Лидия Чарская
Южаночка
Глава XIX
«Седьмые» на допросе
– Слава Богу! Во время успели!
И вздох облегчения вырвался из детской груди. И Гаврик и Южаночка были, действительно неузнаваемы, вернувшись в класс обратно. Мадам Павлова, начальница бельевого отделения N-ского института, была добрейшем в мире существом и любила воспитанниц, особенно маленьких, самой трогательной любовью. Всем чем могла только, что было в ее силах, эта добрая женщина баловала их.
И часто, часто приходилось великодушной старушке кривить душой перед начальством с целью «покрыть» и выручить из беды ту или другую провинившуюся девочку. Нечего и говорить, что сейчас, по первой же просьбе, как снег на голову свалившихся на нее Гаврик и Палтовой, «Добрыничка», как прозвал весь институт кастеляншу, в одно мгновение ока, словно по щучьему веленью преобразила обеих девочек. Переодевание в бельевой не заняло более десяти минут, после чего, забавно путаясь в длинных но уже сухих с «чужого плеча» платьях, и в чистеньких передниках, Гаврик и Палтова, как ни в чем ни бывало чинным шагом входили в класс.
Это было, как раз, во время, потому, что очень скоро вслед за этим на пороге его появилась с разгневанным лицом и краской раздражения на щеках сама княгиня Розова, и не менее ее взволнованная госпожа Бранд с недельным субботним рапортом под мышкой. За ними шел злополучный, тяжело пыхтевший на всю комнату, паровоз.
Княгиня, лишь только вошла в класс, как тотчас же опустилась в «свое собственное» кресло, находившееся обычно в углу у столика классной дамы, а теперь, выдвинутое вперед на середину класса чьей-то предупредительной рукой.
– Хороши! Очень хороши, нечего сказать радуете свою начальницу, – едва ответив на почтительное приветствие девочек, грозно сдвигая брови проговорила она. – Залезать под кафедру, позволять себе подобные мальчишеские выходки, да еще за уроками, заставлять всеми уважаемого почтенного преподавателя нарушать занятие и идти жаловаться ко мне, о, это непростительный поступок, требующий самого строгого наказания. Пусть виновная сознается в своей возмутительной шалости и понесет назначенную ей кару… А вы, прочие, останетесь завтра без приема за то, что допустили такую недостойную проделку в своем классе!
Лицо княгини разгорелось еще больше. Ее глаза метали молнии, голос дрожал от гнева.
Толстый Зубров и негодующая Бранд стояли двумя стражами по обе стороны ее кресла.
– Ну-с, дети, я жду признания? И еще раз спрашиваю, кто из вас осмелился позволить себе эту недостойную проделку? – после минутной паузы снова зазвучал раздражительный голос начальницы.
Полная тишина воцарилась в классе. Такая тишина, точно все эти зелено-белые девочки потеряли всякую способность проявлять малейшее движение и жизнь.
Гневным взором княгиня обвела класс. Все лица точно окаменели, ноги словно приросли к полу… Глаза, карие, черные, серые, синие и голубые впились в нее…
Брови начальницы нахмурились еще строже, голос прозвучал еще гневнее, когда она проговорила снова.
– И так, я в последний раз спрашиваю вас: кто виноват?
– Все! – неожиданным хором вырвалось из четырех десятков детских губок, – мы все одинаково виноваты, княгиня!
Лицо начальницы стало еще суровее… Еще строже свелись седоватые брови над разгневанными глазами.
– Все уместились в таком крошечном пространстве! Весь класс? – произнесла она не то сердясь, не то недоумевая.
– Все! – снова прозвучало однозвучным хором.
– Какая дерзость – осмеливаться лгать мне прямо в глаза, – загремел в ту же минуту на всю комнату ее негодующий строгий голос. – Я понимаю, вы не хотите выдавать провинившуюся подругу. Но в таком случае будет наказан за одну весь класс! Слушайте же мое последнее слово: или самая виновная назовет себя сейчас же, или вы все останетесь без отпуска на Рождество!
О, это было уже слишком! Лица девочек вытянулись и приняли такое выражение, как будто каждой из них поднесли сейчас по ложке самого горького лекарства. Это было едва ли не самое строгое наказание оставаться на праздничные каникулы без отпуска домой. И немудрено, если сердечко каждой седьмушки болезненно забилось и защемило, и непрошенные слезы мгновенно навернулись на глазах. Но всех больнее, всех мучительнее отозвалось это решение на Ине.
– Из-за меня! Из-за меня и Гаврик произошло все это! – быстрым вихрем пронеслось в ее голове. – Надо непременно сейчас же выйти и признать себя виновной. Нельзя же позволять всему классу страдать из за себя! – решила она и, сгорая от своего неожиданного решения всем своим существом, рванулась вперед.
– Куда ты! Стой, безумная! Не смей идти против класса, – прошептал подле нее знакомый голос и маленькая, но сильная рука Гаврик схватила Ину за конец ее белого передника.
– Класс решил, что виноваты все, значит и вправду виноваты! – тем же страстным шепотом убеждала девочку Гаврик, – а ты-то чем хуже других? Мнимого голубя все спасали… Передники и платья может замочить каждая и в пещеру вследствие этого залезть тоже… Следовательно, стой, молчи и помни: раз ты «выскочка» – мы больше не друзья! – еще страстнее и резче закончила она свою пылкую речь.
Поневоле, Южаночке оставалось последовать благоразумному совету своей соседки. И она снова замерла на месте, принимаясь разглядывать строгое лицо княгини, еще недавно обворожившей ее своей добротой.
Потянулись минуты, убийственно нудные, томительные минуты… И вот начальница встала со своего кресла и произнесла ледяным тоном:
– И так, виновная молчит, а класс предпочитает понести наказание, нежели выдать дерзкую шалунью. Вы, думаете, должно быть, что я шучу и подобная выходка сойдет вам с рук! Нет, мои милые. Мое слово свято и никто из седьмого класса, кроме тех кто отсутствовал сейчас на уроке, не поедет на Рождество!
– Фальк не было на этом уроке, она у пастора! – подскочила к начальнице госпожа Бранд.
– Ну, значит, одна Фальк и поедет! А вы останетесь в институте, все до одной! Все до одной! – словно эхо еще раз произнес голос княгини и разгневанная, негодующая, она вышла из класса.
Прерванный урок возобновился снова; но нечего и говорить, что вызванные учителем для ответов девочки едва находили силы отвечать его сегодня.
Гнетущая тоска подавляла сердца. Всех охватывало одно и то же желание, чтобы только что свершившееся печальное событие приняло более утешительный оборот.
А когда, вернувшись с урока пастора белобрысая Фальк, переступила через порог класса, все головы повернулись в ее сторону, все глаза устремились на нее и никогда еще несимпатичная Фальк, никогда не казалась ее одноклассницам такой ненавистной и неприятной.
– Счастливица! На Рождество поедет, а мы-то несчастные! – мелькало в каждой отуманенной грустью детской головке и сердце болезненно замирало от острого прилива горя в детской груди.
Глава XX
Сочельник. – Песнь за доской. – Счастливая мысль Дуси
Сочельник. За окнами попрыгивает морозец, пляшет метелица, пронзительным визгом визжит ветер.
Воспитанницы еще за три дня до сочельника разъехались на праздники по домам. Институт заметно опустел. Помимо десятка, другого учениц старшего и среднего отделения, здесь оставался наказанный класс «седьмушек». Из всех седьмых на рождественские вакации уехала одна Фальк. Она торжествовала. Класс объявил ей войну, зато сама судьба отличила ее перед всем классом. И долго вертелась перед своими побежденными противницами в час отъезда переодетая в нарядное «собственное» платье белобрысая, Лина прежде нежели покинуть институт, как бы разжигая этим еще большую зависть и ненависть к себе класса…
Но вот уехала Фальк. Уехали и другие счастливицы. Наступил сочельник. Еще утром разнеслась по институту другая печальная новость: елки не будет. Княгиня недовольна маленькими и ежегодно устраиваемый для них рождественский праздник отменен.
С печальными унылыми лицами бродили «наказанные»… Тоска и гнет царили у «седьмых» А за окном бушевала вьюга, неистовствовал ветер, а в классе, особенно почему-то сумрачном и неуютном, задумчиво сидели сбившись большой кучей перед печкой около сорока огорченных девочек, изредка перебрасываясь ленивыми фразами между собой.
– Сегодня у нас в Гатчине елка в офицерском собрании! Будет фокусник, живые картины и танцы, – говорила Даня Верховская, усиленно выскабливая перочинным ножичком на стене чей-то вензель.
– Не порти казенное добро, Щука, – остановила девочку всегда благоразумная Ланская и, помолчав с минуту снова заговорила: А у нас, mesdam'очки, какой праздник то сегодня в деревне. В нашу усадьбу крестьяне со звездой приезжают издалека… Колядуют… Поют… Потом их угощают у нас пирогами, телятиной, пивом… Деньгами дарят… А ребят гостинцами. Папа все это устраивает – он добрый!.. – и глаза девочки сильно увлажились при одном воспоминании о доме и отце.
– А что, душки, каково нашим родным лишиться нас в этот праздник! – послышался робкий возглас Жемчуженки, прерываемый вздохом.
– Ну, не скули пожалуйста, Санька, и без того тошно! Сняв голову по волосам не плачут! – резко оборвала девочку Гаврик.
– Ну, да тебе хорошо, ты все равно зимние праздники домой не ездишь, – послышался чей-то голос, исполненный упрека.
– А ты бы, если уже так раскисла, слезное прошение написала бы паровозу… Так вот и так каюсь в содеянном и выдаю виновных головой. Отпустите только домой, моченьки нету! – насмешничая и волнуясь говорила Верховская и ее белокурый хохолок раскачивался в такт всему ее порывисто движущемуся миниатюрному существу.
– Шука! Противная! Как ты смеешь так говорить! Что я доносчица, как Фальк, что ли! – вспыхнула Жемчуженка.
– Так не скули, не мотай душу! – снова отрезала Гаврик.
– Мальчишка! У тебя манеры как у мальчишки!
– А ты, кисляйка, каша разварная, картофельное пюре! Кисель!
– Сама пюре и каша!
– Ну уж не ври, я сильная, и не нытик, как ты!
– Гаврик! Вы дрянь после этого. Впрочем от вас и ожидать большего нельзя. Вы в лазарете недавно мятных лепешек стащили!
– Вы с ума сошли, Рамова! Лепешки мне Эва Дмитриевна дала, а вы, четыре порции желе недавно съели! Срам-то какой. Обжора!
– Не четыре, а всего три! Вы врунья, душка!
И ссора готова была уже и разгореться. Детские страсти закипели… Натянувшиеся как струны нервы должны были найти себе какой-нибудь выход… Бог знает, к чему бы привела, эта своеобразная перебранка, если бы Маша Ланская не выросла перед обеими разошедшимися в их гневе девочками, как из под земли.
– Mesdames! Тише! Тише! Слушайте! Слушайте только. О, как это прекрасно! Верховская, несчастье ты этакое, да перестань же ты казенную стену портить!
И точно по мановению волшебной палочки полная тишина воцарилась в классе.
Тихие, нежные и чистые как звон серебряного колокольчика звуки неслись из угла класса, из за черной аспидной доски, где светлым пятном на зеленом камлотовом платье белелся чей-то передник.
Южаночка, сидела на полу, забившись в угол за классную доску и прислонив кудрявую головку к стене, раскачиваясь из стороны в сторону с закрытыми глазами пела своим нежным чарующим голоском.
Христос Младенец родился в пещере.
О, славьте, славьте величие Бога,
Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти вас всех.
Слетались Ангелы Божии в пещере
Сходились пастыри славить Величие Его
И ликующим пением Неба
Наполнялся весь радостный мир.
Эту песнь когда-то пела Южаночкина мама, эту песнь научила петь Сашенька Мансурова и свою черноглазую крошку-дочурку.
И сейчас вспомнила эту песнь, темнокудрая девочка, и не одну только эту песнь вспомнила она, а и далекую южную окраину, свою красивую нежную покойную мать, всех своих солдатиков друзей и дедушку, милого седенького, дорогого, которому, увы! силой роковой случайности придется теперь без его маленькой Южаночки провести невеселый праздник.
И Ина, видя перед умственным взором все эти дорогие ей лица, прижмурив для полноты иллюзии глаза, пела все нежнее, все мелодичнее, все задушевнее своим серебристым красивым голосом…
Словно очарованные, сбившись тесной толпой стояли девочки, слушая этот дивный то разливающийся как трель соловушки, то затихающий как шелест лесного ветерка голос. В детских лицах застыло восторженное выражение… Во многих глазах сверкали слезинки…
– Mesdam'очки! Душки! Да что же это! – восторженно срывалось с уст восхищенной Жемчуженки, мгновенно забывшей свою ссору с Гавриком, – точно ангел небесный поет! Ей Богу!
– Тише! Тише! Не мешай слушать! – зашикали на нее подруги.
Скрипнула, отворилась дверь… Стремительно вбежала в класс Дуся-Надин и тоже словно зачарованная остановилась, как вкопанная.
– Кто это поетъ? О какая прелесть!
– Палтова, Дуся, Палтова…
– Она? Восторг! О, пой, милая, пой!
А голосок уже звенит, разливается рекой снова…
Христос Младенец! Я пришла к тебе тоже
Христос Спаситель! Научи меня жить.
Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне силы остаться честной всю жизнь.
Зазвенел, зазвенел как речка лесная и смолк голосок! Наступила тишина. Мертвая тишина. Казалось, еще реяли в комнате нежные звуки.
– Палтова! Прелесть ты этакая! Южаночка! Откуда ты так петь научилась!
И Дуся, первая нарушив волшебное очарование минуты стремительно бросилась в угол за доской.
Град поцелуев осыпал лицо, глаза и черные кудри Ины… Ее ласкали… Ее приветствовали, ею восхищались, как никогда…
Девочки совсем, казалось, обезумели от восторга. А она стояла среди них и наивно хлопала своими большими милыми глазами. Чего они все радуются? Что такое сделала она?
И вдруг Дуся, ласкавшая ее с чисто материнской нежностью, ударила себя ладонью по лбу и вся просияв от внезапно пришедшей ей в голову мысли весело вскричала:
– Дети! А что вы мне дадите, если я устрою вам, что завтра же вы все разъедетесь по домам? Настолько ручаюсь за это, что сегодня же пошлю телеграммы и записки всем вашим родным!
– Дуся, Дуся! Вот то было бы счастье! Дуся! Как же вы сделаете это, ангел! Прелесть! Божество наше! – послышались звонкие голоса, и в один миг седьмушки, как мухи облепили свою хорошенькую пепиньерку, обнимая, целуя и тормоша ее.
– Тише вы тише, сумасшедшие! Всю прическу на бок свернули! – отбивалась от них с хохотом резвая Надин. Все это я вам устрою и на чаек даже не попрошу ничего. Только чур! Уговор важнее денег. Слушать меня во всем, беспрекословно… А сейчас… марш в музыкальную комнату… Там вы разучите со мной всю ту песенку, которую только что пела Ина Палтова, да хорошенько, смотрите у меня! А потом… Потом… Слушайте, только: я пошлю за серебряной бумагой, картоном и клеем коридорную Дашу и живой рукой сделаем Вифлеемскую звезду… Сегодня у княгини гости… И вы всем классом пойдете к ней «колядовать», причем Ина споет ее песенку, а вы будете подхватывать хором последние строфы ее… А уж все остальное я беру на себя устроить и, думаю, что вы все будете прощены! Только помните! Слушать меня во всем беспрекословно.
– Будем, будем слушать! Прелесть вы наша! Только выручите нас! – дружным хором отвечали девочки и новой хоть и робкой надеждой засветились детские, разом заблестевшие синие, карие, серые и черные глаза.
Глава XXI
Они прощены!
За чайным столом, уставленным всевозможными яствами, в виде печений, кексов, тортов, бисквитов, варений и прочих изделий лучшей петербургской кондитерской, сидела княгиня Розова.
Княгиня была именинница и праздновала этот день в кругу своих родных и знакомых. Нарядные платья дам и залитые золотым шитьем мундиры военных, ловко и изящно сшитые фраки штатских, веселая праздничная болтовня, и потоки яркого света от огромных люстр и бра, украшавших небольшую, но красиво обставленную квартиру начальницы, все это говорило о празднике, о счастье жизни и о том, что все должны быть довольны и радостны в этот день. Веселы были гости, весела была княгиня. Шумный, ни на минуту неумолкаемый разговор шел за чайным столом. Вдруг кокетливо и нарядная горничная приблизилась к хозяйке и наклонившись к ней тихо произнесла на ухо своей госпоже:
– Ваше сиятельство… Там седьмой класс пришел и просит разрешение войти и «поколядовать». Ради завтрашнего праздника прикажете впустить?
На минуту лицо княгини нахмурилось и точно потемнело.
– Но они же наказаны… Я недовольна ими… Какая смелость, – произнесла она в забывчивости слишком громко, так что сидевшие по близости гости услышали ее. Послышались расспросы…
– Седьмушки колядовать? За что их наказали? Чем провинились? Будут петь? Они – крошки?. О, это интересно! Позовите их княгиня! Это так забавно! – послышались просьбы гостей.
Нечего делать, пришлось уступить княгине. Со строго сжатыми губами, но помимо воли ласково засиявшим взглядом начальница коротко приказала, обращаясь к горничной:
– Введите сюда детей, Саша.
Легкий шелест в соседней комнате… Откашливание… робкий шепот за дверью и вот они вошли… Вошли в парадных батистовых передниках (по случаю дня ангела начальницы и принесенных ей поздравлений по утру в зале девочки были в своей парадной форме в тоненьком расшитом в складочку батистовом верхнем белье). Впереди всех выступала с невозмутимо серьезным личиком и огромными тоже серьезными, черными как угольки, глазами темнокудрая девочка, прелестная собой. Она держала огромную звезду артистически склеенную из серебряной бумаги. В центре звезды была наклеена картина, изображавшая Вифлеемскую пещеру и лежавшего в яслях младенца Христа. За ней мерно по парам, тихие и серьезные, выступали сорок девочек с сложенными «коробочкой» руками.
– Этакие цыплята милые! – произнес ласковым голосом какой то седой добродушного вида генерал среди этого торжественного молчания.
– Очаровательные детишки! – вторила ему красивая нарядная как фея, молодая дама, – особенно та со звездой, что за прелестное дитя!
Незаметно следом за детьми проскользнула и Дуся.
– Становитесь в круг, перед образом! Палтова начинай! – тихим шепотом скомандовала она.
Девочки повиновались и бесшумно заняли указанные места.
Христос Младенец родился в пещере
О, люди, славьте Величие Бога.
Зазвенел серебряный колокольчик, заполняя хрустальными звуками всю нарядную праздничную квартиру княгини.
Славьте Предвечного Иисуса,
Пришедшего спасти нас всех.
Звенел дальше колокольчик разливаясь волной звонкого серебра… Ручейком лесным, соловьиной трелью… Пением жаворонка в небе, радостными гимнами юной, совсем юной весны…
Пришедшего спасти нас всех.
Подхватывал стройный хор дружным припевом.
– Какая прелесть! – пробежал шепот восхищения по рядам гостей. А темнокудрая девочка уже пела дальше.
Слетались ангелы Божии к пещере,
Сходились пастыри славить Величие Его!
Все дальше и дальше развертывался гимн все горячее и настойчивее проникал он в души гостей и самой хозяйки…
Все непринужденнее, красивее и нежнее звучал голос Ины и голоса ее подруг. Девочка вся ушла в пение… Личико ее разгорелось, глаза сверкали, темные кудри упали на лоб, придавая что-то вдохновенное красоте милого ребенка. О гостях, о княжне-начальнице, о нарядной квартире и важных слушателях обо всем этом, казалось, забыла она в эти минуты… Ее впечатлительная душа невольно переживала все то, о чем говорила песнь. Ее духовным взором уже рисовалась торжественно прекрасная картина:
Теплая южная звездная ночь… Темная небольшая пещера… Кроткое пречистое лицо Девы… Благоговейный взгляд старца Иосифа. А Он Маленький и Прекрасный в яслях ягненка, Он Радость и Надежда Мира – Предвечный Христос!
И охваченная горячим чистым и могучим порывом к Божественному Младенцу, принесшему в пир прощение и радость, Южаночка с глубоким чувством закончила свою песню.
Обвей меня кротостью, добротою и правдой
И дай мне остаться честной всю жизнь.
И дай мне остаться честной всю жизнь.
Подхватил хор, которому передалось воодушевление маленькой певицы с новым жаром и все смолкло… Мгновенная тишина воцарилась в комнате. Гости и хозяйка оставались безмолвными, охваченные великим значением трогательно-наивным, детски-чистым и бесхитростным исполнением гимна…
Этой тишиной как нельзя лучше воспользовалась Дуся.
– На колени все! Просите княгиню простить вас и отпустить на праздник к родным! – послышался ее прерывистый шепот.
И вот, как по команде сорок девочек опустились на пол и одним общим хором прозвучала робкая фраза, исполненная мольбы.
– Княгиня! Простите нас. Отпустите нас на праздник домой!
Это была трогательная картина… Сорок коленопреклоненных девочек… Сорок пар покорно сложенных с мольбой ручонок… А в воздухе еще словно носились, словно затихали еще, чудесные звуки пропетого только что детскими голосами гимна.
И строго нахмурившееся, было, лицо начальницы при первых же звуках просьбы, как-то само собой невольно расплылось в улыбку. А тут еще гости окружили со всех сторон хозяйку и хором стали просить ее за наказанных. И сердце доброй княгини дрогнуло… Лед растопился… Глаза блеснули мягким, влажным блеском.
– Я прощаю вас дети, Бог с вами, но это в последний раз! Слышите, чтобы о подобной дерзкой выходке я уже не слышала никогда больше. Я отпускаю вас на праздник, можете сейчас же дать знать об этом вашим родным.
– Благодарим вас, княгиня, о благодарим вас! – послышались восторженные, признательные голоса обезумевших от радости девочек и они низко приседали, не смея согласно правилу институтского этикета более ярко и бурно выразить свою благодарность и любовь…
Но вот из группы подруг отделилась Южаночка. Она легкими быстрыми шагами подбежала к начальнице, и не выпуская звезды из одной руки, другую руку закинула, за шею изумленной, опешившей княгини и привстав на цыпочки звонко чмокнула ее в щеку.
– Вот вы какая хорошая! – произнесла девочка, глядя прямо в глаза своей начальнице сияющими от счастья глазами. – Я знала, что вы хорошая и всегда были такой, даже когда рассердились на нас. Я поеду к дедушке и расскажу ему все про вас и все вас полюбят, и он, и Марья Ивановна, и Сидоренко, будьте спокойны, полюбят все также как и я вас люблю!
И новый поцелуй, стремительный и нежный, запечатлелся на другой щеке княгини Розовой. Сдержанный смех и шепот послышался в толпе гостей.
– Какая прелесть! Какая непосредственность! – восхищались дамы и мужчины.
Княгиня, смутившаяся, но отнюдь не рассерженная наивной выходкой девочки, притянула ее к себе и заглянула ей в глаза, такие открытые, прекрасные и правдивые, блестевшие детской чистой радостью, проговорила:
– Если ты меня так любишь, девочка, то постарайся же сделать как можно больше, больше приятного твоей старушке-начальнице. Отучайся от своих неподходящих для благовоспитанной девочки манер и оставайся в то же время всегда такой же искренней и правдивой. Обещаешь ты мне это?
– О, да! Обещаю! Ведь я вас так люблю! Люблю первую, после дедушки и Сидоренко! – пылко вырвалось из груди Ины. – Сидоренко это – дедушкин денщик, спасший ему жизнь, – тут же предупредительно пояснила она гостям княгини. Последняя с улыбкой взяла в обе руки голову девочки и ласково поцеловала ее черные глаза… Потом, обращаясь к остальным детям, сказала:
– Ну, идите с Богом! Поезжайте домой и помните, что старушка-княгиня не всегда может быть такой снисходительной и доброй.
Что это был за праздник! Господи Боже, что это был за веселый праздник Рождества!
Дедушка приложил, казалось, все старание, чтобы порадовать свою ненаглядную Южаночку! Чего только не придумывал он, чтобы потешить Ину в эти полторы недели рождественских вакаций! Чудесная нарядная елка! Самые разнообразные подарки-сюрпризы, поездка в цирк, катанье на тройке вместе с Сидоренко и Марьей Ивановной… веселое гаданье под Новый год… Еще более веселое переряживание по вечерам, в котором принимали деятельное участие помимо старой дедушкиной гвардии и Прошка, и длинные, бесконечно сладкие беседы в тесном семейном кругу…
Южаночка вся сияла от счастья… Мелькавшие быстрой чередой рождественские праздники казались девочке сладким, золотым сном. Незаметно промчались они… Золотой сон прервался и готовился перейти в серую скучную действительность… Надо было возвращаться в институт. Но и в самый день отъезда, судьба решила, казалось, побаловать Ину. Утром лишь только Южаночка успела проснуться… Марья Ивановна подала ей объемистый серый пакет с адресом, надписанным косыми и кривыми каракульками… Сердце Ины дрогнуло и забилось в то время как дрожащие ручонки девочки вскрывали конверт. Сладкое предчувствие охватило душу девочки. Вся сгорая от нетерпения, она вынула грубый лист почтовой бумаги из конверта и прочла:
«Ваше Высокоблагородие!
Дорогая наша барышня Иночка, поздравляют вас с праздниками и с Новым годом ваши солдатики, папашиной роты и желают от Господа Бога милой нашей барышне здоровья Ее Высокоблагородию и низкий поклон посылают. Вашей роты солдатики и Тарас-денщик. Покамест милая наша барышня прощайте и желаем счастья!»
Затуманенными от радостных слезинок глазами Ина прочла письмо… Прижала его к губам и крепко-крепко поцеловала дорогие ей строки… Потом, с радостным визгом вскочила с постели и как была босая, в одной рубашонке, не выпуская из рук драгоценного конверта, заплясала, закружилась по комнате в своем любимом, медвежьем танце…
