливо на его «глазных» лекциях. Он по-прежнему любезно кланялся и вежливо улыбался, называя «мейн фрейлейн» каждую сестру, боясь обидеть, боясь огорчить чем-либо своих слушательниц.
Скучновато проходили его лекции. Зато у доктора Козлова в его аудитории стоял дым коромыслом.
Пересыпая шутками, остротами и меткими словечками своего неисчерпаемого репертуара, общий любимец умел говорить увлекательно и интересно о своих предметах.
Даже неудачливая, флегматичная и простоватая сестра Смурова сумела добросовестно усвоить все лекции добряка.
– Берегись, сестрицы, на экзамене забодаю! Ой, вы еще не знаете, как умеет бодаться Козел и округляя по-птичьему глаза кричал он страшным голосом на всю аудиторию под веселый взрыв смеха учениц.
Доктор Аврельский раздражался и нервничал больше, чем когда-либо.
– Ну, какие из вас сестры выйдут? Ну, можно ли так суетиться и рассеиваться? Глядите, вместо бока, вы больному пиявку на нос поставите. Хорошо, нечего сказать!.. Картина да и только!.. Мозгами пошевеливайте, мозгами! – бранился он, приводя в неописуемый трепет и без того робевших «курсисток».
Среди всех этих хлопот, суеты и треволнений незаметно приближался роковой день, совпадавший в этом году с первым днем Воскресения Христова.
А на улице, за двойными стеклами, голубело по весеннему небу. Ярко и неумолимо затопило солнце своими лучами таявшие снега. Задорно чирикали воробьи на крышах, приветствуя светлое пробуждение природы от долгого, зимнего сна.
Шла весна, шла легким, быстрым, волнующим шагом, щедро рассыпая людям улыбки, радость, надежды и привет…
* * *
Подошла Страстная неделя.
Весна, дружная и теплая, в этом году установилась неожиданно и скоро.
Еще более заунывно и тягуче запел большой колокол, призывая молящихся. На двенадцати евангелиях, слушая глубоко проникновенные слова священного писания, Нюта, стоя в рядах сестер, вспомнила, среди молитв о том, что должно было случиться с нею через трое суток…
Она – сестра.
Настоящая, «посвященная», крестовая сестра. Исполнится заветная мысль. День посвящения закрепит ее навсегда в эту среду, среду, отдающую себя всю без остатка на служение людям, для утешения их страданий и духовных нужд.
Все складывалось теперь так, как давно о том мечтала девушка.
Ее родственники Махрушины оставили ее в покое, примирились со «совершившимся фактом», как писала генеральша. Бабушка, которой Нюта послала длинное сердечное письмо с подробным описанием всего происшедшего с нею, прислала ей благословение на трудный путь. Это письмо, как святыню, берегла Нюта, нося на груди под лифом платья. Теплые, любящие строки, написанные дрожащей старческой рукой, высказанная в них горячая уверенность в силы и чистую душу Нюты лучше всякого бальзама уврачевали раны, нанесенные судьбою в первые месяцы пребывания девушки в стенах общины.
Полная сладкого трепета, полная самых жгучих надежд, ждала Нюта торжественного часа.
И вот этот час наступил…
В пятницу исповедовались, в субботу причащались «крестовые сестры», вновь же посвящаемые должны были принять посвящение в Светлой заутрене в Великую Пасхальную ночь.
Ровно в половине двенадцатого ударил колокол в Исаакиевском соборе. Ему ответили тотчас же со всех петербургских колоколен бесчисленные гулкие колокола. И пошел «малиновый» перезвон торжественной и радостной Пасхальной ночи. Неизъяснимою радостью, волною необъяснимого, юного, молодого, ликующего чувства дохнуло на весь православный мир столицы вместе с этими торжественными звуками колоколов.
Радость залила проснувшуюся землю, радость осветила пробужденную ярким ее светом ночь, радость засыпала незримыми для глаз цветами все живое в этот час на земле.
В группе шести посвящаемых сестер, среди ярко освещенной бесчисленными огнями пасхальных свечей церкви, стоит Нюта.
Шесть взволнованных, трепетных, в коричневых платьях и черных передниках с красными крестами на, груди, фигурок, ликующих и светлых, молятся со всеми вместе в эту дивную ночь.
Взоры всех присутствующих прикованы к ним, к этим шести женщинам и девушкам, вступающим на избранный ими путь.
Огромная, нарядная толпа «светских» смотрит на эти скромные фигуры. Лица мужчин в блестящих мундирах и изысканных фраках, глаза дам в светлых, роскошных туалетах – все это обращено на них, на этих шесть женщин и девушек, отдавших себя, обрекших всю свою жизнь на подвиг милосердия и добра.
А на обоих клиросах прекрасные, звучные голоса певчих выводят всегда желанное и радостное: – Христос Воскресе!
Нюта невольно поднимает руку, нащупывает гладкий, глянцевитый квадратик мягкого шелка у себя на груди.
Крест!
Желанный, святой, прекрасный символ. Символ ее самоотречения, символ принесения в жертву людям ее молодых сил, ее юной, едва пробуждающейся жизни.
Этот крест, под величайшей тайной для всех, а пуще всего для нее, Нюты, нашила ей Розочка своими маленькими ручонками.
– Вот, Нюточка, носите с Богом! – говорила она. – И помните: четыре иглы сломала и шесть раз палец уколола, все старалась, чтобы глаже приладить… Вот…
– Милая! – невольно мысленно приласкала ее Нюта. – Все вы милые, добрые, золотые у вас сердца, и я теперь ваша, совсем ваша.
– Мама! Родимая! – глубже и слаще, мучительнее пронизала ее мысль. – Видишь ли ты оттуда из далекого, неведомого мира радость твоей Нюты? Ты молишься за все, родная, и вот услышаны твои молитвы, мама, твоя Нюта счастлива, счастлива вполне!
Тихие, умиротворенно-радостные подходили «посвященные» к святой чаше с причастием. Их лица радостно сияли, счастливо горели глаза… пламенели щеки…
Старенький, почтенный, двадцать пять лет прослуживший в общине, отец Симеон вышел сказать слово «посвящаемым».
– Сестры, дети мои духовные! – зазвучал под сводами храма теплый, дрожащий старческий голос. – Нелегкую задачу приняли вы на себя, тяжелое бремя возложили на плечи. Не для радости, не для веселья и утех пришли вы в нашу тихую обитель любви и мира. Скорби людские, страдания, немощи телесные, – вот что окружает вас здесь, и обреченные на великую бескровную жертву во имя Господне, вы, забыв себя, свою личную жизнь, должны отныне поставить себе целью быть помощницами и утешительницами всего страдающего человечества. Жертва бескровная. Подвиг высокий и прекрасный… Благословляю вас идти на него, сестры, дочери мои духовные; оглянитесь вокруг себя: сколько больных, немощных недужных, искалеченных тянутся к вам в приступе злого недуга, обуреваемые страданием, истекающие кровью, покрытые ранами, зияющими болячками, согнутые в три погибели под бременем ужасных болезней. И все это ждет от вас помощи, врачебной и духовной, и еще более духовной, нежели врачебной, сестры… Милосердие, чуткость, доброта, кротость, самоотверженность, стойкость, энергия и трудолюбие должны отныне быть вашими спутниками на земле. Вспомните Христа страдающего, Христа, на великую жертву обреченного, и уподобьтесь Ему. Великим примерам самоотвержения и кротости следуйте, сестры… Я счастлив, что нынешний день посвящения совпал с великим праздником Воскресения Христова. Не есть ли в этом новый, глубокий, великий смысл? Не указывает ли вам Сам воскресший Спаситель мира умереть духовно для прежней жизни и воскреснуть для нового пути, пути самоотречения на почве милосердия и добра? Христос Воскресе, дети! В великую ночь Святой Пасхи Христовой приветствую вас, вновь посвященные сестры всего больного, страдающего человечества. Ступайте смело и прямо к вашей цели, и да будет возможно легче ваш тяжелый, тернистый путь, Многие лета вам, сестры!. Да хранит вас Господь Милосердный! Аминь.
– Многая лета, многая лета, – запели голоса на клиросе.
Слезы текли по лицу Нюты, но, она не вытирала, даже не замечала их. Счастливая улыбка застыла на ее лице, глаза лучились счастьем.
– Господи, – пело в душе ее песнью ликующей весны, – Господи, даю Тебе слово, Великий и Милостивый Творец, что отныне я приложу все силы, все старание мое для большого избранного дела. Я буду работать до самозабвения, Господи, чтобы оправдать возложенное на меня доверие. Я постараюсь быть достойной имени общечеловеческой сестры. Благослови меня, Господи! Благослови меня!..
Окончилась служба, и потянулись чередою к кресту для кропления святой водой сестры.
«Посвященных» окружили с поздравлениями, объятиями, поцелуями, Ольга Павловна, с серьезным сосредоточенным лицом, и высокая попечительница общины благословляли, целовали новых сестер. Кругом христовались, разговаривали шепотом, приветствуя друг друга.
Всюду кипела жизнь. Огни свечей казались мертвыми пятнами в рассвете молодого весеннего утра.
– Сестры, разговляться! В столовую! – послышался сдержанный шепот, – батюшка куличи и пасхи пришел святить…
И вся огромная толпа высыпала на паперть. Торжественная служба кончилась, церковь опустела.
* * *
– Батюшки мои, как заважничала! И здороваться не хочет! Ну, что я говорил? Хороши они только до тех пор пока в аудиториях на репетициях перед нами дрожат от страха. А как «посвятятся» – так и вот оно!.. Что для нее стена барачная, что доктор Козлов, все едино… Дожил до Светлого праздничка, нечего сказать! Христос Воскpece, сестрица Вербина! Кому я сию нотацию прочел, а?
Нюта, действительно, ничего не видевшая и не слышавшая в своем восторженно-приподнятом настроении, не покидавшем ее с начала этой ночи, остановилась, услышав свое имя, и подняла сияющие глаза.
Она проходила мимо группы докторов, стоявшей у пасхального стола, в ожидании разговения. Валентин Петрович, веселый, улыбающийся, как всегда, протягивал ей руку.
– Небось, два пальца подавать нам нынче будете, крестовая сестрица, а?
Нюта взглянула на его добродушно гримасничавшее лицо и засмеялась.
– Ах, Валентин Петрович, простите! Я вас не заметила, здравствуйте!
И вспыхнув, и еще больше сияя своими преображенными от радости глазами, проговорила искренно, от души:
– Ах, я так счастлива, так счастлива! Весь бы мир обняла, ей Богу!
– Ну, весь мир-то не нужно, а со мной, стариком, похристосоваться следует? Да-с! Христос Воскресе, сестрица!
– Воистину Воскресе!
Нюта привстала на цыпочки и троекратно поцеловалась со стариком.
– А меня забыли? Небось, тоже не заметили, – послышался за нею веселый голос Семинариста.
– Вас трудно не заметить, вы городской думе по плечо будете, сострила пробежавшая мимо Розочка.
– Это что ж, в обиду прикажете принять? – загудел своим мягким баритоном доктор Ярменко, удерживая за руку шалунью.
– Какая уж обида! Вот вам пасхи принесла, кушайте на здоровье… Только не уроните, ради Бога, она священная.
И Катя совала в руки Ярменко тарелку с творожной пасхой, наложенной в таком огромном количестве, что Ярменко, при всем его завидном аппетите, беспомощно развел руками.
– Господи, помяни царя Давида и всю кротость его!.. – воскликнул он, широко раскрывая глаза. – Да что это, сестрица, вы меня либо за акулу прожорливую изволите считать, либо… либо думаете, что я сюда прямо из Индии, на манер голодающего индуса приехал! Ей Богу! Порция хоть куда!
– Ладно! Кушайте, а мало будет, еще прибавлю, – звонко рассмеялась Катя и исчезла в толпе гостей.
– Вот она, детка милая, поздравляю! Твой день нынче, точно именинница ты. Давай поцелуемся по-простецки, по-крестьянски, родная! Христос Воскресе!
И крепкие тесные объятия охватили Нюту! Это была Бельская. Ее большие глаза, глаза «не от мира сего», как о них говорили в общине, смотрели на смущенную девушку. Эта, всеми почитаемая, имевшая огромное влияние в общине женщина, имя которой произносилось не иначе, как с глубоким благоговением не только сестрами, но и начальством, с чьим желанием считалась сама Ольга Павловна, эта женщина сыграла огромную роль в Нютиной судьбе.
Вновь быстрым вихрем пронеслась в мыслях Нюты с поражающей яркостью давно пережитая в декабре месяце сцена: сцена приговора над нею и неожиданное заступничество этой чудной, «святой», как ее называли, Бельской. И, исполненная трепета, вся олицетворение благодарности, Нюта прильнула к ней:
– О, спасибо вам, дорогая, прекрасная!.. Спасибо сердечное!.. Если бы не вы… не видать мне вовеки этого креста…
И она быстро нагнулась, целуя мозолистую, сильную рабочую руку сестры…
* * *
– Sorella, вас зовут!
– Кто, Джиованни?
– Подите и увидите!
Лицо мальчика улыбается таинственно и лукаво.
Ему не велено говорить кто, и он всячески старается придержать свою болтливость.
Руки маленького итальянца полны, карманы тоже.
Шоколадные, сахарные яйца, – подарки сестер, – очень приходятся по вкусу Джиованни. У него липкие губы, и грязные пальцы.
Он охотно христуется со всеми этими добрыми, ласковыми «сореллами» и еще более охотно принимает от них подарки – пасхальные яички.
При первом же заявлении о том, что ее спрашивает кто-то, просит в швейцарскую, Нюта бледнеет. Вдруг кто-либо оттуда, от Махрушиных? Опять приглашение, настойчивое и нудное вернуться, к ним. Теперь, когда красный крест уже нашит на ее груди и одним своим видом придает ей мужество и силы!.. О, никогда, никогда!
Она опрометью влетает в швейцарскую, готовая дать отпор, самый энергичный, самый решительный на все требования «оттуда».
Но там легкое, радостное «ах», полное неожиданности, срывается с ее губ.
– Вы!
– Собственной персоной! Пришел поздравить вас в ваш великий день, сестра Вербина, сестра Анна…
– Нюта! – смущенно подсказывают губы девушки.
– Сестра Нюта, если позволите. Да! И сказать вам, что всю эту ночь я думал о вас… Я был в церкви, видел вас, такую светлую, радостную, ликующую! Если бы вы знали, какое трогательное личико было у вас там!.. Я переживал торжественный момент посвящения вместе с вами, был счастлив за вас… Примите от меня пустяк, цветы, сестра Нюта, и помните, что, кроме этих цветов, Николай Кручинин готов отдать жизнь, за вас по одному вашему требованию. Он друг ваш и должник до могилы…
И молодой медик протянул заалевшейся румянцем девушке что-то, завернутое в бумагу. Дрожащими руками сорвала обертку Нюта. Четыре крупные, белые, как снег, сверкающие алмазными каплями воды, розы нежным, тонким благоуханием улыбнулись зардевшейся девушке.
Она спрятала в них раскрасневшееся лицо.
– Благодарю вас, – шепнули ее губки, а рука крепко сжала руку молодого человека.
– Так друзья? Навсегда друзья? – точно спрашивал он, и его открытое, мужественное лицо доверчиво улыбалось Нюте…
– Конечно… – она взглянула на него и вдруг неожиданно рассмеялась веселым счастливым смехом.
– Какие мы смешные, право. Я, по крайней мере. Завербовала вас в друзья, цветы от вас принимаю, а как вас зовут – не знаю… На дощечке у постели стояло Николай Кручинин, а как по отчеству?
– И не надо звать, как по отчеству! Николай я, пусть для вас. Николаем и буду. Коля Кручинин и баста. Ну, а адрес мой еще не потеряли, летний? – лукаво прищурив свои красивые голубые глаза, осведомился он.
– Нет! – рассмеялась Нюта.
– Ну, а коли нет – отдыхать к нам пожалуйте в первый же отдых. Даете слово? Мать-старуха и Соня вас наизусть выучили по моим письмам. И любят-то заочно как, страсти Божии. Ждут, не дождутся…Приедете, спасительница моя?
– Приеду, Николай… Николай… Вот дальше и не знаю…
– Просто Коля, – подсказал Кручинин.
– Ну, Коля, будь по-вашему, – согласилась Нюта и оба рассмеялись веселым, светлым, молодым смехом.
– А за розы спасибо еще раз, – и, кивнув головкой, сияя улыбкой и счастьем, лучами разлившимся из ее серых глаз, Нюта быстро пошла из швейцарской, прижимая к груди своей белые, нежные, ласково благоухающие цветы…
Николай Кручинин вышел из подъезда общины с сердцем, настроенным особенно светло ликующе.
