Максим Горький
Макар Чудра и многое другое…
Человек
I
…В часы усталости духа, – когда память оживляет тени прошлого и от них на сердце веет холодом, когда мысль, как бесстрастное солнце осени, освещает грозный хаос настоящего и зловеще кружится над хаосом дня, бессильная подняться выше, лететь вперед, – в тяжелые часы усталости духа я вызываю пред собой величественный образ Человека.
Человек! Точно солнце рождается в груди моей, и в ярком свете его медленно шествует – вперед! и – выше! – трагически прекрасный Человек! Я вижу его гордое чело и смелые, глубокие глаза, а в них – лучи бесстрашной Мысли, той величавой силы, которая в моменты утомленья творит богов, в эпохи бодрости – их низвергает. Затерянный среди пустынь вселенной, один на маленьком куске земли, несущемся с неуловимой быстротою куда-то в глубь безмерного пространства, терзаемый мучительным вопросом – «зачем он существует?» – он мужественно движется – вперед! и – выше! – по пути к победам над всеми тайнами земли и неба. Идет он, орошая кровью сердца свой трудный, одинокий, гордый путь, и создает из этой жгучей крови – поэзии нетленные цветы; тоскливый крик души своей мятежной он в музыку искусно претворяет, из опыта – науки создает и, каждым шагом украшая жизнь, как солнце землю щедрыми лучами, – он движется все – выше! и – вперед! звездою путеводной для земли…
Вооруженный только силой Мысли, которая то молнии подобна, то холодно спокойна, точно меч, – идет свободный, гордый Человек далеко впереди людей и выше жизни, один – среди загадок бытия, один – среди толпы своих ошибок… и все они ложатся тяжким гнетом на сердце гордое его, и ранят сердце, и терзают мозг, и, возбуждая в нем горячий стыд за них, зовут его – их уничтожить. Идет! В груди его ревут инстинкты; противно ноет голос самолюбья, как наглый нищий, требуя подачки; привязанностей цепкие волокна опутывают сердце, точно плющ, питаются его горячей кровью и громко требуют уступок силе их… Все чувства овладеть желают им; все жаждет власти над его душою. А тучи разных мелочей житейских подобны грязи на его дороге и гнусным жабам на его пути.
И как планеты окружают солнце, – так Человека тесно окружают созданья его творческого духа: его – всегда голодная – Любовь; вдали, за ним, прихрамывает Дружба; пред ним идет усталая Надежда; вот Ненависть, охваченная Гневом, звенит оковами терпенья на руках, а Вера смотрит темными очами в его мятежное лицо и ждет его в свои спокойные объятья… Он знает всех в своей печальной свите – уродливы, несовершенны, слабы созданья его творческого духа! Одетые в лохмотья старых истин, отравленные ядом предрассудков, они враждебно идут сзади Мысли, не поспевая за ее полетом, как ворон за орлом не поспевает, и с нею спор о первенстве ведут, и редко с ней сливаются они в одно могучее и творческое пламя. И тут же – вечный спутник Человека, немая и таинственная Смерть, всегда готовая поцеловать его в пылающее жаждой жизни сердце. Он знает всех в своей бессмертной свите, и, наконец, еще одно он знает – Безумие… Крылатое, могучее, как вихрь, оно следит за ним враждебным взором и окрыляет Мысль своею силой, стремясь вовлечь ее в свой дикий танец… И только Мысль – подруга Человека, и только с ней всегда он неразлучен, и только пламя Мысли освещает пред ним препятствия его пути, загадки жизни, сумрак тайн природы и темный хаос в сердце у него. Свободная подруга Человека, Мысль всюду смотрит зорким, острым глазом и беспощадно освещает все:
– Любви коварные и пошлые уловки, ее желанье овладеть любимым, стремленье унижать и унижаться и – Чувственности грязный лик за ней; пугливое бессилие Надежды и Ложь за ней, – сестру ее родную, нарядную, раскрашенную Ложь, готовую всегда и всех утешить и – обмануть своим красивым словом. Мысль освещает в дряблом сердце Дружбы ее расчетливую осторожность, ее жестокое, пустое любопытство, и зависти гнилые пятна, и клеветы зародыши на них. Мысль видит черной Ненависти силу и знает: если снять с нее оковы, тогда она все на земле разрушит и даже справедливости побеги не пощадит! Мысль освещает в неподвижной Вере и злую жажду безграничной власти, стремящейся поработить все чувства, и спрятанные когти изуверства, бессилие ее тяжелых крылий, и – слепоту пустых ее очей. Она в борьбу вступает и со Смертью: ей, из животного создавшей Человека, ей, сотворившей множества богов, системы философские, науки ключи к загадкам мира, – свободной и бессмертной Мысли, – противна и враждебна эта сила, бесплодная и часто глупо злая. Смерть для нее ветошнице подобна, – ветошнице, что ходит по задворкам и собирает в грязный свой мешок отжившее, гнилое, ненужные отбросы, но порою – ворует нагло здоровое и крепкое. Пропитанная запахом гниенья, окутанная ужаса покровом, бесстрастная, безличная, немая, суровою и черною загадкой всегда стоит пред Человеком Смерть, а Мысль ее ревниво изучает – творящая и яркая, как солнце, исполненная дерзости безумной и гордого сознания бессмертья… Так шествует мятежный Человек сквозь жуткий мрак загадок бытия вперед! и – выше! все – вперед! и – выше!
II
Вот он устал, шатается и стонет; испуганное сердце ищет Веры и громко просит нежных ласк Любви. И Слабостью рожденные три птицы – Уныние, Отчаянье, Тоска, – три черные, уродливые птицы – зловеще реют над его душою и все поют ему угрюмо песнь о том, что он – ничтожная букашка, что ограничено его сознанье, бессильна Мысль, смешна святая Гордость, и – что бы он ни делал, – он умрет! Дрожит его истерзанное сердце под эту песнь и лживую, и злую; сомнений иглы колют мозг его, и на глазах блестит слеза обиды… И если Гордость в нем не возмутится, страх Смерти властно гонит Человека в темницу Веры, Любовь, победно улыбаясь, влечет его в свои объятья, скрывая в громких обещаньях счастья печальное бессилье быть свободной и жадный деспотизм инстинкта… В союзе с Ложью, робкая Надежда поет ему о радостях покоя, поет о тихом счастье примиренья и мягкими, красивыми словами баюкает дремотствующий дух, толкая его в тину сладкой Лени и в лапы Скуки, дочери ее. И, по внушенью близоруких чувств, он торопливо насыщает мозг и сердце приятным ядом той циничной Лжи, которая открыто учит, что Человеку нет пути иного, как путь на скотный двор спокойного довольства самим собою. Но Мысль горда, и Человек ей дорог, – она вступает в злую битву с Ложью, и поле битвы – сердце Человека. Как враг, она преследует его; как червь, неутомимо точит мозг; как засуха, опустошает грудь; и, как палач, пытает Человека, безжалостно сжимая его сердце бодрящим холодом тоски по правде, суровой мудрой правде жизни, которая хоть медленно растет, но ясно видима сквозь сумрак заблуждений, как некий огненный цветок, рожденный Мыслью. Но если Человек отравлен ядом Лжи неизлечимо и грустно верит, что на земле нет счастья выше полноты желудка и души, нет наслаждений выше сытости, покоя и мелких жизненных удобств, тогда в плену ликующего чувства печально опускает крылья Мысль и – дремлет, оставляя Человека во власти его сердца. И, облаку заразному подобна, гнилая Пошлость, подлой Скуки дочь, со всех сторон ползет на Человека, окутывая едкой серой пылью и мозг его, и сердце, и глаза. И Человек теряет сам себя, перерожденный слабостью своею в животное без Гордости и Мысли… Но если возмущенье вспыхнет в нем, оно разбудит Мысль, и – вновь идет он дальше, один сквозь терния своих ошибок, один средь жгучих искр своих сомнений, один среди развалин старых истин! Величественный, гордый и свободный, он мужественно смотрит в очи Правде и говорит сомнениям своим: – Вы лжете, говоря, что я бессилен, что ограничено сознание мое! Оно растет! Я это знаю, вижу, я чувствую – оно во мне растет! Я постигаю рост сознанья моего моих страданий силой, и – знаю – если б не росло оно, я не страдал бы более, чем прежде… – Но с каждым шагом я все большего хочу, все больше чувствую, все больше, глубже вижу, и этот быстрый рост моих желаний – могучий рост сознанья моего! Теперь оно во мне подобно искре – ну что ж? Ведь искры это матери пожаров! Я – в будущем – пожар во тьме вселенной! И призван я, чтоб осветить весь мир, расплавить тьму его загадок тайных, найти гармонию между собой и миром, в себе самом гармонию создать и, озарив весь мрачный хаос жизни на этой исстрадавшейся земле, покрытой, как накожною болезнью, корой несчастий, скорби, горя, злобы, – всю злую грязь с нее смести в могилу прошлого! – Я призван для того, – чтобы распутать узлы всех заблуждений и ошибок, связавшие запуганных людей в кровавый и противный ком животных, взаимно пожирающих друг друга! – Я создан Мыслию затем, чтоб опрокинуть, разрушить, растоптать все старое, все тесное и грязное, все злое, – и новое создать на выкованных Мыслью незыблемых устоях свободы, красоты и – уваженья к людям! – Непримиримый враг позорной нищеты людских желаний, хочу, чтоб каждый из людей был Человеком! – Бессмысленна, постыдна и противна вся эта жизнь, в которой непосильный и рабский труд одних бесследно, весь уходит на то, чтобы другие пресыщались и хлебом и дарами духа! – Да будут прокляты все предрассудки, предубежденья и привычки, опутавшие мозг и жизнь людей, подобно липкой паутине. Они мешают жить, насилуя людей, – я их разрушу! – Мое оружье – Мысль, а твердая уверенность в свободе Мысли, в ее бессмертии и вечном росте творчества ее – неисчерпаемый источник моей силы! – Мысль для меня есть вечный и единственно не ложный маяк во мраке жизни, огонь во тьме ее позорных заблуждений; я вижу, что все ярче он горит, все глубже освещает бездны тайн, и я иду в лучах бессмертной Мысли, вослед за ней, все – выше! и – вперед! – Для Мысли нет твердынь несокрушимых, и нет святынь незыблемых ни на земле, ни в небе! Все создается ею, и это ей дает святое, неотъемлемое право разрушить все, что может помешать свободе ее роста. – Спокойно сознаю, что предрассудки – обломки старых истин, а тучи заблуждений, что ныне кружатся над жизнью, все созданы из пепла старых правд, сожженных пламенем все той же Мысли, что некогда их сотворила. – И сознаю, что побеждают не те, которые берут плоды победы, а только те, что остаются на поле битвы… – Смысл жизни – вижу в творчестве, а творчество самодовлеет и безгранично! – Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда. – Иных наград не нужно для меня, я вижу власть – постыдна и скучна, богатство – тяжело и глупо, а слава – предрассудок, возникший из неумения людей ценить самих себя и рабской их привычки унижаться. – Сомнения! Вы – только искры Мысли, не более. Сама себя собою испытуя, она родит вас от избытка сил и кормит вас – своей же силой!
– Настанет день – в груди моей сольются в одно великое и творческое пламя мир чувства моего с моей бессмертной Мыслью, и этим пламенем я выжгу из души все темное, жестокое и злое, и буду я подобен тем богам, что Мысль моя творила и творит!
– Всё в Человеке – всё для Человека!»
Вот снова, величавый и свободный, подняв высоко гордую главу, он медленно, но твердыми шагами идет по праху старых предрассудков, один в седом тумане заблуждений, за ним – пыль прошлого тяжелой тучей, а впереди – стоит толпа загадок, бесстрастно ожидающих его.
Они бесчисленны, как звезды в бездне неба, и Человеку нет конца пути!
Так шествует мятежный Человек – вперед! и – выше! всё – вперед! и – выше!
На дне
Посвящаю Константину Петровичу Пятницкому
М. Горький
Действующие лица:
М и х а и л И в а н о в К о с т ы л е в, 54 года, содержатель ночлежки.
В а с и л и с а К а р п о в н а, его жена, 26 лет.
Н а т а ш а, ее сестра, 20 лет.
М е д в е д е в, их дядя, полицейский, 50 лет.
В а с ь к а П е п е л, 28 лет.
К л е щ, А н д р е й М и т р и ч, слесарь, 40 лет.
А н н а, его жена, 30 лет.
Н а с т я, девица, 24 года.
К в а ш н я, торговка пельменями, под 40 лет.
Б у б н о в, картузник, 45 лет.
Б а р о н, 33 года.
С а т и н, А к т е р – приблизительно одного возраста: лет под 40.
Л у к а, странник, 60 лет.
А л е ш к а, сапожник, 20 лет.
К р и в о й З о б, Т а т а р и н – крючники.
Несколько босяков без имен и речей.
Акт первый
Подвал, похожий на пещеру. Потолок – тяжелые, каменные своды, закопченные, с обвалившейся штукатуркой. Свет – от зрителя и, сверху вниз, – из квадратного окна с правой стороны. Правый угол занят отгороженной тонкими переборками комнатой Пепла, около двери в эту комнату – нары Бубнова. В левом углу – большая русская печь, в левой, каменной, стене – дверь в кухню, где живут Квашня, Барон, Настя. Между печью и дверью у стены – широкая кровать, закрытая грязным ситцевым пологом. Везде по стенам – нары. На переднем плане у левой стены – обрубок дерева с тисками и маленькой наковальней, прикрепленными к нему, и другой, пониже первого. На последнем – перед наковальней – сидит Клещ, примеряя ключи к старым замкам. У ног его – две большие связки разных ключей, надетых на кольца из проволоки, исковерканный самовар из жести, молоток, подпилки. Посредине ночлежки – большой стол, две скамьи, табурет, все – некрашеное и грязное. За столом, у самовара, Квашня – хозяйничает, Барон жует черный хлеб и Настя, на табурете, читает, облокотясь на стол, растрепанную книжку. На постели, закрытая пологом, кашляет Анна. Бубнов, сидя на нарах, примеряет на болванке для шапок, зажатой в коленях, старые, распоротые брюки, соображая, как нужно кроить. Около него – изодранная картонка из-под шляпы – для козырьков, куски клеенки, тряпье. Сатин только что проснулся, лежит на нарах и – рычит. На печке, невидимый, возится и кашляет Актер.
Начало весны. Утро.
Б а р о н. Дальше!
К в а ш н я. Не-ет, говорю, милый, с этим ты от меня поди прочь. Я, говорю, это испытала… и теперь уж – ни за сто печеных раков – под венец не пойду!
Б у б н о в (Сатину). Ты чего хрюкаешь?
Сатин рычит.
К в а ш н я. Чтобы я, – говорю, – свободная женщина, сама себе хозяйка, да кому-нибудь в паспорт вписалась, чтобы я мужчине в крепость себя отдала – нет! Да будь он хоть принц американский – не подумаю замуж за него идти.
К л е щ. Врешь!
К в а ш н я. Чего-о?
К л е щ. Врешь. Обвенчаешься с Абрамкой…
Б а р о н (выхватив у Насти книжку, читает название). «Роковая любовь»… (Хохочет.)
Н а с т я я (протягивая руку). Дай… отдай! Ну… не балуй!
Барон смотрит на нее, помахивая книжкой в воздухе.
К в а ш н я (Клещу). Козел ты рыжий! Туда же – врешь! Да как ты смеешь говорить мне такое дерзкое слово?
Б а р о н (ударяя книгой по голове Настю). Дура ты, Настька…
Н а с т я (отнимает книгу). Дай…
К л е щ. Велика барыня!.. А с Абрамкой ты обвенчаешься… только того и ждешь…
К в а ш н я. Конечно! Еще бы… как же! Ты вон заездил жену-то до полусмерти…
К л е щ. Молчать, старая собака! Не твое это дело…
К в а ш н я. А-а! Не терпишь правды!
Б а р о н. Началось! Настька – ты где?
Н а с т я (не поднимая головы). А?… Уйди!
А н н а (высовывая голову из-за полога). Начался день! Бога ради… не кричите… не ругайтесь вы!
К л е щ. Заныла!
А н н а. Каждый божий день! Дайте хоть умереть спокойно!..
Б у б н о в. Шум – смерти не помеха…
К в а ш н я (подходя к Анне). И как ты, мать моя, с таким злыднем жила?
А н н а. Оставь… отстань…
К в а ш н я. Ну-ну! Эх ты… терпеливица!.. Что, не легче в груди-то?
Б а р о н. Квашня! На базар пора…
К в а ш н я. Идем, сейчас! (Анне). Хочешь – пельмешков горяченьких дам?
А н н а. Не надо… спасибо! Зачем мне есть?
К в а ш н я. А ты – поешь. Горячее – мягчит. Я тебе в чашку отложу и оставлю… захочешь когда, и покушай! Идем, барин… (Клещу.) У, нечистый дух… (Уходит в кухню.)
А н н а (кашляя). Господи…
Б а р о н (тихонько толкает Настю в затылок). Брось… дуреха!
Н а с т я (бормочет). Убирайся… я тебе не мешаю.
Барон, насвистывая, уходит за Квашней.
С а т и н (приподнимаясь на нарах). Кто это бил меня вчера?
Б у б н о в. А тебе не все равно?…
С а т и н. Положим – так… А за что били?
Б у б н о в. В карты играл?
С а т и н. Играл…
Б у б н о в. За это и били…
С а т и н. М-мерзавцы…
А к т е р (высовывая голову с печи). Однажды тебя совсем убьют… до смерти…
С а т и н. А ты – болван.
А к т е р. Почему?
С а т и н. Потому что – дважды убить нельзя.
А к т е р (помолчав). Не понимаю… почему – нельзя?
К л е щ. А ты слезай с печи-то да убирай квартиру… чего нежишься?
А к т е р. Это дело не твое…
К л е щ. А вот Василиса придет – она тебе покажет, чье дело…
А к т е р. К черту Василису! Сегодня баронова очередь убираться… Барон!
Б а р о н (выходя из кухни). Мне некогда убираться… я на базар иду с Квашней.
А к т е р. Это меня не касается… иди хоть на каторгу… а пол мести твоя очередь… я за других не стану работать…
Б а р о н. Ну, черт с тобой! Настёнка подметет… Эй, ты, роковая любовь! Очнись! (Отнимает книгу у Насти.)
Н а с т я (вставая). Что тебе нужно? Дай сюда! Озорник! А еще – барин…
Б а р о н (отдавая книгу). Настя! Подмети пол за меня – ладно?
Н а с т я (уходя в кухню). Очень нужно… как же!
К в а ш н я (в двери из кухни – Барону). А ты – иди! Уберутся без тебя… Актер! тебя просят, – ты и сделай… не переломишься, чай!
А к т е р. Ну… всегда я… не понимаю…
Б а р о н (выносит из кухни на коромысле корзины. В них – корчаги, покрытые тряпками). Сегодня что-то тяжело…
С а т и н. Стоило тебе родиться бароном…
К в а ш н я (Актеру). Ты смотри же, – подмети! (Выходит в сени, пропустив вперед себя Барона.)
А к т е р (слезая с печи). Мне вредно дышать пылью. (С гордостью). Мой организм отравлен алкоголем… (Задумывается, сидя на нарах.)
С а т и н. Организм… органон…
А н н а. Андрей Митрич…
К л е щ. Что еще?
А н н а. Там пельмени мне оставила Квашня… возьми, поешь.
К л е щ (подходя к ней). А ты – не будешь?
А н н а. Не хочу… На что мне есть? Ты – работник… тебе – надо…
К л е щ. Боишься? Не бойся… может, еще…
А н н а. Иди, кушай! Тяжело мне… видно, скоро уж…
К л е щ (отходя). Ничего… может – встанешь… бывает! (Уходит в кухню.)
А к т е р (громко, как бы вдруг проснувшись). Вчера, в лечебнице, доктор сказал мне: ваш, говорит, организм – совершенно отравлен алкоголем…
С а т и н (улыбаясь). Органон…
А к т е р (настойчиво). Не органон, а ор-га-ни-зм…
С а т и н. Сикамбр…
А к т е р (машет на него рукой). Э, вздор! Я говорю – серьезно… да. Если организм – отравлен… значит – мне вредно мести пол… дышать пылью…
С а т и н. Макробиотика… ха!
Б у б н о в. Ты чего бормочешь?
С а т и н. Слова… А то еще есть – транс-сцедентальный…
Б у б н о в. Это что?
С а т и н. Не знаю… забыл…
Б у б н о в. А к чему говоришь?
С а т и н. Так… Надоели мне, брат, все человеческие слова… все наши слова – надоели! Каждое из них слышал я… наверное, тысячу раз…
А к т е р. В драме «Гамлет» говорится: «Слова, слова, слова!» Хорошая вещь… Я играл в ней могильщика…
К л е щ (выходя из кухни). Ты с метлой играть скоро будешь?
А к т е р. Не твое дело (Ударяет себя в грудь рукой.) «Офелия! О… помяни меня в твоих молитвах!..»
За сценой, где-то далеко, – глухой шум, крики, свисток полицейского.
Клещ садится за работу и скрипит подпилком.
С а т и н. Люблю непонятные, редкие слова… Когда я был мальчишкой… служил на телеграфе… я много читал книг…
Б у б н о в. А ты был и телеграфистом?
С а т и н. Был… (Усмехаясь.) Есть очень хорошие книги… и множество любопытных слов… Я был образованным человеком… знаешь?
Б у б н о в. Слыхал… сто раз! Ну и был… эка важность!.. Я вот – скорняк был… свое заведение имел… Руки у меня были такие желтые – от краски: меха подкрашивал я, – такие, брат, руки были желтые – по локоть! Я уж думал, что до самой смерти не отмою… так с желтыми руками и помру… А теперь вот они, руки… просто грязные… да!
С а т и н. Ну и что же?
Б у б н о в. И больше ничего…
С а т и н. Ты это к чему?
Б у б н о в. Так… для соображения… Выходит: снаружи как себя ни раскрашивай, все сотрется… все сотрется, да!
С а т и н. А… кости у меня болят!
А к т е р (сидит, обняв руками колени). Образование – чепуха, главное – талант. Я знал артиста… он читал роли по складам, но мог играть героев так, что… театр трещал и шатался от восторга публики…
С а т и н. Бубнов, дай пятачок!
Б у б н о в. У меня всего две копейки…
А к т е р. Я говорю – талант, вот что нужно герою. А талант – это вера в себя, в свою силу…
С а т и н. Дай мне пятак, и я поверю, что ты талант, герой, крокодил, частный пристав… Клещ, дай пятак!
К л е щ. Пошел к черту! Много вас тут…
С а т и н. Чего ты ругаешься? Ведь у тебя нет ни гроша, я знаю…
А н н а. Андрей Митрич… Душно мне… трудно…
К л е щ. Что же я сделаю?
Б у б н о в. Дверь в сени отвори…
К л е щ. Ладно! Ты сидишь на нарах, а я – на полу… пусти меня на свое место, да и отворяй… а я и без того простужен…
Б у б н о в (спокойно). Мне отворять не надо… твоя жена просит…
К л е щ (угрюмо). Мало ли кто чего попросил бы…
С а т и н. Гудит у меня голова… эх! И зачем люди бьют друг друга по башкам?
Б у б н о в. Они не только по башкам, а и по всему прочему телу. (Встает.) Пойти, ниток купить… А хозяев наших чего-то долго не видать сегодня… словно издохли. (Уходит.)
Анна кашляет. Сатин, закинув руки под голову, лежит неподвижно.
А к т е р (тоскливо осмотревшись вокруг, подходит к Анне). Что? Плохо?
А н н а. Душно.
А к т е р. Хочешь – в сени выведу? Ну, вставай. (Помогает женщине подняться, накидывает ей на плечи какую-то рухлядь и, поддерживая, ведет в сени.) Ну-ну… твердо! Я – сам больной… отравлен алкоголем…
К о с т ы л е в (в дверях). На прогулку? Ах, и хороша парочка, баран да ярочка…
А к т е р. А ты – посторонись… видишь – больные идут?…
К о с т ы л е в. Проходи, изволь… (Напевая под нос что-то божественное, подозрительно осматривает ночлежку и склоняет голову налево, как бы прислушиваясь к чему-то в комнате Пепла.)
Клещ ожесточенно звякает ключами и скрипит подпилком, исподлобья следя за хозяином.
Скрипишь?
К л е щ. Чего?
К о с т ы л е в. Скрипишь, говорю?
Пауза.
А-а… того… что бишь я хотел спросить? (Быстро и негромко.) Жена не была здесь?
К л е щ. Не видал…
К о с т ы л е в (осторожно подвигаясь к двери в комнату Пепла) Сколько ты у меня за два-то рубля в месяц места занимаешь! Кровать… сам сидишь… н-да! На пять целковых места, ей-богу! Надо будет накинуть на тебя полтинничек…
К л е щ. Ты петлю на меня накинь да задави… Издохнешь скоро, а все о полтинниках думаешь…
К о с т ы л е в. Зачем тебя давить? Кому от этого польза? Господь с тобой, живи, знай, в свое удовольствие… А я на тебя полтинку накину, – маслица в лампаду куплю… и будет перед святой иконой жертва моя гореть… И за меня жертва пойдет, в воздаяние грехов моих, и за тебя тоже. Ведь сам ты о грехах своих не думаешь… ну вот… Эх, Андрюшка, злой ты человек! Жена твоя зачахла от твоего злодейства… никто тебя не любит, не уважает… работа твоя скрипучая, беспокойная для всех…
К л е щ (кричит). Ты что меня… травить пришел?
Сатин громко рычит.
К о с т ы л е в (вздрогнув). Эк ты, батюшка…
А к т е р (входит). Усадил бабу в сенях, закутал…
К о с т ы л е в. Экой ты добрый, брат! Хорошо это… это зачтется все тебе…
А к т е р. Когда?
К о с т ы л е в. На том свете, братик… там все, всякое деяние наше усчитывают…
А к т е р. А ты бы вот здесь наградил меня за доброту…
К о с т ы л е в. Это как же я могу?
А к т е р. Скости половину долга…
К о с т ы л е в. Хе-хе! Ты все шутишь, милачок, все играешь… Разве доброту сердца с деньгами можно равнять? Доброта – она превыше всех благ. А долг твой мне – это так и есть долг! Значит, должен ты его мне возместить… Доброта твоя мне, старцу, безвозмездно должна быть оказана…
А к т е р. Шельма ты, старец… (Уходит в кухню.)
Клещ встает и уходит в сени.
К о с т ы л е в. (Сатину). Скрипун-то? Убежал, хе-хе! Не любит он меня…
С а т и н. Кто тебя – кроме черта – любит?…
К о с т ы л е в (посмеиваясь). Экой ты ругатель! А я вас всех люблю… я понимаю, братия вы моя несчастная, никудышная, пропащая… (Вдруг, быстро.) А… Васька – дома?
С а т и н. Погляди…
К о с т ы л е в (подходит к двери и стучит). Вася!
Актер появляется в двери из кухни. Он что-то жует.
П е п е л. Кто это?
К о с т ы л е в. Это я… я, Вася.
П е п е л. Что надо?
К о с т ы л е в (отодвигаясь). Отвори…
С а т и н (не глядя на Костылева). Он отворит, а она – там…
Актер фыркает.
К о с т ы л е в (беспокойно, негромко). А? Кто – там? Ты… что?
С а т и н. Чего? Ты – мне говоришь?
К о с т ы л е в. Ты что сказал?
С а т и н. Это я так… про себя…
К о с т ы л е в. Смотри, брат! Шути в меру… Да! (Сильно стучит в дверь.) Василий!..
П е п е л (отворяя дверь). Ну? Чего беспокоишь?
К о с т ы л е в (заглядывая в комнату). Я… видишь – ты…
П е п е л. Деньги принес?
К о с т ы л е в. Дело у меня к тебе…
П е п е л. Деньги – принес?
К о с т ы л е в. Какие? Погоди…
П е п е л. Деньги, семь рублей, за часы – ну?
К о с т ы л е в. Какие часы, Вася?… Ах, ты…
П е п е л. Ну, ты гляди! Вчера, при свидетелях, я тебе продал часы за десять рублей… три – получил, семь – подай! Чего глазами хлопаешь? Шляется тут, беспокоит людей… а дела своего не знает…
К о с т ы л е в. Ш-ш! Не сердись, Вася… Часы – они…
С а т и н. Краденые…
К о с т ы л е в (строго). Я краденого не принимаю… как ты можешь…
П е п е л (берет его за плечо). Ты – зачем меня встревожил? Чего тебе надо?
К о с т ы л е в. Да… мне – ничего… я уйду… если ты такой…
П е п е л. Ступай, принеси деньги!
К о с т ы л е в (уходит). Экие грубые люди! Ай-яй…
А к т е р. Комедия!
С а т и н. Хорошо! Это я люблю…
П е п е л. Чего он тут?
С а т и н (смеясь). Не понимаешь? Жену ищет… И чего ты не пришибешь его, Василий?!
П е п е л. Стану я из-за такой дряни жизнь себе портить…
С а т и н. А ты – умненько. Потом – женись на Василисе… хозяином нашим будешь…
П е п е л. Велика радость! Вы не токмо все мое хозяйство, а и меня, по доброте моей, в кабаке пропьете… (Садится на нары.) Старый черт… разбудил… А я – сон хороший видел: будто ловлю я рыбу, и попал мне – огромаднейший лещ! Такой лещ, – только во сне эдакие и бывают… И вот я его вожу на удочке и боюсь, – леса оборвется! И приготовил сачок… вот, думаю, сейчас…
С а т и н. Это не лещ, а Василиса была…
А к т е р. Василису он давно поймал…
П е п е л (сердито). Подите вы к чертям… да и с ней вместе!
К л е щ (входит из сеней). Холодище… собачий…
А к т е р. Ты что же Анну не привел? Замерзнет…
К л е щ. Ее Наташка в кухню увела к себе…
А к т е р. Старик – выгонит.
К л е щ (садясь работать). Ну… Наташка приведет…
С а т и н. Василий. Дай пятак…
А к т е р (Сатину). Эх ты… пятак! Вася! Дай нам двугривенный…
П е п е л. Надо скорее дать… пока рубля не просите… на!
С а т и н. Гиблартарр! Нет на свете людей лучше воров!
К л е щ (угрюмо). Им легко деньги достаются… Они – не работают…
С а т и н. Многим деньги легко достаются, да немногие легко с ними расстаются… Работа? Сделай так, чтоб работа была мне приятна – я, может быть, буду работать… да! Может быть! Когда труд – удовольствие, жизнь – хороша! Когда труд – обязанность, жизнь – рабство! (Актеру.) Ты, Сарданапал! Идем…
А к т е р. Идем, Навухудоноссор! Напьюсь – как… сорок тысяч пьяниц…
Уходят.
П е п е л (зевая). Что, как жена твоя?
К л е щ. Видно, скоро уж…
Пауза.
П е п е л. Смотрю я на тебя, – зря ты скрипишь.
К л е щ. А что делать?
П е п е л. Ничего…
К л е щ. А как есть буду?
П е п е л. Живут же люди…
К л е щ. Эти? Какие они люди? Рвань, золотая рота… люди! Я – рабочий человек… мне глядеть на них стыдно… я с малых лет работаю… Ты думаешь – я не вырвусь отсюда? Вылезу… кожу сдеру, а вылезу… Вот, погоди… умрет жена… Я здесь полгода прожил… а все равно как шесть лет…
П е п е л. Никто здесь тебя не хуже… напрасно ты говоришь…
К л е щ. Не хуже! Живут без чести, без совести…
П е п е л (равнодушно). А куда они – честь, совесть? На ноги, вместо сапогов, не наденешь ни чести, ни совести… Честь-совесть тем нужна, у кого власть да сила есть…
Б у б н о в (входит). У-у… озяб!
П е п е л. Бубнов! У тебя совесть есть?
Б у б н о в. Чего-о? Совесть?
П е п е л. Ну да!
Б у б н о в. На что совесть? Я – не богатый…
П е п е л. Вот и я то же говорю: честь-совесть богатым нужна, да! А Клещ ругает нас, нет, говорит, у нас совести…
Б у б н о в. А он что – занять хотел?
П е п е л. У него – своей много…
Б у б н о в. Значит, продает? Ну, здесь этого никто не купит. Вот картонки ломаные я бы купил… да и то в долг…
П е п е л (поучительно). Дурак ты, Андрюшка! Ты бы, насчет совести, Сатина послушал… а то – Барона…
К л е щ. Не о чем мне с ними говорить…
П е п е л. Они – поумнее тебя будут… хоть и пьяницы…
Б у б н о в. А кто пьян да умен – два угодья в нем…
П е п е л. Сатин говорит: всякий человек хочет, чтобы сосед его совесть имел, да никому, видишь, не выгодно иметь-то ее… И это – верно…
Наташа входит. За нею – Лука с палкой в руке, с котомкой за плечами, котелком и чайником у пояса.
Л у к а. Доброго здоровья, народ честной!
П е п е л (приглаживая усы). А-а, Наташа!
Б у б н о в (Луке). Был честной, да позапрошлой весной…
Н а т а ш а. Вот – новый постоялец…
Л у к а. Мне – все равно! Я и жуликов уважаю, по-моему, ни одна блоха – не плоха: все – черненькие, все – прыгают… так-то. Где тут, милая, приспособиться мне?
Н а т а ш а (указывая на дверь в кухню). Туда иди, дедушка…
Л у к а. Спасибо, девушка! Туда, так туда… Старику – где тепло, там и родина…
П е п е л. Какого занятного старичишку-то привели вы, Наташа…
Н а т а ш а. Поинтереснее вас… Андрей! Жена твоя в кухне у нас… ты, погодя, приди за ней.
К л е щ. Ладно… приду…
Н а т а ш а. Ты бы, чай, теперь поласковее с ней обращался… ведь уж недолго…
К л е щ. Знаю…
Н а т а ш а. Знаешь… Мало знать, ты – понимай. Ведь умирать-то страшно…
П е п е л. А я вот – не боюсь…
Н а т а ш а. Как же!.. Храбрость…
Б у б н о в (свистнув). А нитки-то гнилые…
П е п е л. Право – не боюсь! Хоть сейчас – смерть приму! Возьмите вы нож, ударьте против сердца… умру – не охну! Даже – с радостью, потому что – от чистой руки…
Н а т а ш а (уходит). Ну, вы другим уж зубы-то заговаривайте.
Б у б н о в (протяжно). А ниточки-то гнилые…
Н а т а ш а (у двери в сени). Не забудь, Андрей, про жену…
К л е щ. Ладно…
П е п е л. Славная девка!
Б у б н о в. Девица – ничего…
П е п е л. Чего она со мной… так? Отвергает… Все равно ведь – пропадет здесь…
Б у б н о в. Через тебя пропадет…
П е п е л. Зачем – через меня? Я ее – жалею…
Б у б н о в. Как волк овцу…
П е п е л. Врешь ты! Я очень… жалею ее… Плохо ей тут жить… я вижу…
К л е щ. Погоди, вот Василиса увидит тебя в разговоре с ней…
Б у б н о в. Василиса? Н-да, она своего даром не отдаст… баба – лютая…
П е п е л (ложится на нары). Подите вы к чертям оба… пророки!
К л е щ. Увидишь… погоди!..
Л у к а (в кухне, напевает). Середь но-очи… пу-уть-дорогу не-е видать…
К л е щ (уходя в сени). Ишь, воет… тоже…
