Виль Владимирович Липатов
Лев на лужайке
– Как-то в минуту вдохновения я написал статью «Скромность, товарищи, скромность!». Отдел ее не принял, Александр Николаевич, наверное, правильно не принял, но мне хотелось бы в какой-то более приемлемой форме вернуться к вопросу.
Несадов отчего-то хмуро спросил:
– У кого статья?
– У Гридасова.
Трубку – долой, щелчок тумблера, свет красной лампочки, из динамика голос редактора промышленного отдела Гридасова: «Слушаю, Александр Николаевич!»
Через три минуты Илья Гридасов принес мою статью, молча удалился, а Несадов за десять минут прочел ее и сказал:
– Ага!
Потом он зачем-то взъерошил волосы, затем пригладил их ладонью и опять взъерошил.
– Презабавнейшая статья! – с энтузиазмом произнес заместитель редактора Несадов и посмотрел на меня испытующе. – Статья – отборная! И совершенно понятно, что Гридасов… А что Гридасов? Что Гридасов!
Опять трубку – долой, щелчок тумблера, свет красной лампочки, голос главного редактора «Зари» Ивана Ивановича Иванова: «Привет!» Заместитель Несадов сказал:
– Есть интересная статья, Иван Иванович. Чья? Никиты Ваганова… Ага! Ага! Тут он лыко дерет и лапти плетет. Согласен! А статья вот о чем, Иван Иванович…
Ну, абсолютно другой человек разговаривал по телефону. Живой, энергичный, смелый, широкий; он точно и емко объяснил Главному смысл моей статьи, Главный зарычал из динамика, что с Гридасовым надо разобраться, потом сказал, что не надо разбираться с Гридасовым, а вот статью нужно немедленно сдать в набор, тогда он ее прочтет в гранках и, если надо, чуток подправит. Когда же голос Главного оборвался, заместитель Несадов воззрился на меня весело и тепло:
– Браво, Никита! Такими статьями, черт побери, делают газету, а… Впрочем, а что Гридасов? Что Гридасов? Нет газетного нюха у человека – так это уже навсегда.
… Место редактора промышленного отдела Гридасова через четыре года займет Никита Ваганов – выпускник Академии общественных наук, и в этом нет неожиданности: осуществлялась закономерность, жесткая закономерность, когда трусливые и некомпетентные уступают место смелым и компетентным…
* * *
Однако главное в том, что заместитель редактора Несадов был эмоционален, хорошо улыбался, смотрел на меня как на равного, как на своего по гроб жизни человека. Он говорил:
– Вы обязаны работать в этом непонятном еще жанре, Никита. Не открутитесь! И не думайте откручиваться. А ну, вываливайте до кучи, что у вас есть еще за пазухой! Извольте, извольте!
– Вы правы, Александр Николаевич, – сказал я и засмеялся. – Не только в планах, но уже и от машинки.
– О чем? О чем?
– Например, о кричащих начальниках. О крике как слабости и о крике как некомпетентности…
– На стол! На стол! Что еще в заначке?
Много чего было у меня в заначке в ту пору обилия идей и наблюдений, знакомств с новыми людьми и обстоятельствами, в ту пору молодого ума и свежести восприятия жизни. Я так и звенел от тем, заголовков, «шапок», очерков, статей, зарисовок, корреспонденции – ярких, словно вспышка. Поэтому у Несадова просидел больше часа, очаровал его, и очаровался сам, и вышел от заместителя редактора с такой вот мыслью: «Ах, папа, родной мой папа! Твоему сыну не надо жениться на москвичке, чтобы вернуться в стольный град!» Мне было хорошо, покойно, весело.
Главный редактор газеты «Заря» Иван Иванович Иванов принял меня ровно в пятнадцать часов, принял в своем кабинете. Он был невысокий, полный, слегка похожий на француза-рантье, который заботится только о своем здоровье. Биография Ивана Ивановича известна читателям, он прошел длинный и, как говорится, славный путь, побывав и всем, и никем. Здоровье у него было воловье, его хватит на восемьдесят лет жизни. Он принял меня буквально в дверях.
– Ну-ка, ну-ка, позвольте мне посмотреть на вас, молодой человек! Ну, повернись же, сынку! Кожаная куртка? Вы не в писатели ли метите, молодой человек? Не пустим, не отдадим! Ну-с, проходите, садитесь, рассказывайте. Что новенького творится за стенами этого домика? Процессы, частные наблюдения, мысли…
… Чрезвычайно много мудрого и полезного возьмет Никита Ваганов у главного редактора Иванова для себя, для будущего редакторства, для того, чтобы поначалу не плавать беспорядочно, не делать грубых и мелких ошибок, быть редактором не запрещающим, а созидающим, разбрасывающим щедро идеи и темы, темы и идеи. И легкую веселость, доброжелательность, мягкость переймет Никита Ваганов у главного редактора Ивана Ивановича Иванова, человека по-своему выдающегося…
– Ну, рассказывайте же, рассказывайте, Никита!
Без всякого разрешения, обезоруживающе просто главный редактор обратился ко мне по имени, и я, Никита Ваганов, этого не заметил. Улыбнувшись, сказал:
– Надо много и часто писать о рабочем классе. Иван Иванович, мы плохо пишем о рабочем.
– Отчего?
– Мы рабочих старательно описываем в производственном процессе, а если и выводим из проходной, то для дурацких сантиментов на берегу реки, а надо писать так, чтобы был виден рабочий новой формации. Учеба. Книги. Новая техника. Спорт. Свобода мнения. Увлеченность. Понимаете, Иван Иванович, наши очерки о рабочих – это очерки тридцатых годов.
– И ваши тоже, Никита?
– И мои, Иван Иванович!
– Интересно, интересно! Продолжайте, пожалуйста!
Я говорил о Черногорской области, о Никите Петровиче Одинцове, затем перешел на другие проблемы, и мой рассказ продолжался полтора часа, в течение которых Главный меня почти не перебивал – лишь переспрашивал, – так как записывал за мной, Никитой Вагановым, что-то в роскошный блокнот, переворачивая страницу за страницей. И когда я закончил, Иван Иванович с треском захлопнул твердую крышку блокнота, улыбнувшись, вышел из-за стола, чтобы пожать мне руки. Вот так-то!
– Замечательно, Никита! – горячо и сердечно сказал главный редактор «Зари». – Я услышал много поучительного… – Он умолк, словно забыл самое важное, впрочем, так и было. – Да, да! – воскликнул Главный и сел на место. – В семнадцать часов в гостинице «Москва» вы встречаетесь с Никитой Петровичем.
Куда я пошел после? Если не изменяет память, ноги меня повели к Вальке Грачеву, которого я застал за чтением моего очерка, уже набранного и поставленного на полосу. Валька дочитывал последнюю колонку, когда я ввалился в кабинет, где не было никого, кроме моего студенческого друга.
– Изучаешь? – снисходительно процедил я. – Тебе надо не просто читать, а конспектировать, понял? Ась?
Валька серьезно ответил:
– Молодец, Никита. В университете я тебя считал серее. Ты даешь зримый портрет и активно препарируешь человека.
Дурачище! Я и в университете умел писать, я и тогда мог давать зримые портреты людей и препарировать их, но у меня не было стимула. Что? Университетская многотиражка меня волновала не больше прошлогоднего дождя. Конечно, за годы работы в Сибирске я еще поднаторел и, как говорится, насобачился, но все остальное умел делать еще в университете – будьте спокойны! Я сказал:
– Ты тоже пишешь недурственно, Валька. Твоя статья о яблоках хороша, ей-богу! Я за тебя радовался.
– Спасибо! Садись. Не куришь? Хочешь прожить до ста лет!
* * *
… Я действительно не курил из медицинских соображений, я отказался от курения, одного из человеческих удовольствий, чтобы жить долго. А зачем? Какого черта я не курил, если в пятьдесят лет с малым хвостиком… Кто придумал, что надо сохранять здоровье, если человек не знает, сколько ему суждено жить? Какая это сволочь придумала воздержание? Для чего? Чтобы умереть здоровым? Так этого добра, здоровья, у меня хватит на десятерых. Ровно и мощно бьется сердце, перелопачивают кубометры воздуха отличные легкие, перекатываются под гладкой кожей буквально стальные мускулы. И только кроветворные органы, эти печенки-селезенки, подвели, убивают, как гуся под Рождество. Я отчего-то вбил себе в голову, что умру в ночь под Новый год, этак часов в девять-десять вечера…
* * *
Валька Грачев спросил:
– Будешь писать книгу с Одинцовым?
– А что в этом особенного?
– Чего ты так взъерепенился?! Мощный мужик Одинцов, только и всего.
Он был прав: я «взъерепенился». Впоследствии, и я это предчувствовал, дружба с Никитой Петровичем Одинцовым мне будет инкриминироваться, меня будут упрекать в том, что только и только благодаря покровительству Одинцова я сделал всепобеждающий рывок вперед и вверх, что именно он, партийный работник высшего масштаба, поведет за собой приспособленца Никиту Ваганова. Что ни слово – то ложь, хотя влияние Никиты Петровича на всю жизнь я не отрицаю и отрицать не могу.
– Одинцов большой человек! – задумчиво сказал Валька Грачев. – И твой материал, и его собственные статьи, которые, кажется, он пишет сам…
– Только сам!
– Крупный, крупный, крупный человек. Ты за него держись, Никита.
– У меня хорошие отношения с Одинцовым, – сказал я. – Достаточно хорошие, чтобы играть с ним в преферанс и обыгрывать. Кстати, он неплохо играет.
Валька Грачев с улыбкой сказал:
– Путь правильный!
– Ну вот! А ты…
Продолжался наш студенческий спор на тему: с чего надо начинать журналистскую карьеру? С обивания порогов столичных редакций или отъезда в многообещающую Тмутаракань? Оба пути оказались хороши, коли по ним шли такие люди, как Валентин Грачев и Никита Ваганов. Я сказал:
– Пойдет моя опасная статья, Валька. Держи руку за меня на редколлегии. Заметано?
* * *
… Более умного и тонкого человека, чем Валентин Грачев, на нашем курсе не было; мало того, скажу, что и в «Заре» его ум и тонкость засверкают, но только тогда, когда редактором «Зари» будет Никита Ваганов, который даст Валентину Грачеву развернуться по-настоящему – целиком и полностью. Я отношусь к тому типу редакторов, которые помогают людям развернуться, показать все свои человеческие возможности…
– В джунглях, то есть в редакции, устроили пир с танцами, когда получили твой лесной материал, Никитон, – продолжал Валька Грачев. – Зажгли костры, убили и схарчили двух чернолицых и одного белолицего, танцы продолжались до вечера следующего дня. Шеф плясал соло, изрядно голый…
Я насторожился: старый друг язвил и наслаждался собственным сарказмом, старый друг, ощерив зубы, посмеивался над коллективом газеты «Заря» – это не было свидетельством успехов Валентина Грачева, скорее, наоборот, говорило о его обиде на газету.
– Шеф плясали нагишом, прыгали через костер, спалили крылышки, но не обратили на это внимания, так что, Никитон, тебя ждет упитанный и уже поджаренный телец…
Завидовал, здорово завидовал мне самый близкий друг по университету Валька Грачев, сочился желчью по поводу черногорского выдающегося материала. Мало успел сделать он, работая в аппарате «Зари», хотя бы для того, чтобы занять отдельный кабинет и создать себе журналистское имя, – его постоянно держали на подножном корму. Никита Ваганов еще проработает собственным корреспондентом «Зари». А работая уже в самой «Заре», подготовится во «фронтовой» обстановке к экзаменам в Академию общественных наук, поступит в Академию, окончит ее и вернется в «Зарю», где быстро, через полгода, займет пост редактора промышленного отдела. Понимая научно-техническую революцию, догадываясь о сложности ее пути, Никита Ваганов в качестве редактора промышленного отдела очень скоро сделается незаменимым – и в этом нет преувеличения.
* * *
– Их высокоблагородие шеф чуть не упали в костер, через который прыгали, – язвил и расплачивался за невезуху Валька Грачев. – Заместители не снимали фиговых листочков, обижались, что шеф, упоенный, не видит ихние выкрутасы. Та еще была ноченька, и суточки были те еще, Никитон!
– Ну, хватит, хватит, Валюн! Порезвился – и будет!
– Ладно. Как ты живешь сегодня дальше?
– В семнадцать встреча с Одинцовым.
– Ля-ля-ля! Так я и думал! Держи хвост пистолетом, Никита. Будет раздача слонов.
Встреча с Никитой Петровичем Одинцовым произошла. Я не помню, на каком этаже располагался его номер, я даже забыл, о чем мы разговаривали, так бурно и радостно встретил меня Никита Петрович. Встретил как родственника, как близкого друга. А через час, когда главное уже было сказано, я понял, что нашу встречу нельзя кончать будничными рукопожатиями.
Я сказал:
– Никита Петрович, сейчас время раннее, не смотаться ли нам в театр? Смотаемся у теантер, а, Никита Петрович?
– Смотаемся! – по-мальчишески обрадовался он.
После спектакля Никита Петрович, зверски уставший за день, оживился.
– Хорошо придумал, Никита! Умница! А теперь – ко мне!
Ни я, ни Одинцов не могли предположить, чем кончится вечер в комфортабельном номере гостиницы «Москва». Часов в десять в дверь уверенно постучали, Никита Петрович открыл и пропустил в комнаты подвижного, сухощавого человека.
– Вадим Пантелеевич! – представился он и предельно внимательно посмотрел мне в глаза. После этого гость басом сказал:
– Держу пари, что этот молодой человек играет в преферанс!
Через десять минут пулька на троих была в полном разгаре, а вы должны помнить, каким мог быть за преферансным столом Никита Ваганов, да еще в тот вечер, когда ему шли в руки блестящие карты. И Никита Петрович Одинцов, и Вадим Пантелеевич – фамилия неизвестна и кто таков тоже – были отличными партнерами и к концу игры с уважением относились к игре и молчанию Никиты Ваганова. Вадим Пантелеевич грозно сказал, бросая на стол деньги:
– Вот уж завтра вечером посмотрим, Никита, каким голосом вы запоете, везунчик! – И как бы с ужасом взялся руками за щеки. – Нет, такого везения я не видел!
Я сказал:
– Опять уйдете стрижеными.
– Я?
– Вы-с!
– Серьезно?
– Вполне!
* * *
… Читатель моих записок, предельно похожих на исповедь, еще не раз встретит упоминание о преферансе, и неудивительно: в моей жизни не было другого такого развлечения. Я не увлекался ни футболом, ни хоккеем, не ездил на бега, втайне от общества не заводил молодых любовниц, не гонялся за вещами – вообще ничего не коллекционировал. Я всю жизнь играл в преферанс и достиг в игре сияющих вершин. Я чувствовал и предчувствовал карты и прикупы; с короткого, буквально секундного взгляда на карты видел всю игру. Добавлю, что благодаря преферансу я обзавелся влиятельными знакомыми, мой преферансный талант открывал мне двери таких домов, куда люди моего положения входа не имели…
* * *
Когда мы поднялись, потирая поясницы, Вадим Пантелеевич усмехнулся и сказал:
– Ну вы, бандит с большой дороги, не боитесь обыгрывать свое прямое начальство?
Я сердито отозвался:
– Этого мне еще не хватало! – И повернулся к Никите Петровичу. – Есть такое предложение: поужинать завтра в Доме журналистов.
Гость Одинцова поднял обе руки.
– Увы, Никита! – печально сказал он. – Мне Дом журналистов заказан навеки. – Он откланялся и ушел.
Никита Петрович сказал:
– А теперь узнайте, с кем вы попали в преферансную компанию. Это Липунов – зав.сектором печати…
* * *
В родной дом я пришел поздно вечером; в коридоре было тихо и темно, так как мой отец везде и постоянно тушил электричество, увлеченный мечтой купить машину, никому не нужную. Это выяснится сразу после того, как я помогу отцу купить автомобиль…
Дашка читала в ванной, лежа во вредной очень горячей воде, мать была в своей длинной и узкой комнате. Мать, оторвавшись от книги, сказала:
– Ты заметил, Никита, что листья на кленах пожелтели, совсем пожелтели?! И в душу просится осенняя грусть.
Меня трудно было удивить «пожелтевшими листьями» моей матери, но, не скрою, в эту минуту меня охватила тихая и бессильная злость. Отец, мой бедный отец, бьется за каждый окаянный рубль, а моя мамаша по-прежнему ведет счет листьям, лунам, закатам и восходам, и в ее душу, душу преподавательницы иностранного языка, «просится осенняя грусть». Я тихо-тихо ответил:
– Почему ты отказалась от вечерней школы, мама? Восемнадцать часов в неделю – это норма, но это…
Она негромко, но властно перебила меня:
– Ах, как жалко, что ты вырос прагматиком! Ах, как жалко! – Она мирно улыбнулась. – Я, Никита, познакомилась недавно и довольно подробно с прагматизмом… Да, Никита, великий Эмерсон прав, говоря, что вещи сели на человечество и погоняют его… – Мама сняла очки с невидимой оправой. – Прагматики несчастны: вы лишены возможности самосозерцания… Ах, как жалко, что ты прагматик, Никита.
* * *
… Мой отец всегда говорил пышно и витиевато, всегда ставил предельно много восклицательных знаков, то говорил громко, то впечатляюще шептал, то сокровенно смотрел в глаза, то глядел только и только в потолок, когда его, казалось, осеняли высокие мысли. Я любил своего отца, люблю его сейчас, буду любить до той поры, пока существую. Отец меня переживет – за день до «синтетического ковра» я посетил отца, он выглядел прилично, в свои годы казался крепким – такой американизированный старик, седой и розоволицый. Естественно, это объясняется и моей заботой: как только я сделаюсь крупным работником «Зари», отец начнет получать помощь, разнообразную помощь, вплоть до хорошей еды. Моя мама умрет за пять лет до моего «синтетического ковра»…
* * *
– О чем же ты хочешь говорить, папа? Я тебя слушаю.
– Мы должны поговорить о тебе, Никита, точнее, о твоем будущем. Знаешь, сын, я по-прежнему считаю, что ты напрасно уехал из Москвы. Это был опрометчивый шаг, вызванный… – Он начал смотреть в потолок. – Твой отъезд, Никита, вызван мною. Да, да, да! Только мною! Я не смог дать тебе дома такую жизнь, которой бы ты не стеснялся – это во-первых! Во-вторых, ты хотел жить не так, как живем мы. По-видимому, ты прав, но зачем крайности, зачем крайности, сын мой! Ты стесняешься пригласить гостей в наш дом, ты устал от тесноты, плохой мебели, от меня, мамы и Дарьи. – Отец печально потупился. – Не дай бог, сын, и тебе прожить так скудно. Ты знаешь, я не сколотил и половины стоимости автомобиля.
Я улыбнулся. Отец начал говорить об автомобиле, сел на своего любимого конька, а это значило, что теперь и речи не будет о моем будущем.
– Автомобиль мне не просто нужен, сын, автомобиль мне необходим как воздух, как вода, как хлеб! – Он снова глядел в потолок. – Каждое лето я смог бы вывозить мать на природу, наконец, на теплый юг, где был только единственный раз. Я во сне вижу серую ленту шоссе, яблони на обочинах, пальмы и чинары.
* * *
… С моей помощью отец купит автомобиль, поставит его на открытый участок проезжей улицы, потеряет покой, но так и не получит водительские права, он окажется бездарным как водитель. Ему придется продавать автомобиль, потеряв на этом рубли и копейки, но зато он – опять с моей помощью – купит прекрасную трехкомнатную квартиру. С Дашкой у нас произойдет трагедия: девчонка долго не сможет выйти замуж, будучи и хорошенькой, и умненькой, и образованной. Дело в том, что она переймет от матери созерцательность, отрешенность от мира сего, стремление к уединению и мнимой свободе. Понятно, что современные женихи с их требованием уметь жить в сложном и скоростном веке будут покидать Дашку еще на первых ступенях ухаживания. Я помогу сестренке устроиться на хорошую работу, она будет много, по-настоящему много зарабатывать, но ее личную жизнь я устрою не сразу. Да, я найду жениха и мужа сестре! Но это произойдет очень не скоро…
* * *
– Автомобиль для меня не игрушка, не роскошь, не баловство, сын мой! Это – обновленное мировоззрение, это путевка в новую жизнь, которой ты так хотел.
Определенно я, Никита Ваганов, журналистский талант унаследовал и от отца, от его умения гладко говорить, способности временами рисовать словами зримую и обобщенную картину жизни. Сегодня он пропел гимн своему будущему автомобилю, показал, как радикально меняется жизнь семьи с его приобретением, но так и не поднялся над самим собой. Отец говорил:
– Я внутренне изменюсь, определенно потерплю революционное изменение с покупкой автомобиля. Исчезнет замкнутость, келейность, некоммуникабельность. Все изменится, сын, как только автомобиль станет собственностью нашей небольшой, в сущности, семьи.
* * *
… Я стану редактором «Зари», войду в когорту заметных людей, но мой отец так и не поймет, каким образом все это произошло… Знаете, какой вопрос мучит меня сегодня, когда я пишу этот дневник-исповедь, тщательно вспоминая пережитое? Зачем это было надо? Для чего? Во имя чего? А завтра все вопросы мысленно назову дурацкими…
– Ты рано и опрометчиво женился, сын! – воодушевленно продолжал отец. – Если бы ты не сделал этого, то можно было жениться на москвичке и таким образом вернуться домой. Увы! Ты и эту возможность потерял! О, как хороша Вера Егоровна Васькова! Чудо! Чудо! Чудо!
… Когда отец увидит – случайно! – Нелли Озерову, то поймет, как бледна и скромна его Васькова, замученная школой преподавательница литературы…
* * *
– Ума не приложу, Никита, как ты вернешься!
Я басом ответил:
– Въеду на белом коне.
В ответ он только грустно покачал головой:
– Я всегда знал, что ты романтик, Никита, но не до такой же степени, сын мой!
Слово «романтик» я терпеть не могу, никогда не употреблял его в очерках и статьях и никому не советую употреблять, но вот для моего папули я вдруг заделался романтиком, хотя никаких оснований не давал. Я так и спросил:
– Отчего, папа, ты меня произвел в романтики? А не в прагматики, как мама?
Он забавно вытаращился:
– А разве твой отъезд в Сибирскую область не романтизм?
Эка хватил! А ведь почти четыре года назад я ему довольно толково и популярно объяснял, отчего отбываю в Тмутаракань: «Понимаешь, отец, в московской журналистской толпе я затеряюсь, как колосочек в поле, а в Сибирской области я, будь спокоен, в три счета заберусь на белого коня».
… Жизнь показала, что я был прав. Верно, в столицу я переберусь без помощи Никиты Петровича Одинцова, меня переведут в Москву на должность литсотрудника промышленного отдела, затем я пойду учиться в Академию общественных наук, а потом – на этот раз только и только с помощью Никиты Петровича Одинцова – сделаю невероятной силы рывок наверх…
* * *
Вечером отец сказал:
– Вся школа сошла с ума. Читают твою статью и ругают директора за липовые проценты успеваемости. Никита, я горжусь тобой, сын! – и вдруг пригорюнился. – Я статью не читал. Дай мне газету…
В моем доме не выписывали ни одной газеты, ни одного журнала – копили деньги…
Эта поездка в Москву, еще в пору моей работы в Сибирске, сыграла важнейшую роль в получении мной должности литсотрудника отдела промышленности «Зари» взамен такого престижного собкорства в Сибирске. Примут меня как хорошо знакомого, своего, только временно отсутствовавшего в редакции газеты «Заря», у входа в здание которой – львы на шарах…
