Любовь Романовна Белых
Анатомия обмана
Глава 3
Не понимаю, для чего Прохоров прессует Аню. Это кажется таким мерзким, что с трудом удаётся сдерживать злость.
Я ещё выскажу отцу. Всё выскажу. Кому он поручил это дело?
Слышится скрип двери.
Усилием воли заставляю себя разорвать зрительный контакт с Аниным следователем и перевожу взгляд на дверь.
– Вы по какому вопросу? – он успевает первым.
…а вот и мать года.
Совсем недавно я решил, что я ей благодарен. Ведь именно она тогда швырнула мне обвинение в педофилии в лицо, когда я в очередной раз заехал за Анюткой.
Я почему-то уверил себя, что она невольно оказала мне большую услугу. Эти наши хоть и не интимные, но безусловно романтические, отношения с её дочерью рано или поздно могли бы перейти в горизонтальную плоскость.
Хорош был бы младший лейтенант? Ещё и сын полковника – самого Лядова.
Елена Витальевна прёт напролом. Её безумный взгляд даже не пытается остановиться на мне или Прохорове. Она бросается к дочери так стремительно, что никто из нас не успевает среагировать.
Я и вовсе ожидал совершенно другого. Ждал, что она упадёт на колени перед дочерью. Обнимет её. Как-то утешит, по-матерински. В общем, я ждал слезливую сцену, а получил подлое избиение той, которую я сам же привёз в райотдел, пообещав, что теперь всё будет хорошо.
– Ты что городишь, дрянь такая?! Когда это Валера вас хоть пальцем тронул?! Сука неблагодарная! – взмах женской сумочки и та тут же летит в голову едва успевшей обернуться Аньке.
Женщине этого мало, она лупит собственную дочь по голове, как и чем придётся, пока я как последний кретин впадаю в самый настоящий ступор.
Так ведь не бывает. Так не должно быть. Это её дочь. Она мать. Мать всегда должна быть на стороне своего ребёнка!
Разве нет?
Бросаюсь вперёд, уверенно перехватив холодную руку с сумкой. Пальцы подрагивают, но женщина не спешит разоружаться. Тесню её к дверям, впервые в жизни чувствуя, что, как никогда, близок к тому, чтоб врезать женщине.
Пара подзатыльников. Дотащить за воротник свитера к двери. Выставить. Дать пинка под зад и захлопнуть дверь так, чтоб она больше никогда не открылась.
Желание – не более. На деле ограничиваюсь жёсткой хваткой и грубым выводом в коридор.
Она орёт. Я плохо разбираю, что она там кричит. Заложило уши. Вообще, ощущение, что это не Ане, а мне по голове и лицу прилетело. Теряюсь.
– …дрянь малолетняя. – всё же долетает до моего слуха.
Зверею.
– Ты сядешь вместе со своим уродом, поняла?!
Злость мутит разум. Эмоции берут верх. Хватка на её тонких запястьях становится сильнее. Мне до невозможного хочется причинить ей боль. Настолько сильно, что меня это пугает.
– Я позабочусь о том, чтоб эта выходка попала в протокол. – кое-как вернув себе остатки самообладания, я на чистом энтузиазме разжимаю руки.
Мать Ани пятится, будто призрака перед собой увидела. Наверное, в чём-то оно так и есть. Я уже и не вспомню, когда последний раз проявлял подобные вспышки агрессии. Должно быть, ещё в школе.
Возвращаюсь в кабинет. Прохоров уже колдует над Анькиным лицом, недовольно хмурясь. Аня морщится, но стоически переносит его экзекуции с перекисью и лейкопластырем.
– Швы целы. – констатирует следователь.
– Да плевать мне уже на эти швы. Можно я просто пойду… спать? – убитым голосом отзывается она, отчего у меня замирает сердце.
Что, блядь, вообще творится в этой семейке?!
Нахожу в себе силы улыбаться. Опускаюсь перед девчонкой на корточки и заставляю её посмотреть на меня. Пальцы, касающиеся её подбородка враз становятся мокрыми. Перекись или слёзы?
– Анют, ну как это неважно? – наконец-то чистейший лёд её глаз идёт на контакт. – Ты ведь очень красивая девушка. А швы разойдутся, накладывать новые… Это риски. Могут остаться шрамы. А зачем тебе шрамы? Через год, два, пять, десять ты, возможно, даже и не вспомнишь сегодняшний день. Так пусть напоминаний и не останется. Договорились? Будешь осторожной?
Поплавская смотрит на меня красными от слёз глазами и устало кривится. Переклеенная повязка на носу от самого Прохорова выглядит нелепо. Крест-накрест приклеенного тонкого пластыря ему, видимо, показалось мало. Поэтому он налепил ещё одну полоску посередине. Эдакая снежинка на снежном покрывале из бинта.
– Ты говоришь со мной, как с ребёнком. – слышу в её словах упрёк.
Мне совсем не нравится то, что она столько времени мне лгала о своём возрасте, водила за нос, а виноватым во всём выставляет меня. Возможно, мне это только кажется, и в её словах нет ничего подобного, но я интуитивно будто чувствую исходящую от неё обиду.
– А ребёнок, что, не человек? Я говорю с тобой, как с человеком, Ань. Не придумывай лишнего.
– Идите уже. Завтра заеду. – вклинивается недовольный Виталий Евгеньевич, показательно громыхая ящиками своего стола и раскладывая свой скромный арсенал аптечки по местам.
– Идём? – шепчу, сжав её ладонь.
Анюта кивает, и мы встаём.
Идём рядом. Я очень хочу её обнять, но боюсь. И как пацан, и как человек, который не хочет ей доставлять дополнительный дискомфорт. Фиксатор на её руке, перетянутый через шею, выглядит весьма серьёзно.
Не за талию же мне её вести, ну?
В коридоре, на наше счастье, не оказывается Аниной матери. Я воспринимаю это как маленькую победу. Поплавской сейчас совсем ни к чему с ней встречаться. Эта женщина не имеет никакого права называться матерью, после того как поступила с дочерью в кабинете следователя.
Быстро провожу Аню через дежурную часть и веду к крыльцу. Не знаю почему, но моя машина на подсознательном уровне воспринимается мной, как некая крепость, куда я должен доставить девчонку, чтоб до неё не добрались другие родственники.
Спешу. Не замечаю, как на парковке оказывается какая-то бабка с маленькой девочкой.
Бойкая старушка встаёт у нас на пути.
– Бабуль… – теряюсь я, остановившись вместе с Анютой.
– Рот закрой! – орёт та. – Ну ты и тварина мелкая, а! Довольна?! Миланочку забрала опека! Ты лишила девочку семьи! Сдохла бы ты лучше…
***
Макс несёт какую-то хрень. Утешает меня, как маленькую, а сам смотрит на меня таким взглядом, будто готов ради меня душу наизнанку вывернуть.
Конечно, я не знала, что мать поведёт себя подобным образом, но, будем честны, я не исключала вероятность такого исхода событий.
Она всегда встаёт на его сторону. Что бы он ни сделал, как бы себя не повёл, сколько бы боли ни причинил нашей семье, он, он, он… Всегда он. И только он.
Я обязана вытеснить этот момент из памяти. Эти побои не должны повлиять на дальнейший ход событий. Зверь должен исчезнуть.
Наконец-то мы выходим из этого треклятого кабинета, больше похожего на прокуренный склеп. Я чувствую себя неуютно, оглядываюсь по сторонам и волнуюсь.
Мамы нет… Неужели она просто взяла и ушла? Неужели не остыла?
Лядов идёт рядом. Его бесконечно дёргает. Он то заносит руку, намереваясь обнять меня за плечо, то примеряется в моему локтю, то скользит рукой по собственной куртке, немногим выше поясницы. Мне это нравится. Не знаю почему и не знаю, почему я вообще до сих пор, после всего произошедшего, могу о чём-то подобном думать, но эта нерешительность отзывается теплом в моей груди.
На пропускном пункте мне улыбается дежурный полицейский. Я плохо изучала должности и звания, но сейчас мне хочется, чтоб этот лысый, улыбчивый мужчина занял место Виталия Евгеньевича. Уверена, мы бы с ним сработались.
Выходим на улицу и я жадно вдыхаю воздух. Стараюсь вобрать его как можно больше, чтоб сбить с себя преследующий запах табака и надышаться.
Спускаемся с небольших ступенек и двигаемся к парковке, сохраняя молчание.
Я вижу машину отца Макса. Для меня она своеобразный маяк, направляющий корабли в открытом море. Причал, где я смогу хотя бы ненадолго побыть в тишине и спокойствии.
…а ещё я вижу машину деда, не то чтобы своего – отца моего отчима.
Внутри всё замирает. Я сбиваюсь с шага, замедляюсь, видя, как из этой машины выходит баба Поля, чуть не волоком таща за собой сонную Миланку.
Сердце пропускает удар. Его сжимают ледяные тиски паники и стыда.
Они закрывают нам путь к машине. Бабка крепко держит руку сестры, что пытается мне улыбаться.
– Бабуль… – мнётся мужчина моей мечты, явно не подозревая, с кем мы столкнулись
– Рот закрой! – безапелляционно выдаёт баб Поля. – Ну ты и тварина мелкая, а! Довольна?! Миланочку забрала опека! Ты лишила девочку семьи! Сдохла бы ты лучше…
А может, было бы и лучше, если бы я сдохла? Только кому? Явно не Милане.
– Немедленно уйдите отсюда! – рычит Макс, идя на бабку без тени сомнения. – Это давление на потерпевшую! Не прекратите эти попытки, будете привлечены ещё и за преследование! Вам доверили опеку над ребёнком? А вы что устроили?! Любящая бабушка в это время пирожки печёт к завтраку! Или что там бабушки пекут по утрам? Убирайтесь отсюда, пока можете уйти без последствий для себя и своей внучки!
Я отворачиваюсь. Мне больно видеть испуганное личико сестрёнки, которая так много всего уже понимает, но в упор не различает плохое хорошее, смотря на мир через призму нашей семьи. Она возненавидит меня… Я почему-то в этом даже не сомневаюсь. Через года она просто уже не вспомнит, что меня толкнуло в этот водоворот обмана, а я навсегда останусь той, кто отобрал у неё папу… Наверное, и маму, раз уж Милану передали её бабушке. Уж баба Поля постарается взрастить в ребёнке ненависть ко мне. Опыт есть – одного зверя она уже вырастила.
– Мой сын никогда не бил своих детей! Никогда! – бьёт себя кулаком в грудь бабка.
– Своих, может, и не бил. – жёстко отвечает Максим, тесня её к соседней машине. – Следствие разберётся. Уезжайте!
Миланка жмурится и топает ножкой. Я знаю, что сейчас будет плач и бросаюсь к машине Макса. Дёргаю ручку на двери так, что она чудом остаётся на месте. Пелена слёз стоит перед глазами, но я должна спрятаться. Я не должна слышать плачь своей сестры, видеть её слёзы… Не должна сталкиваться с последствиями своего обмана, видя, как они причиняют боль любимому и родному для меня человечку.
– Да открой же ты эту чёртову дверь! – истерично кричу, зажимая ухо здоровой рукой и вжимая голову в плечи. – Открой дверь! Открой! Открой!
– Аня! Аня! – сквозь собственный крик, едва разбираю голос Лядова.
Замолкаю, но рыдания подпирают горло и давят, давят, давят.
– Что сделать? Как помочь? – надрывно слышится его голос.
Он увлекает меня в объятия, крепко прижимая к себе и держа за спину.
Я глухо рычу, вдыхая запах его парфюма, коснувшегося обоняния. Мне вроде бы это совсем не нужно, но… Чёрт возьми, как же хочется в этих объятьях расстроиться. Остаться так и стоять. Всегда. Навечно. Насовсем. Как хочется, ему довериться. Рассказать правду. Как же больно, оттого что я останусь для него малолетней преступницей и обманщицей, если облажаюсь… Как же больно, оттого что эти объятия никогда не повторятся и длятся так долго сугубо из жалости и человеческого сострадания, а не…
Больно. Просто адово больно.
Глава 4
Отец будет недоволен.
Не знаю почему, но меня преследует чувство, что этот урод соскочит. Не могу оставаться не у дел. Конечно же, это не понравится папе, немногим меньше, чем это не нравится Прохорову.
Бабка эта теперь никому покоя не даёт. Придумала себе, что Аня издевалась над младшей сестрой и всячески унижала её. Умом я понимаю, что это бред, но кое-что не даёт покоя – рассказанный стишок у детского психолога.
«Зверь идёт, идёт, идёт.
Нас с тобой он не найдёт.
Мама с папой с ним играют,
Очень громко прогоняют.»
Стих тоже бредовый, но, по словам Миланы, это игра. Прятки от зверя. В шкафу.
Бабка настаивает на том, что Аня запирала младшую сестру в шкаф под видом игры, Милана настаивает, что они вместе играли… Ничего не понятно и, если честно, неинтересно, но Прохоров всё же заинтересовался.
– Может, она так сестру защищала? Запирала её в шкаф. Зверь из стиха – Зверев. Мне кажется, это очевидно.
– Поверь мне, Максим, в этом деле ничего не очевидно. У нас столько доказательств и улик на Зверева, но он упорно отрицает свою причастность к побоям.
– Ещё бы он признался. Столько лет ему это сходило с рук.
– А смысл? Всё против него. Он в любом случае сядет. Вопрос только по какой статье и не потянет ли он за собой Поплавскую.
– Поплавскую? – внутренне холодею я. – Что это значит? Уж не думаешь же ты, что она врёт?
– Я скажу больше, я думаю, что она очень многое недоговаривает. – расплывчато отзывается Прохор, протягивая мне руку для рукопожатия. – Давай. Я заеду в конце рабочего дня. Побеседую ещё с Поплавской.
Рефлекторно жму протянутую ладонь.
– Подожди, – задерживаю следователя, – А если это всё из-за его родной дочери? Сам посуди, ведь если он признает, что бил неродную дочь, то это автоматически откроет разбирательство о его обращении и с родной дочерью, а там цепочка выведет к матери, которая… Ну, ты сам видел. Малую этой горе-мамаше могут просто уже не отдать никогда.
– Тебе больше всех надо? – он ухмыляется, недобро прищурившись. – Мы разные инстанции, Максим. Опека сама разберётся. Мы можем повлиять только уже с решением суда, а до суда, с этими плясками, ещё ой как далеко. Ну, не похож мужик на того, кто может так избить ребёнка. Мутно всё. Характеристики на него опять же хорошие. А вот к Зверевой у меня очень однозначное отношение. Та ещё тварь. Не удивлюсь, если это она, а не он, лупит дочерей.
Всё. Зря я только поднимал эту тему. Виталия Евгеньевича несло в какие-то далёкие дали.
Всю дорогу думаю о словах следователя. Если бы отец так хорошо о нём не отзывался, я бы непременно послал этого следака далеко и надолго. Уж как ни крути, в работе полицейского очень важную роль играет опыт, а у Прохорова его в достатке.
Только мне что теперь делать с его выводами? Стих ещё этот дурацкий. Где в нём хоть какой-то смысл? Как спросить у Ани, что он значит? Не затронет ли это девчонку за больное?
Решаю, что спросить стоит, но по приезде к отцу, вся решительность сходит на нет.
Вижу её с деревянной лопаточкой в руках на отцовской кухне и сердце невольно сжимается.
Вчера она выглядела… гораздо лучше. Как бы дико это ни звучало, но это чистая правда. Незначительные ранки обзавелись ореолом синевы. Нос и скула разбухли. Вокруг брови тоже раздался синяк.
Нет, Прохор зря её в чём-то подозревает. Такое совершить мог только зверь. Не человек. Даже всевозможные версии следствия не могут оправдать этого урода. Даже если Анюте есть что скрывать от нас, ничто не могло послужить поводом для подобного обращения с ней.
– Пришёл? – глухо спрашивает она, будто и без моего ответа не понятно, здесь ли я.
Выхожу из-за холодильника и сдержанно улыбаюсь:
– А ты как меня увидела?
– В отражении кастрюли. – хмыкает она. – Яйца варила.
Киваю, обеспокоенно рассматривая однорукую хозяюшку.
– Ты уверена, что тебе стоит этим заниматься? Мы можем заказать что-то из еды. Я могу и сам приготовить. А отец, кстати, где?
Аня оборачивается. Мне с трудом удаётся не выказать жалости, когда её лицо оказывается практически на одном уровне с моим. Страшное зрелище.
– Не знаю, сказал ли тебе Николай Петрович… – сбивчиво бормочет она, тут же повернувшись ко мне спиной, – В общем, он предложил мне вроде как работу. Помощницы по хозяйству. Он сказал, так и для следствия будет лучше. Только нужно будет солгать. Ну, сказать, что я здесь работала до… до вчерашнего дня. Чтоб у вас из-за меня ещё больше проблем не было.
Я хмурюсь. Не сразу понимаю, о чём она говорит, но понемногу начинаю соображать. Человеческий фактор здесь на самом деле может доставить проблем и нам с отцом, и Анюте. То, что мы оставили её у себя после пережитого ужаса, сторона защиты может толковать в свою пользу. Вплоть до сговора.
…а сторона защиты у Зверевых будет.
***
Я это сделала. Я смогла. Даже несмотря на то что у меня болит каждый сантиметр тела, я чувствую себя… свободной. Совесть хоть и гложет, но это не мешает мне мысленно праздновать первую победу.
Зверь должен исчезнуть любой ценой.
– Анют, встала? – за коротким стуком в дверь раздаётся голос Николая Петровича.
Я отрываю взгляд от потолка и встаю с постели. На минуту замираю, чувствуя слабость в ногах и лёгкое головокружение.
– Да. Встала. – отзываюсь, облокотившись о стену.
Чужой дом… Подумать только, я у Максима дома. Снова. Точнее, у его отца, ведь последние годы он сам жил где-то в квартире, в соседнем городе, но всё же.
Какова ирония, да?
– Так, я вхожу. – ворчливо доложили мне из-за двери, после чего тут же вошли, смерив меня гневным взглядом. – Держи.
Я не успеваю опомниться, как в моей руке оказывается пластинка с таблетками, а перед лицом стакан с водой.
– Это что?
– Что-то обезболивающее. Химия. – усмехается полковник. – Я посмотрел отзывы на препарат, не очень он хорошо влияет на организм. Надо принимать до еды или после. Пей и идём, я омлет пожарил и колбаски на мангале забабахал.
Изумлённо выгнув бровь, я несколько раз моргаю, прежде чем кивнуть.
Мне не хочется принимать обезболивающие. Боль – единственная отрезвляющая в моём положении. Она всегда напоминает о моей цели и не даёт сойти с дистанции, позволив зверю одержать победу. Ещё мне не хочется есть, но мне очень хочется побродить по дому, где жил Макс с отцом. Возможно, даже удастся взглянуть на какой-то семейный фотоальбом или его награды…
Какая несусветная глупость! Я уже такое провернула, а всё ещё смею думать о Максиме, как о любимом человеке. Своём любимом человеке.
Николай Петрович подсказывает, что таблетки нужно принять две, и я его слушаюсь. Возвращаю ему пластину и жадно запиваю эту химию, как он выражается, водой.
Дело сделано.
– Молодец. А теперь за мной! – командным голосом вещает он. – А ты сама идти сможешь? – боевой дух моего собеседника тут же теряется. Он осматривает меня придирчивым взглядом, констатируя страшное: – Вчера ты получше выглядела. Может, ещё раз в больницу прокатимся?
Я задыхаюсь от возмущения. Не то чтобы я себя мнила красавицей, необязательно в это утро, а вообще, по утрам, но слышать и знать самой – разные вещи.
– Я в порядке. Сама дойду.
Пришлось немного задержаться.
Лишь оказавшись в ванной комнате, куда я отпросилась у желающего меня срочно накормить полковника, я смогла понять, что он имел в виду. Я посинела и опухла, как… как не знаю, кто! То, что вчера казалось царапиной, сегодня на моём лице превратилось в катастрофу.
«Страх божий! И как Максу на глаза такой показаться?» – думается мне, пока я пытаюсь умыться и сходить в туалет.
Приходится себя постоянно одёргивать. Слишком много места в моих мыслях занимает младший Лядов. Чувства всё ещё живы, но появился он в самый что ни на есть неподходящий момент. И я понятия не имею, что теперь со всем этим делать.
Закончив любоваться собой и заодно утренние процедуры, я иду на запах дымного мяса. Он витает в воздухе просторного, даже огромного, как по мне, дома.
Нахожу источник изумительного аромата на кухне. В большом тазике на кухонном столе возвышается гора аппетитных колбасок. Неподалёку над столом колдует Николай Петрович, с одобрением подглядывающий на меня, которая уже этот тазик мысленно в одно лицо умяла.
– Давайте я помогу. – с трудом отрываю взгляд от объекта своих желаний и подключаюсь к приготовлению, как выясняется, обеда.
Я, наивная душа, всерьёз полагала, что только утро. Но сильно я не огорчаюсь. Это ожидаемо. Я всё время больше бредила, вертелась и проваливалась в тревожные сновидения, чем отдыхала и полноценно спала.
Справившись с сервировкой, мы наконец-то садимся за стол.
– Как ты относишься ко лжи, Анют?
Вздрагиваю. Сердце замирает.
Неужели он обо всём догадался?
–…видишь ли, – как ни в чём не бывало продолжает он, – Нужно будет сказать, что ты у меня подрабатывала. Помощницей по хозяйству, например.
Сердце тревожно ноет и пускается вскачь.
– Зачем? – шёпотом интересуюсь я.
– Если говорить очень прямолинейно, Анют, то тебя здесь быть не должно. Ты по-прежнему несовершеннолетняя. В доме, где на данный момент живут двое мужчин. Оба при погонах. Добавляем сюда вчерашнее происшествие и можно крутить и вертеть эту ситуацию под любым углом и светом. Понимаешь?
Кажется, понимаю.
– Я могу просто уйти. – тихо отвечаю я. – Я не хочу, чтобы у вас были из-за меня проблемы.
– А куда ты пойдёшь, дитя? – грустно усмехается Николай Петрович, щедро накладывая мне в тарелку дымных колбасок. – Мы же с Максимом себя изведём, думая, как ты и где ты. Нет уж. Всё. Ты теперь под нашей защитой и наша ответственность, Анют. А помощница мне и в самом деле не помешает. Клининг приезжает два раза в месяц. Что-то убрать или помыть, будет мне очень в помощь. Опять же, может, старика чем побалуешь из вкусного. Помню, как жена моя картошку жарила… – лицо полковника тут же меняется. Он мечтательно прикрывает глаза и будто светится изнутри. – Ни у кого такой не пробовал. Корочка такая золотистая. Не горелая. Не сварившаяся в сковородке. Такая… знаешь, вредная и хрустящая.
Мои губы невольно трогает улыбка.
– Я могу попробовать, но не обещаю. – интригующе произношу я.
– Не сейчас. Вот как на поправку пойдёшь, как весь этот кошмар закончится, тогда тебе и все карты в руки. Сейчас эта работа… номинальная. Захочешь, потом отработаешь. Не захочешь, никто не станет на тебя обижаться. Все разумные люди.
Я холодею. О чём он говорит? Что я должна отрабатывать и каким образом?
– Отработаешь? – всё, на что меня хватает.
– Ну ты же девушка, Анют. – ещё больше нагоняет на меня страха отец моего любимого человека. – Деньги, что ты копила, изъяли. Там экспертиза, кровь, отпечатки. Ещё не понятно, когда отдадут. Телефон твой тоже изъяли, но уже по другим причинам. А девушке же нужны деньги… на всякое…такое. Вот я тебе авансом буду выделять какую-то денежную сумму. Не может же человек жить без денег. А ты чего так побледнела?
Господи, как бы под стул провалиться? Знал бы Николай Петрович, что я о нём подумала, ни в жизнь не стал бы мне ни в чём помогать.
Итак, «ошибка номер 2» – стоило оставить больше денег на электронном кошельке. Вряд ли тех пяти тысяч мне хватит банально на обезболивающие и всякие препараты для обработки швов и ран.
