Лидия Чарская
Сестра Марина
ГЛАВА XV
Дни тянулись бесконечной, пестрой вереницей, выводя лентой события одно за другим, одно за другим. Подступали святки.
В общине готовились отпраздновать Рождество. Было решено устроить елку для бедных детей, по примеру прошлых лет, по раз установленному обычаю, вкоренившемуся с первых же дней основания общежития сестер.
С этою целью сестры устроили складчину. Покупали ситец, бумазею, полотно, детскую обувь, шапки, чулочки, теплые куртки. Наскоро шили платьица, рубашки, белье для мальчиков и девочек, детей обездоленной петербургской голытьбы.
В амбулаториях были вывешены объявления, напечатанные крупными буквами о том, чтобы наибеднейшие из родителей приводили своих детей на рождественскую елку, где последним будут розданы необходимые вещи и подарки. Был обещан детский кинематограф и игры, – словом, полное удовольствие для неизбалованных нищих ребят.
– Мариночка, вы что на себя шить возьмете? – спросила как-то Розочка задумчиво смотревшую в окно Нюту. – Передники, курточки или рубашки?
Молодая Вербина, у которой было далеко не весело на душе в это зимнее морозное утро, живо обернулась к своей приятельнице.
– Право не знаю! Что дадите, то и сошью.
– А может быть картонажи клеить хотите? Можно и это. Я терпеть не могу ковырять иглой, за то, глядите, какую звезду на елку соорудила, – и она поднесла к самому лицу Нюты очень искусно склеенную и посыпанную блестящей пудрой бумажную звезду.
– Я ли не молодец, а? Что вы скажете на это? – и весело прищелкнув пальчиками, сплошь залепленными блестками золотой и серебряной бумаги, Розочка двинулась по комнате в каком-то замысловатом, ею самою придуманном, па. Но, заметив растерянно-грустное лицо Нюты, остановилась.
– Сестра Трудова, голубушка, что с вами? Что за лицо у вас панихидное? Точно касторки приняла или уксусу хватила. Случилось опять что-нибудь с вами?
И живая, розовая, внезапно ставшая серьезной, хорошенькая рожица Кати сочувственно потянулась к Вербиной.
Что могла ей сказать Нюта? Гнетущее ее горе было необъяснимо на словах. Дело в том, что каждая из сестер, даже из тех, что не получали вспомогательных сумм из дому, делились из своего скудного жалованья с приглашенной на елку беднотой. Из ничтожных грошей ежемесячных пятирублевых получек сестры умудрялись участвовать в складчине, отказывая самим себе в самом необходимом. А Нюта не могла и этого себе позволить. Вся ее месячная получка уходила целиком к Антипу за содержание Джиованни.
Мальчик-итальянец давным-давно жил в комнате под лестницей у швейцара, помогая сторожу Антипу, которого он называл «папо», как и покойного деда, пособляя ему убирать лестницу и вестибюль, и нимало не подозревая, кому он обязан кровом и пищей.
Должно быть большие красноречивые глаза Нюты ярко отражали захватившую девушку печаль, потому что внезапно детские руки Розочки обвились вокруг ее шеи, и, прильнув к ней, Катя зашептала ей на ушко:
– Милая, не хандрите… И если вам нужно сейчас то, что люди называют почему-то презренным металлом, так скажите только слово, я…
Природная гордость с неудержимой силой вспыхнула в сердце Нюты. Вся залившись румянцем волнения и стыда, она неожиданно освободилась из объятий Кати и резко, почти враждебно проговорила:
– Благодарю вас, сестра Розанова, но мне не надо ничего, я не нуждаюсь ни в чем… – и выбежала из комнаты, в то время как ее измученное сердце разрывалось от тоски.
– Боже мой, Боже мой! Что же делать? – недоумевала она, до боли сжимая виски обеими руками, измеряя шагами длинный коридор общежития, пустынный, к счастью, в этот час. – Что придумать? Откуда взять денег, чтобы участвовать в складчине?
Вдруг она вспомнила, что у нее есть скромные маленькие сережки-жемчужины, оставшиеся ей после матери.
Внезапная радость хлынула в душу Нюты. Конечно, жаль расставаться с любимой памятью о дорогой покойнице, но ведь оттуда, из загробного мира, ее мать увидит, ради какого случая расстается она с ее милым подарком, и не посетует за это на нее.
Оставалось только выбрать человека, которому можно было бы доверить продажу вещицы. К счастью, Нюта вспомнила, что в этот день был назначен к выписке из барака выздоровевший старик Федор Тимошкин.
Ему-то и решила Нюта доверить свою тайну.
Быстро, не накидывая даже на себя платка, она пробежала через холодный нижний коридор, прозванный сестрами «катакомбами» и соединяющий общежитие сестер с больничным отделением, и взбежала по лестнице в третий этаж. Она уже готовилась открыть дверь тифозного барака, как неожиданно до слуха ее долетели звуки двух спорящих голосов, доносившихся из ближайшей комнатки, где обыкновенно одевались предназначенные на выписку больные. Оба голоса показались странно знакомыми Нюте… И оба были в достаточной мере взволнованы и возбуждены.
– Ты Бога побойся только, Дементий Карлович, – говорил трепещущий старческий голос, – откуда же мне взять столько? Ну, нашелся рупь, я и поблагодарил тебя им за уход и заботы, мил-человек, а трешницы нам, Бог свидетель, взять негде…
– Что ж я даром, что ли, за тобой больным-то столько времени ходил, ухаживал, да грязь всякую вокруг тебя убирал. Даром, что ли, а? – услышала Нюта рассерженный крик, в котором сразу узнала голос нового служителя с пронырливыми глазами. – Давай трешницу за мое старание и проваливай к ляду!
– Да где же взять мне? Побойся Бога, голубчик ты мой!
– Ну, а не дашь, пиджак твой себе за труды оставлю. Ишь, выжига! Болеть умеете, пластом валяться, словно баре какие на койках, а небось, как…
Но Дементию не пришлось докончить своей фразы. Бледная, с горящими глазами, очутилась на пороге одевальни Нюта и прерывающимся от негодования голосом заговорила:
– Что вы делаете, Дементий? Обираете бедных людей, взятки с них берете? Последние деньги тянете с них. Да ведь вы знаете, что, по уставу общины, мы не имеем права пользоваться с больных ни одной копейкой!.. Так оставить этого нельзя. Мне придется сообщить о вашем поступке Ольге Павловне…
И Нюта, совершенно позабыв о цели своего прихода в барак, стремительно выбежала на лестницу и стала спешно спускаться вниз, дрожа от негодования и гнева.
На последнем повороте чья-то шершавая рука схватила маленькую руку девушки. Она быстро обернулась и увидела позади себя искаженное злобой лицо нагнавшего ее Дементия.
– Идите, барышня, спешите, миленькая, не опоздайте только… глядите и я с вами заодно к госпоже начальнице иду. И мне надо к ней, барышня-матушка, вот и отлично, по дороге нам, значит, с вами, – отвратительным, лебезящим тоном, с непрерывным хихиканьем, ронял старик. – Надо и мне, матушка, предупредить госпожу сестрицу-начальницу о том, что в ее общине скрывается по подложному документу барышня одна, генеральская племянница, Анна Александровна Вербина, под именем Трудовой, сестрицы Арины. Знакома она вам? – со злорадным смехом закончил он свою речь.
Нюта тихо ахнула и закрыла глаза. Голова у нее закружилась, необычайно тяжелыми вдруг сделались ноги, руки затряслись и холодный пот выступил на лице.
Дементий дал опомниться Нюте, помолчал с минуту, потом заговорил снова, впиваясь маленькими, рачьими глазками ей в лицо:
– Что, барышня? Что, не очень-то прытки стали? Небось, не по вкусу придется в полицию попадать, да в тюрьме отсиживать за такие деяния? Так уж лучше на мировую со стариком пойти! Я с вас не возьму дорого, сестрица; за десяточку, так и быть, согласен молчать. Меня, знаете ли, барышня миленькая, двоюродный братец ваш Николай Сергеич на ваши поиски определил. Я ихний служащий, из отставных лакеев. Приказали искать вас по всем больницам, по всем общинам; ну, вот и сыскал, благо личность мне ваша была сыздавна известна. Выто меня не изволили запомнить, как к нашим в гости приезжали с тетенькой и сестрицей; а я в самый раз запомнил вас, барышня, в аккурате. И не напрасно. Ткнулся я, значит, в одну общину, ткнулся в другую, ну, и напал на след. А теперь, барышня, условие лучше денег: я человек бедный, так уж вы потрудитесь, барышня, выручить меня. Пока что, десяточку рубликов пожалуйте, а то я, не стану молчать.
Его маленькие глазки внезапно загорелись угрозой. Побагровевшее лицо из заискивающего, лебезящего стало злым и угрюмым.
Сильно сжалось сердце смущенной, потерявшейся Нюты, когда она чуть внятно заговорила:
– У меня нет денег… Но я достану… Я постараюсь достать… Только… только вы не смеете вымогать у больных их жалкие гроши. Слышите, Дементий!
При последних словах лицо Нюты снова приняло его обычно спокойное выражение. И в голосе прозвучала повелительная нотка.
Дементий опять придал своему лицу уродливо-рабское выражение и захихикал:
– Да к чему же мне тогда обижать больных, барышня? Сами посудите, – ежели ваша милость пожалует десяточку на хлеб бедному человеку, так к чему ж их тогда обижать'?
И он нахально протянул Нюте руку вверх ладонью, как это делают нищие, прося Христа ради.
– Хорошо, хорошо, довольно! Довольно! – сорвалось брезгливо с губ девушки, и она бросилась снова вверх по лестнице, надеясь еще застать Федора Тимошкина в одевальне и передать ему свое поручение.
В тот же вечер старик Тимошкин вернулся в общину и вызвал через Антипа в швейцарскую сестру Трудову.
За проданные серьги он выручил пятнадцать рублей. Из них десять в тот же час утонули в объемистом кармане Дементия, а пять Нюта, перед отходом ко сну, вручила Розочке, как свою маленькую лепту для участия в складчине.
Несмотря на все просьбы Нюты, старый мастеровой не взял от нее ни гроша за труды.
– Бог с вами, сестрица, вы меня, больного, лечили, караулили да ублажали всячески, – говорил честный старик совавшей ему в руку рубль Нюте… – Да ни в жизнь, ни в жизнь! Что я, аспид бесчувственный, что ли? Премного вас благодарим за усердие ваше, в первый же праздник о здравии рабы Божией Марины подам и просвирочку вам принесу святую.
В его добрых глазах стояли неподдельные слезы благодарности, чистой и немудреной благодарности честного, простого труженика.
ГЛАВА ХVI
Подошли святки. Елка для бедных детей в общине была назначена на второй день праздника, и все сестры сбились с ног, приготовляясь к ней.
С самого раннего утра в столовой общежития шли, спешные, последние приготовления к празднику. Натягивалось полотно для кинематографа и волшебного фонаря, расставлялись стулья для зрителей, устанавливались столы для подарков, заготавливались билеты для беспроигрышной лотереи маленьких гостей.
У самой елки суетилась большая группа сестер. Пыхтя и отдуваясь, взгромоздясь на кухонный табурет, поставленный на стол, хлопотала толстая раскрасневшаяся Кононова, прикрепляя звезду Розочки на самую вершину елки.
Розочка стояла тут же, придерживая табурет и добровольную мученицу, и. командовала, сосредоточенно следя за каждым движением сестры-«просвирни».
– Правее… Теперь левее… Нет, нет, правее же, вам говорят… Ах, Конониха, Конониха! У вас совсем нет глазомера, – возмущалась она.
– Зато терпения много! Что я, галка вам далась, что ли, что заставляете по деревьям прыгать?
– Ха, ха, ха, ха!!!
– Господа, я советую позвать Ярменко, он гигантского роста, живо прикрепит звезду, – предложил кто-то из сестер.
– Ну да, и повалит елку…
– И разобьет люстру…
Сестры смеялись. Хохотала и Розочка, забыв в эту минуту и о табурете, и о Кононовой, басившей ей сверху о том, что смеяться она может после.
В это время дверь столовой открылась, и там показался черноволосый итальянский мальчик.
– Джиованни, Джиованни пришел! Иди помогать нам, Джиованни! – послышались веселые голоса.
Маленький итальянец стоял, с бессознательной грацией облокотившись о косяк двери.
Его глаза с восторгом впивались в нарядную красавицу-ель. Он еще не видал в жизни своей подобного зрелища.
– Il Natale[23], – прошептал он, указывая на изображенную на звезде картину Вифлеемского события своим смуглым пальчиком.
– Помоги нам повесить вот это, Джиованни, – просила черненькая Двоепольская, нагружая мальчика ворохом картонажей.
Маленький итальянец не сразу понял, чего именно от него хотят, но затем сообразил, вспыхнул от восторга и стал хлопотать вокруг елки.
По временам его большие черные глаза останавливались на Нюте, а розовые губки блаженно шептали ей одной:
– О, mia sorella… Джиованни счастлив… Папо добрый… другие тоже… Старая сениора, sorella начальница, проходила вчера по лестнице, когда Джиованни подметал ступени, и дала монету Джиованни… Все добрые к Джиованни, но Джиованни любит больше всех sorella Марину. Так любит, что умрет за sorella Марину, если она велит…
Теперь глаза мальчика впивались в лицо Нюты с таким явным выражением обожания и преданности, что молодая девушка невольно наклонилась к ребенку и, обняв его, поцеловала в черную кудрявую головку.
Мальчик ответил Нюте горячим поцелуем.
– Небось, сестру Трудову любит, а меня нет, – притворно-обидчиво произнесла подоспевшая Розочка.
– Нет, нет, и вас любит Джиованни, только не так, как sorella Марину, – застенчиво пролепетал сконфуженный итальянец.
– А меня, небось, не очень? – тяжело сползая со своей вышки, пробаснла Кононова.
– Всех любит Джиованни. Dio grande[24] велит любить всех.
– Ну, вот и поладили, – захохотала Кононова.
– А sorelly помощницу любишь? – лукаво сощурилась на мальчика Розочка.
– Di chi?[25] – не понял тот.
– Марию Викторовну, знаешь эту?
Тут Розочка выпрямилась, как палка, сложила руки коробочкой, высоко вскинула брови и, сделавшись как две капли воды похожей на Марихен, мелкими шажками затрусила по комнате.
– Ха-ха-ха-ха! – засмеялись сестры.
– Ха-ха-ха! – засмеялся Джиованни.
Вдруг и сестры, и мальчик смолкли сразу. Смех затих. Неловкое молчание воцарилось в столовой.
На пороге комнаты стояла сама Мария Викторовна с высоко приподнятыми бровями и приторно любезной улыбочкой, не то ехидной, не то насмешливой на тонких губах.
Улыбка сбежала мгновенно с лица Марихен. И два пятна румянца вспыхнули на ее щеках.
– Что он сделал с полом, этот несчастный? – почти с ужасом вскричала она. – Пол еще только накануне мыли, ох, Боже мой!
И ее мечущийся взгляд перебегал с Джиованни на пол комнаты, с пола комнаты на Джиованни, с испуганным видом прижавшегося к Нюте и недоумевающими глазами глядевшего на волнующуюся «помощницу».
– Ах, да, вот… действительно, пол… Как это мы не заметили раньше – первая спохватилась Юматова, сокрушенно покачивая головой.
Весь пол столовой был в грязных небольших лужицах. Это Джиованни, принесший снегу на подошвах сапог, испортил таким образом чисто убранную комнату.
– Дементия сюда, Дементия со шваброй и тряпкой! Он дежурный сегодня по столовой, – волнуясь приказала Марихен. – А ты, мой милый, ступай к себе, тебе не место здесь, ты только производишь беспорядок. Ступай в свою комнатку. Когда зажгут елку и приведут детей, тебя позовут.
И слегка подтолкнув мальчика в спину, она выпроводила его за дверь.
На месте Джиованни очутился Дементий.
– Вот вытрите, – приказала ему Марихен, – Джиованни натоптал здесь снегу.
– Это что такое? Никак в праздник убирать заставите? Скверный мальчишка напачкал, а я тут возись! Да ни в кои веки! Пущай сам моет! Что я ему лакей что ли? – заворчал Дементий, разводя руками.
Он был заметно навеселе, и его маленькие глазки вызывающе и дерзко поглядывали на всех.
Мария Викторовна вдруг вспыхнула несвойственным ей гневом:
– Нет, вы вытрете, раз я вам приказываю, или я вас выгоню сию же минуту, потому что вы дерзки и пьяны!
Это было так неожиданно для Дементия, что он невольно повиновался и, угрожающе взглянув в глаза стоявшей ближе всех к нему Нюте, принялся за чистку, ворча и ругаясь себе под нос.
Принялись и сестры за прерванное дело, но прежнее приподнято-веселое настроение как-то исчезло внезапно, без следа.
Незначительный, по-видимому, случай спугнул беспечную праздничную веселость…
* * *
В этот день не было общего стола. Обедали каждая у себя в комнате, так как столовая была отдана под елку.
Наскоро оправившись с казенным обедом, Нюта взяла со своей тарелки приготовленное в этот день на третье блюдо песочное пирожное и, завернув его в бумажку, понесла Джиованни.
Она ежедневно делала это, отдавая свою порцию сладкого маленькому итальянцу.
Быстро спустившись по лестнице, пустынной в этот обеденный час, она вбежала в швейцарскую и очень удивилась, не видя там, обычно поджидавшего ее в это время y дверей своей каморки, Джиованни. Впрочем не один итальянец, но и Антип отсутствовал к крайнему изумлению Нюты.
– Джиованни, – тихонько позвала она, – иди скорее, Джиованнин, я что-то принесла тебе…
И вдруг, она вздрогнула всем телом. Из каморки швейцара послышался короткий, резкий вопль, мгновенно придушенный и перешедший в стон, чуть слышный и слабый. Затем еще стон… Другой… Третий… Потом удар чего-то хлесткого, сильного по мягкому предмету. И опять стон, еще более глухой, но протяжный… И удары, удары, снова посыпавшиеся без счета и числа…
Бледная, испуганная, с промелькнувшей в мозгу с быстротою молнии догадкой, Нюта рванулась вперед к двери, схватилась за ручку ее, дернула к себе, но, увы, дверь не поддалась: она была закрыта изнутри задвижкой.
– Отворите сию минуту, или я позову сторожей, всю общину, позову сейчас же – кричала она, ударяя своими маленькими кулаками в дверь.
Странные звуки в комнатке прекратились сразу. Что-то с шумом задвигалось там, и чей-то грубый: голос произнес со злобой:
– Ну, будет с тебя! Попомнишь до следующих ремней! будет!..
И тихий жалобный вопль боли и муки….
– Джиованни!.. О, Господи, его бьют!
Вся кровь бросилась в лицо Нюты.
– Если вы не откроете тотчас же, я… – вне себя вскричала девушка и рванула ручку. Щелкнула задвижка, распахнулась дверь, и на пороге ее Нюта увидела ненавистную ей фигуру Дементия.
Служитель, пошатываясь, едва держался на ногах… Его налитые кровью глаза блуждали, его лицо, перекошенное гримасой исступленной злобы, было багрово-красно. Дрожащими от бешенства руками он старался застегнуть ременный пояс на себе, но это никак не удавалось ему.
В раскрытую дверь каморки Нюта увидела растрепанную, смятую кровать Антипа, а поперек нее извивавшуюся от боли, корчившуюся маленькую фигурку, плакавшую навзрыд.
В минуту все происшедшее стало ясно Нюте. И дрожа от негодования, она заслонила Дементию дорогу.
– Как вы смели? Как вы смели его бить? Кто дал вам это право? Я не прощу вам этого никогда, никогда! Завтра же вся община узнает о вашем поступке, и Ольга Павловна прежде всех… Да, да… И завтра же вас здесь не будет!
Весь хмель, казалось, выскочил у Дементия из головы при этих словах дрожащей, взволнованной Нюты. Обуревавшее его бешенство закишело в нем с удвоенной силой.
– Ах, так-то вы? За мою, то есть, доброту то? За то, что я вас покрываю, барышня! Ну, ладно, коли так, попомните вы меня, узнаете, что значит доносить на меня из-за ледащего нищего мальчонки, на верного слугу-работника… Эка невидаль, проучил малость ремнем мальчишку! Не растает, не сахарный. Пущай пол не портит, поделом ему, а вы… доносить. Ишь, какое слово сказали!
– Завтра же вас не будет здесь! – холодным ледяным тоном произнесла внезапно успокаиваясь, Нюта, и ее обычно кроткие глаза блеснули угрозой.
Должно быть много твердого, непоколебимого решения прочел в этих глазах Дементий, потому что вдруг он весь съежился, побледнел.
Но это было лишь на мгновение. В следующую же секунду он снова принял свой дерзкий, нахальный вид и произнес, нагло хихикая и кривляясь:
– Ладно, коли так, барышня-сестричка. Соскучились, стало быть, здесь, другой обстановки пожелали-с? Ну, да ладно, повидаете и ее, крохотную такую комнатку с тюремной решеткой на окне, с часовым у двери. Знаете ли, что такая комнатка ожидает ту барышню, которая ежели по фальшивому пачпорту живет? Не знаете, хи-хи-хи?
– Вон! – не своим голосом крикнула Нюта. – Сию же минуту вон! И если вы не уйдете сейчас же от меня, я позову, крикну на помощь!..
Ее серые глаза горели решительным огнем. Побледневшее лицо было бело, как известь.
– Ухожу, барышня, ухожу, но помните: все узнается нынче же: Дементий Карпыч умеет постоят за себя и мы еще посчитаемся, сестрица! Возьмите терпения на час, не замедлю отплатить. Еще посмотрим, чья возьмет. А теперь, счастливо оставаться, пока что.
И, нахально-презрительным взглядом окинув Нюту, он вышел из комнатки. Девушка стремительно кинулась к все еще стонущему и рыдающему от боли Джиованни.
– Мальчик мой, бедный, милый!.. Джиованни мои, радость моя, успокойся; забудь этого злого человека, дитя мое! Тебе больно, да? Крошка мой несчастный!
Она обнимала ребенка, целовала его, гладила своею нежною ручкой его черные кудри.
И постепенно стихали, под влиянием ее ласки, жгучие слезы обиженного, побитого малютки.
Джиованни поднял лицо, залитое слезами, с влажными глазами, похожими на черешни, облитые дождем, ли, сжимая руки Нюты, залепетал быстро-быстро:
– Папо вышел… пришел злой zio[26] и стал бить Джиованни за то, что он испачкал пол… Было больно, очень больно, ах! – и он заплакал снова.
– Милый ты моги, бедный, слушай меня: злой дядя не придет больше, мы его не пустим, а вечером пойдем в залу, зажжем елку, будет много детей, играть с ними станет Джиованни, а потом будет смотреть, как двигаются и пляшут фигурки на полотне. И гостинцы будут, и подарок для Джиованни. Sorella Марина, его сестричка, приготовила ему кое-что, а пока…
Тут Нюта вытащила из кармана пирожное и сунула в руку итальянца.
Его слезы высохли совсем. Глаза уже блестели оживленной, радостной улыбкой. Недавнее горе и побои, если и не были вполне забыты впечатлительной детской душой, то постепенно теряли свою острую боль воспоминаний, и мальчик был снова счастлив в эти минуты…
