Лили Рокс
Мне уже не больно
Появление Феликса
Меня окружают стены грязно-зеленого цвета. Словно кто-то специально подобрал самый отвратительный оттенок, чтобы еще больше напомнить мне, в какой яме я оказалась. Решетки на узком окне едва пропускают свет, но он не приносит ни облегчения, ни надежды. И как насмешка над моей беспомощностью, этот пустой дверной проем без двери. Иди, только попробуй. Все равно остановят. Выйди – те же перекошенные лица, та же пустота. Я пытаюсь сделать шаг, но некуда идти. И незачем.
Моя жизнь разлетелась, как тонкое стекло, осколки которого больше не собрать. И даже если бы можно было, некому этим заняться. Я осталась одна. Совершенно никому не нужная, выжившая только для того, чтобы застрять в этом кошмарном безвременье. Если бы не смена дня и ночи за окном, я бы подумала, что этот день никогда не заканчивается. Санитары все те же – их лица вызывают только отвращение. Грубые, безразличные, с глазами, в которых нет ни капли сочувствия. Пациенты такие же. Смотрю на их перекошенные лица и понимаю: я среди них. Я – одна из них.
Еда – такая же безвкусная, как моя жизнь. Я жую эту серую массу, даже не задумываясь, зачем. Просто, чтобы избежать очередного удара со стороны санитаров. Я не чувствую вкуса, как и не чувствую ничего больше. Пища, как и все остальное, – это просто часть механизма, который должен продолжать работать. Только зачем?
Когда-то у меня была жизнь. Люди, которых я любила, и люди, которые любили меня. Воспоминания об этом кажутся сейчас призраками. Когда-то у меня была семья, были цели и мечты. А теперь все это растворилось, исчезло. Я держусь за эти осколки, как за единственное, что напоминает мне, что я когда-то была живой. Но все изменилось. Теперь я здесь, в этом месте, где каждый день тянется как один бесконечный кошмар.
Все, кого я любила, мертвы. Я осталась одна, запертая в этом времени, где ни прошлое, ни будущее не имеют значения. Психотропные препараты – это все, что удерживает меня от того, чтобы просто сломаться. Они глушат боль, заставляют меня продолжать дышать. Я принимаю таблетки, как по расписанию, даже не думая, почему.
Иногда, глядя на решетки, я думаю, как все могло так измениться. Я не всегда была такой. Я была другой. У меня была сила, у меня было будущее. Но все это исчезло. Моя жизнь разлетелась на куски после той ночи.
Их было четверо. Четверо чудовищ, которые отняли у меня все. Разрушили не только мое тело, но и мое сознание. Они забрали у меня все, что я знала о себе, о мире. С тех пор я больше не живу. Я просто существую, запертая в этом месте, с разбитой душой.
Ты протянул мне руку. Вначале я думала, что это спасение. Но теперь сомневаюсь. Ты хочешь помочь мне или превратить в красивую игрушку для удовлетворения своих желаний? Я уже не верю в доброту. Все в этом месте пропитано страхом, ложью и болью. Ты не исключение.
Каждый день здесь как предыдущий. Единственное, что меняется, – это я. Внутри меня происходит что-то необъяснимое. Медленно, но верно, я приближаюсь к краю.
Моя жизнь – это день сурка. Уже тошнит от однообразия. А может, это всего лишь побочный эффект таблеток. Наверное, и то, и другое. Тут многие отказываются пить таблетки, их силой заставляют пить. Или делают уколы. Я никогда не спорю, просто пью их и все. В этих таблетках все-таки есть смысл. Они делают то, что не смогли бы сделать ни люди, ни время: они разорвали те тонкие нити, которые связывали мои разум и чувства. Теперь они, словно два разных существа, дрейфуют в абсолютной тьме, не находя друг друга. И я вместе с ними. Медленно, без борьбы, без желания сопротивляться, я ухожу на дно этой пустоты.
Я больше не барахтаюсь. Не пытаюсь выплыть, не задыхаюсь от ужаса, как раньше. Теперь это просто… привычка. Словно естественное состояние. Голоса и звуки доходят до меня откуда-то издалека, как будто я под водой. Все, что происходит вокруг, кажется нереальным. Я вижу мир как через замутненное стекло, и это стекло отделяет меня от всего.
Я просто смотрю. Наблюдаю. Как сторонний зритель, который пришел на спектакль, но забыл, зачем он здесь. У меня больше нет интереса к тому, что происходит. Даже к самой себе.
Иногда я думаю: а может, меня уже действительно нет? Может, это просто тело, которое продолжает существовать по инерции, потому что так устроено? Где я? Меня нет.
Каждый день похож на предыдущий. Эти таблетки заставляют все вокруг казаться размытым, приглушенным, оторванным от реальности. Они сделали свою работу: связали руки и разум, чтобы я больше не чувствовала ничего. Ни боли, ни страха, ни обиды. Может, это и лучше. Так легче, так проще существовать. Но стоит ли это вообще называть жизнью?
Иногда, когда смотришь на мир, словно через мутное стекло, ты не понимаешь, живешь ли ты или уже давно перестал.
– Эй, Дашенька, ну что ты как маленькая? – донесся голос санитара Борьки, в котором не было ни тени злобы, только легкая усмешка. – Обед в постель у нас даже для "палаты повышенного комфорта" не предусмотрен. Иди в столовую.
"Палата повышенного комфорта" – так они ее называют, хотя это скорее черный юмор, чем правда. Она досталась мне благодаря припадку, который случился в первый же день. Никто и подумать не мог, что я – тихая, тощая девчонка – внезапно забьюсь в угол кровати и начну орать так, будто во мне поселился демон. Мой крик был таким оглушающим, что я сама не могла поверить в свои силы. Это был не просто испуг – это был ужас, такой глубокий и всепоглощающий, что тело само перестало подчиняться.
Я не помню, что спровоцировало этот приступ. Может, страх, может, что-то еще. Но когда ко мне подошел тот мужик, пытавшийся меня успокоить, все пошло наперекосяк. Он выглядел как обычный санитар – грубоватый, но, похоже, не хотел мне зла. Он подошел слишком близко, и что-то внутри меня сорвалось. Я чувствовала себя, как в ловушке, из которой не могу вырваться.
До сих пор не понимаю, как это произошло. Мужик хотел помочь, но внезапно отлетел назад. Я не могла его оттолкнуть – у меня не было таких сил. Он сам. Сам упал, словно кто-то невидимый сбил его с ног. Помню, как он нелепо пытался удержаться на ногах, цепляясь руками за воздух, как будто хватался за что-то, чего там не было. И, конечно, не удержался. Ударился головой о тумбочку – звук был оглушающий, как звон металла.
А потом – провал. Все вокруг будто погасло.
Помню, как все вокруг затуманилось, как будто сознание медленно ускользало, но боль и страх продолжали пульсировать во мне. Я больше не понимала, что происходит, только инстинкты работали на полную мощность. Казалось, что я – дикий зверь, пойманный в капкан, который отчаянно пытается вырваться. Меня схватили санитары, словно пытались приручить хищника, который готов разорвать их в клочья. Они держали меня крепко, и я отбивалась, извивалась всем телом, брыкалась ногами, но их хватка была несломимой. Я была слишком слаба по сравнению с ними, но все равно сопротивлялась до последнего.
Я чувствовала их грубые, стальные руки, которые сжимали мои руки и ноги. Они даже не пытались быть нежными – им нужно было только одно: чтобы я замолчала и перестала сопротивляться. В какой-то момент, когда силы начали покидать меня, стальные тиски их рук сменились холодными, безжизненными ремнями, которые сковали мои запястья и щиколотки. Эти ремни были тугими, как петля на шее, и не давали возможности двинуться ни на сантиметр.
Где-то в глубине сознания я улавливала обрывки фраз, голоса, но все звучало глухо, будто я была под водой. Последнее, что я запомнила перед тем, как провалиться в темноту, была брошенная кем-то фраза:
– А девочка-то буйная оказалась. В "палату повышенного комфорта" ее.
Слова эти прозвучали с явной насмешкой, но у меня не осталось сил реагировать на это. Я улавливала только холод ремней на своих запястьях и то, как сознание медленно, но верно покидало меня.
«Палата повышенного комфорта» – звучит как насмешка. В реальности это небольшая, ничем не примечательная двухместная комната, в которой только две кровати и один рулон туалетной бумаги, гордо занимающий место на единственной тумбочке. Здесь больше нет ничего. Даже этой тумбочке, кажется, не нашлось применения. Сказали, что ко мне никого не подселят. Боятся, что я могу сделать что-то себе или тому, кого они могли бы подселить. Или, наоборот, что кто-то сделает это со мной. Хотя вряд ли кому-то вообще есть до этого дело.
День за днем я провожу здесь в одиночестве, за исключением тех редких случаев, когда кто-то проходит мимо палаты или заглядывает внутрь. В остальное время я остаюсь один на один со своими мыслями. Они как насекомые, крутятся вокруг, но не приносят ничего, кроме пустоты. Воспоминания, которые должны бы раздирать меня на части, проходят мимо, как ненужные, как будто больше ничего не значит. Я вижу лица прошлого, слышу их голоса, но не ощущаю ничего – только холодное, безразличное равнодушие. Даже бабушка, единственный человек, который хоть как-то значил что-то для меня, не вызывает никаких эмоций. Я могу вспомнить ее голос, ее руки, но это будто давно забытая песня – воспоминания затухают в пустоте, не оставляя следа.
Дни и ночи сливаются во что-то бесформенное. Каждый месяц здесь проходит как один и тот же день, только с едва заметными изменениями. Я лежу на кровати, разглядывая потолок, который уже изучила до мельчайших трещин. Он стал для меня картой, по которой я, кажется, могу блуждать бесконечно. Иногда мне кажется, что я вижу в этих трещинах что-то большее – скрытые смыслы, символы, как дети видят облака, превращающиеся в фигуры животных. Но вскоре и это ощущение ускользает.
Нет никаких прогулок, нет свободы, даже в пределах этой маленькой комнаты. Единственное перемещение – это дорога в столовую, по узким серым коридорам. Меня всегда сопровождает санитар, словно я могу сбежать. Но куда? В этом месте некуда идти, каждый шаг, каждый поворот ведет к тем же стенам, тем же лицам. Прогулка по коридору становится чем-то вроде монотонного ритуала. Я больше не думаю, не чувствую. Просто механически двигаюсь, как кукла, ведомая чужой рукой.
Свежий воздух – вот единственное, что может хоть немного оживить это бесконечное пребывание в пустоте. Я открываю форточку и вдыхаю его, чувствуя, как легкий ветерок касается моего лица. Это, возможно, единственный момент, когда я ощущаю что-то похожее на жизнь. Но даже он быстро уходит, как только я снова закрываю глаза. За окном – тот же самый двор лечебницы, усыпанный желтой листвой. Я смотрю, как психи, такие же как я, бродят по двору в одинаковых серых бушлатах, которые, кажется, уже стали частью их тел. Они словно сливаются с этой мрачной осенью, с этим серым небом и остывающей землей.
Некоторые пациенты просто расслабленно прогуливаются. Это выглядит так, будто они нашли в этом дворе какую-то странную гармонию. Они идут медленно, наслаждаясь каждым шагом, словно пытаются почувствовать каждый момент. Их лица спокойные, почти безразличные. Кто-то из них нервно марширует по кругу, размахивая руками, как будто ведет бессмысленный бой с невидимым врагом. Их губы шевелятся, как у заговорщиков, которые не могут удержать свои секреты при себе.
Кто из нас больше потерян
Все это напоминает какое-то театральное представление, но актеры в нем не знают своих ролей. Никто не управляет ими, они просто существуют в этом мире, который давно потерял смысл. Иногда я замечаю других пациентов, которые сгребают листву в большие кучи. Они выглядят так, словно делают что-то важное, как будто этот процесс может их спасти. Но что они могут спасти? Кучи листьев выглядят как уставшие осенние ангелы, прилегшие на газон, чтобы больше никогда не встать. Они медленно гниют, как все здесь.
Я смотрю на это из своей комнаты, чувствуя, как эта картина постепенно сливается с тем, что происходит внутри меня. Я не могу понять, кто из нас больше потерян – те, кто ходит по двору, или я, сидящая за окном и наблюдающая за ними.
Я часто мечтаю выйти под дождь. Не просто под моросящий, легкий, а под настоящий ливень, чтобы холодные капли хлестали по моим щекам, смывая все, что так глубоко въелось в мою кожу и душу. Как будто этот дождь мог бы смыть всю ту грязь, что накопилась внутри, очистить меня до основания, заставить снова почувствовать себя живой. Но здесь, в этих стенах, дождь – это только мечта. Поэтому я остаюсь в пустой душевой, стою под тонкой струей воды и закрываю глаза, представляя, что вместо воды на меня падают холодные, очищающие дождевые капли.
Я всегда захожу в душ последней. И всегда одна. Это не просто случайность или совпадение – это распоряжение моего лечащего врача. Он понял, что я не могу быть среди других, не могу видеть их обнаженные тела, не могу быть частью этого непрошеного зрелища. Когда я впервые вошла в душевую, увидела ряды кабинок без дверей и десяток раздетых людей разных возрастов, которые беззастенчиво пялились на меня, я почувствовала, что теряю контроль.
В тот момент мне казалось, что воздух вокруг сжался, стал тяжелым, как будто я получила удар под дых. Я не могла вдохнуть, не могла выдохнуть. Все эти тела, все эти взгляды были слишком. Казалось, что они пронизывают меня, разрывают на части своим безмолвным осуждением. Все внутри меня сжалось, как пружина, и я просто рухнула на кафельный мокрый пол.
Я слышала только свое дыхание, резкое, судорожное, и биение сердца, которое звучало как оглушительный набат. Оно било так громко, что мне казалось, будто его слышат все вокруг. В ушах стоял оглушительный гул, а сердце будто пыталось вырваться из груди, чтобы сбежать из этого кошмара. Я сжалась, прижала ладони к ушам, пытаясь заглушить этот звук, но это не помогло. Мне казалось, что я кричу, но вместо этого я только скулила, как побитая собака, умоляя всех вокруг не приближаться ко мне.
Я не помню, сколько времени прошло, пока меня тащили из душевой. Санитары волокли меня, как мешок, без жалости и без понимания. Я больше не видела их лиц – только ощущала холодный кафель под ногами и пустоту внутри. Меня снова поглотила тьма, и я не могла ни сопротивляться, ни бороться с этим. Все происходило, как в страшном сне, который повторялся снова и снова.
Когда я очнулась, мой лечащий врач уже сделал выводы. Он понял, что я не могу находиться в таких условиях, не могу находиться среди людей. Доктор предложил, чтобы я всегда принимала душ последней. И теперь каждый раз, заходя в душевую, я стараюсь убедить себя, что все будет иначе, что я смогу выдержать хотя бы несколько минут под струей воды. Но все равно это только ритуал. Вода стекает по моему телу, но она не очищает меня. Она не может смыть ту грязь, которая глубоко въелась в мою душу.
Я стою, закрыв глаза, и представляю, что на меня падает дождь – настоящий, холодный, сильный. Дождь, который мог бы забрать с собой весь этот груз, который я ношу внутри. Я стою, подняв лицо вверх, и представляю, как холодные капли разбиваются о мое лицо, смывая все, что меня разрушает. Но это только иллюзия. Я знаю, что ни дождь, ни вода не смогут сделать меня целой.
Мой врач был единственным человеком, который казался нормальным в этом месте, где все вокруг пропитано безумием. Он выделялся на фоне всего этого хаоса – высокий, широкоплечий, с обликом, словно сошедшим с древнерусских сказаний. Его светлые, почти желтоватые волосы и едва заметные брови делали его похожим на героя древности. Но была одна деталь, которая всегда вызывала у меня легкое недоумение: когда он говорил, его губы странно дергались, будто он пытался пережевать свои пышные усы. Это было нелепо и одновременно как-то успокаивающе. Даже его странности были предсказуемы и, в каком-то смысле, приятны.
Однажды он задал вопрос, который зацепил меня больше, чем я ожидала:
– Почему ты никогда не интересуешься, когда тебя выпишут?
Вопрос прозвучал неожиданно. Я подняла глаза на него, чувствуя, как мои мысли вихрем проносятся внутри, но снаружи сохраняла абсолютное спокойствие. Я знала, что многие пациенты задают этот вопрос – когда они смогут уйти, когда их "свобода" наступит. Но у меня никогда не было такого порыва. Я не стремилась к выписке. Мое место было здесь, в этих стенах. Как бы странно это ни звучало.
Я пожала плечами и ответила просто:
– Зачем? Здесь мой дом.
Он нахмурился, явно не ожидая такого ответа. Его глаза, спокойные и проницательные, словно искали что-то в моих словах, что-то скрытое, чего я сама не понимала.
– Некоторые считают это место тюрьмой, – сказал он, как бы проверяя мою реакцию.
Я на мгновение задумалась. Тюрьма? Возможно, для кого-то это действительно было место заключения. Для меня же это была скорее клетка, но клетка не из этих стен, а изнутри. Я не чувствовала разницы между тем, что находится снаружи, и тем, что внутри меня. Это было одно и то же.
– Моя тюрьма внутри, – сказала я, глядя прямо ему в глаза. – Не важно, что снаружи.
На мгновение в его взгляде появилось понимание. Он, казалось, уловил суть моих слов, но не пытался их оспорить или анализировать дальше. Он просто понял. И это было странно – впервые кто-то не пытался навязать мне свои интерпретации. В его глазах не было осуждения, только легкое принятие того, что для меня эта жизнь за решетками была нормой.
В тот момент я поняла, что он, вероятно, был единственным человеком, который действительно не смотрел на меня как на больную или сломанную. Он просто видел меня такой, какая я есть.
Октябрьский месяц стал последним, который я провела в этих болотно-зеленых стенах. Кажется, это был самый тоскливый, но в то же время тревожно-спокойный период. Вроде ничего нового не происходило, дни шли своим чередом, но я чувствовала, что что-то назревает. Что-то должно измениться, хотя я не знала, в какую сторону. И вот однажды это случилось.
– Собирайся, – прозвучал голос Борьки, и в меня полетел больничный стеганый бушлатик, тот самый, который я теперь воспринимала как часть своей формы.
– Что, даже не обнимешь на прощанье? – добавил он, шутливо ухмыляясь, словно прощался с давней подругой, а не с пациенткой, которая скоро покинет это место. В его голосе была обычная для него легкость, но сейчас она почему-то показалась мне неуместной.
– Меня выписывают? – спросила я, пытаясь понять, серьезен ли он или это очередная шутка.
– Ага, – ухмыльнулся он, подмигнув, как будто все это было шуткой. – Списывают. На органы.
Эти слова заставили меня застыть на месте. На секунду земля ушла из-под ног, и все вокруг закружилось, словно в водовороте. Я почувствовала, как теряю равновесие, и если бы Борька не подхватил меня, то я бы точно оказалась на полу.
– Ты чего? – мягко сказал он, удерживая меня за плечи. – Да пошутил я! Кому нужны твои больные потроха?
Он усмехнулся, но на его лице я уловила тень беспокойства. Может, в его шутке был и намек на правду, но в тот момент я уже не могла понять, где начинается реальность, а где – Борькины шутки.
– В клинику пластической хирургии поедешь, – продолжил он с прежней легкостью, словно все это было обычным делом.
– Зачем? – я смотрела на него с недоумением, но все еще не могла прийти в себя после его слов. «Списывают на органы» – эта фраза звенела в моей голове, как нечто зловещее.
– Ну как зачем? – продолжил Борька, с насмешкой разглядывая меня. – Вот есть, например, богатая тетка. Бабла немеряно, жизнь удалась, а нос, как у буратино или шнобель как у бегемота. Таким только детей пугать. А у тебя носик маленький, красивенький. Вот у тебя его и возьмут, а тебе ее старческий пересадят.
Он говорил это так серьезно, что я на мгновение задумалась, может, в этом и правда что-то есть. В голове медленно накатывал панический страх, но прежде чем он полностью овладел мной, Борька ловко сделал мне укол в плечо. Почти сразу по телу разлилось тепло, и страх начал отступать. Нос, так нос. Это не самое страшное, чего можно лишиться, успокаивала я себя, чувствуя, как сознание погружается в легкую дремоту под действием лекарства.
Мы вышли за глухие ворота больницы. Воздух снаружи был совсем другим – более живым, более холодным. Я не помнила, как давно не чувствовала свежего воздуха на своем лице. На секунду я остановилась, чтобы вдохнуть его полной грудью. Казалось, что мир за этими стенами был чужим, далеким. Словно я покидала привычную реальность и попадала в нечто совершенно другое.
– Так что, еще увидимся, – бросил Борька, отходя чуть в сторону. Он оттопырил свои большие красные уши, ухмыляясь, как всегда, с какой-то добродушной, но все же насмешкой.
Я смотрела на него, и в голове крутились странные мысли. Буду ли я еще здесь? Смогу ли уйти навсегда? Или я, как и все, кто когда-то покидал это место, рано или поздно вернусь?
Водитель темного автомобиля открыл дверь, а Борька, привычно подталкивая меня в спину, запихнул в машину и пристегнул ремнем безопасности. Я посмотрела на него с привычной усталостью, но ничего не сказала. Какой смысл? Момент, когда дверь захлопнулась, показался мне неожиданно символичным, словно это был не просто звук замков, а окончательная точка, закрывающая еще одну главу в моей жизни. Все это время я словно существовала между двумя мирами – больницей и остальной жизнью. Теперь один из них был заперт.
Как только замки клацнули, на меня накатило странное чувство. Воспоминания, будто пущенные пленкой старого кино, начали всплывать в голове – та поездка, которая могла стать последней, моменты, когда я балансировала на грани. На лбу выступил холодный пот, и я машинально прижалась к сиденью, стараясь успокоиться. Водитель молчал всю дорогу, не оборачиваясь ко мне, будто забыл о моем существовании. Он был просто частью этого мира, чужим и безразличным.
Я пыталась не обращать внимания на свое состояние, дышала глубже, смотрела на проплывающие за окном здания. Мой взгляд скользил по ним равнодушно, как по кадрам, которые не имели никакого значения. Я смотрела, но ничего не чувствовала. Страх медленно отползал куда-то на задний план, уступая место той пустоте, которую я так хорошо знала.
