Максим Горький
Мужик
Простите – я, кажется, утомил вас, господа…
Он стал озабоченно серьезен и как-то сух со всеми. Скоро он простился и ушел. С ним ушел и доктор. Оставшиеся у Варвары Васильевны с жаром принялись говорить о Шебуеве. Сначала Варвара Васильевна сердито и с упреком стала читать нотацию Суркову за его нелепое поведение. – В какое дикое положение поставили вы всех нас вашей… дерзкой выходкой! Человек новый…
– Ох, это не новый человек! – вскричал Сурков. – Клянусь вам – это старый человек! Он, несомненно, родня Соломину – Штольцу и другим положительным людям…
– Не то! – сказал Малинин. – Нет, в нем есть свое, оригинальное…
– Не может этого быть! – кричал Сурков. – В России оригинальные люди от женщин не рождаются, – их выдумывают литераторы…
– Вы по обыкновению шутите, – заговорил Хребтов, потирая руки, – а человек этот заслуживает серьезного внимания. Он – деловой человек, вот увидите…
– Деловой? О, да! Этого не отвергаю… Он – несомненно деловой человек… И я согласен – в нем что-то есть, но я думаю, что это что-то не новое, а старое… быть может, только одетое по моде. Посмотрим!.. Я буду следить за каждым его шагом… А не замечаете ли вы, что он похож на тощую фараонову корову?
– Фараоновых коров я не видал, – загудел Кирмалов, – а глаза у этого господина мне не того… не по душе… Господин – интересный… когда он говорит – я ничего… даже уважаю… А ткнет он глазами – уважение вон, и становится мне… не по себе как-то.
– И мне что-то не нравится в нем… Но я его… кажется, даже люблю… – задумчиво сказал Малинин и обратился к Варваре Васильевне; – Вам нравится?
– Да, – ответила она, не взглянув на него.
Он улыбнулся и замолчал.
Сурков стал прощаться, извиняясь за свое поведение пред хозяйкой.
– Владычица сердца моего! Не судите меня строго… Ваши укоризненные взгляды вонзаются мне в душу сосновыми занозами…
– Будете вы когда-либо серьезным человеком? – с улыбкой спросила его она.
– Я? Никогда! – с жаром вскричал Сурков и ушел.
За ним ушли и Хребтов с Кирмаловым.
Оставшись одна с Павлом Ивановичем, она ласково, как мать на дитя, посмотрела на него и сказала:
– Ну, и вам пора…
– Уже?
– Пора, голубчик…
– Вы устали?
– Очень…
– Хорошо, я уйду…
Не глядя в лицо ей, он пожал ее руку и вышел, странно наклонив голову, как-то сгорбившись… А она, стол среди комнаты, посмотрела вслед ему, озабоченно нахмурив брови, и тихонько вздохнула…
С этого дня Сурков действительно стал следить за каждым шагом архитектора. Он знал всех в городе, всюду бывал, и это очень облегчало ему его капризную задачу. Являясь к Варваре Васильевне, он последовательно, со странной тщательностью и совершенно серьезно излагал день за днем всю жизнь Шебуева. Рассказывал, у кого бывает архитектор, о чем говорит и какое производит впечатление. Из его рассказов было можно сделать такой вывод:
Шебуев быстро завоевывает определенное положение в местном обществе купцов и деловых людей и приобретает среди них репутацию умного, знающего человека.
Рассказывая, Сурков хвастался своей способностью шпионить.
– Напрактикуюсь, – говорил он, – отшлифую свой талант и тогда предложу себя на службу в подлежащее ведомство…
Но в скором времени Сурков заметил, что доктор, ни на минуту не утрачивая свойственной ему солидности, начинает корректировать и даже – дополнять его сведения.
– Ба! – не преминул воскликнуть дерзкий юноша. – Однако не я один склонен к сыску… Должно быть, верно говорят, что в России много талантливых людей… но жаль, что они всегда кому-нибудь подражают…
Доктор сконфузился, потом обиделся, сказал несколько очень длинных фраз и – снова начал дополнять сведения Суркова.
Вскоре все знали, что Шебуев особенно близко сошелся с Марком Чечевицыным, одним из богатейших местных купцов. Этот купец получал ордена за свою благотворительную деятельность и постоянно судился из-за грошей с рабочими своего судостроительного завода, с матросами своих пароходов, с приказчиками. Он выстроил городу три прекрасные школы и приют для сирот, каждую весну устраивал для школьников катанья на пароходах с музыкой и обильным угощением, подарил городу обширное и ценное место под условием устроить на нем детский сад и вообще очень много делал для ребятишек. В то же время о нем знали, что он носит сапоги до поры, пока они совершенно не развалятся, отдает их по пяти раз чинить и во всем для себя скуп до смешного. Он же пожертвовал сто тысяч рублей на ремонт и расширение больницы для душевнобольных в память о сыне своем, который вообразил, что у него в голове и в животе ерши развелись, в припадке умоисступления разбил о печку череп свой и – умер. Капитал у купца был огромный, считался миллионами, а единственный наследник Чечевицына – его племянник – служил у него конторщиком при заводе на тридцати рублях жалованья.
Шебуев постоянно бывал у этого старика, ездил с ним по городу в его тяжелом, старомодном экипаже, запряженном парой больших жирных лошадей, и, приходя к Варваре Васильевне, отзывался о купце как-то двусмысленно, со снисхождением к нему, которое очень не нравилось всем.
– Вы говорите прямо – дерет Маркушка шкуру с живых людей или не дерет? – спросил Кирмалов, угрюмо уставив свои глаза на лицо Шебуева, Шебуев пожал плечами и спокойно сказал:
– Дерет, конечно… И не может не драть, заметьте…
– Почему?
– Природа…
– Какая природа?
– Волчья, хищная.
– А мораль?
– Откуда у него может быть мораль?
– Позвольте! В ад верит?
– Кажется, верит…
– Стало быть, имеет мораль… стало быть, благотворит со страха…
– Возможно… Но для меня неважно, почему именно он благотворит…
Важно то, что он добровольно сбрасывает обществу известный процент с капитала…
– Да ведь это – колокола… Ведь это для звона о его доброте, для заглушения голосов правды…
– Вашего голоса этот звон не заглушит. Да, наконец, даже маленький грешок вызывает больший шум, чем крупный праведный поступок…
Эта терпимость производила в кружке Любимовой впечатление, очень нелестное для Шебуева. Его быстрые успехи – среди купцов всех поражали и в то же время усиливали подозрительное и недоверчивое отношение к нему среди интеллигентных кружков, которые он посещал всё чаще, но уже явно отдавая предпочтение кружку Варвары Васильевны. И всюду среди интеллигенции он продолжал возбуждать общее раздражение против себя, сталкиваясь со всеми во взглядах, относясь со скептической усмешкой к установившимся мнениям и постоянно стараясь доказать их практическую неприменимость.
– Американец! – с усмешкой говорили о нем. – Посмотрим, что будет дальше…
Так прошло еще с год времени. Шебуев всё преуспевал, а интеллигенция присматривалась к нему.
И вот в местной газете появилась заметка, извещавшая читателей, что «наш известный благотворитель, коммерции советник Марк Федорович Чечевицын» решил выстроить в городе «народный дом». В верхнем этаже этого дома предполагается устроить чайную, столовую и помещение для ночлега на триста человек, а в нижнем – большой зал для детских игр в зимнее время, – нечто вроде яслей. Далее сообщалось, что проект дома уже разрабатывается городским архитектором Шебуевым, который и будет строить здание.
– Это вы его настроили? – спросила Варвара Васильевна Шебуева, когда он пришел к ней. Спрашивая, она смотрела в глаза ему как-то особенно пристально и прямо.
– Я, – ответил он.
– Ну… я вас от души поздравляю… Это мне нравится…
Она улыбнулась ему хорошей, одобряющей улыбкой.
– Спасибо… сердечное спасибо вам! – отозвался он и даже поклонился ей. – Я рассчитывал на большее… Но пока – только… А нужно все-таки не это… Нужен театр, библиотека и читальня… И это будет… Старик не жалеет денег, но он не может понять… он боится театра… Но – это всё будет…
Лицо у него было недовольно, нахмурено, но глаза сверкали упрямо…
– Вы убеждены уже – будет?.. – спросила Варвара Васильевна, ласково глядя в лицо ему.
– Да, я убежден… Будет и театр и читальня… И это скоро решится…
– Вот бы славно! – с удовольствием воскликнула Любимова.
– Это будет… – еще раз твердо повторил архитектор.
Пришли Кирмалов и Хребтов и, когда узнали, что будет театр и читальня, оба искренно обрадовались.
– Это я понимаю, хе-хе-е! – потирая руки, взвизгивал Хребтов.
Было странно видеть этот почти детский восторг в его кривом и болезненном теле…
– Здорово! – гудел Кирмалов, тоже с удовольствием вращая глазами. – Театр – это штука! Я хор составлю из разных народов… вот! В антрактах буду былины на гуслях играть… вот! Я покажу кое-что! Такие красоты поднимем со дна-то жизни – небеса возвеселятся!
– На небесах, Егор, всегда хохочут, когда юродивые на земле восторгаются! – ободрил его вошедший в это время Сурков. – Поздравляю с завоеванием! – обратился он к Шебуеву. – А театрик-то вам не удался?
– Вы уже знаете? – сухо спросил архитектор.
– Как видите…
– Вот что, – отвернувшись от Суркова, сказал Шебуев певчему, – вы это серьезно сказали о хоре?
– А то как? Да я вам таких певцов соберу…
– А можете вы устроить духовное пение?
– Я? Да духовное-то еще скорее можно… Духовное! В нем такие красоты есть…
– Театр тоже скоро будет, Владимир Ильич! – сказал Шебуев Суркову. – Скорее, чем я думал…
– Верю… И понимаю – вы Чечевицына на духовном пении поймаете.
Одобряю…
– Ты всё шутки шутишь! – свирепо взглянув на Суркова, сказал Кирмалов. – А тут отверзаются двери… и человек, доселе видавший лишь пакость, ныне может лицезреть красоту… Чучело!
– Егор, не говори высоким стилем! А большого труда стоило вам, Аким Андреевич, наладить это дело?
– Немалого…
– Но вы довольны?
– Нет…
– Бедняга Чечевицын!
Шебуев мельком взглянул на хозяйку и промолчал, лишь на скулах у него явились красные пятна. Скоро он ушел, такой же недовольный и угрюмый, каким явился.
– Нет, – воскликнул Хребтов, проводив его, – этот человек… мне нравится… А?
– Вы как будто не совсем твердо уверены в этом? – спросил Сурков.
– Н-не совсем? Гм… чёрт знает…
– А я совсем уверен, – объявил Кирмалов.
– Неужели и его длинные руки нравятся тебе, Егор?
– Руки? – Кирмалов задумался немножко. – Что ж руки? Коли работают, то хороши… А прочее – эстетика… И чего ты все намекаешь? – вдруг рассердился он.
– Да, Владимир Ильич, – сказала хозяйка, – вы его… травите… Зачем?
Для этого мало не любить человека… Вы посмотрите, как он одинок…
– О, пусть не беспокоит вас его одиночество! – воскликнул Сурков значительно и насмешливо. – Он скоро приобретет себе хорошего, очень хорошего друга!
Варвара Васильевна спокойно посмотрела на него и, красивым жестом руки перебросив свою косу с груди за плечо, сказала:
– Да, это возможно…
II
На одной из площадей города ломали большой каменный дом – старые казармы, купленные Марком Чечевицыным.
Длинный двухэтажный корпус, со множеством труб на крыше, был весь обставлен лесами, – издали он казался опутанным серой паутиной. Из окон на площадь вырывались густые облака пыли; она тяжелым туманом носилась в воздухе, и всё вокруг побелело от нее. Часть железа с крыши уже была сорвана, и обнаженные стропила высунулись, как ребра скелета.
На лесах шумно возились плотники, – раздавался стук топоров, шипела и взвизгивала пила; кровельщики, ползая по крыше, отдирали листы железа и бросали их вниз, – железо, падая, изгибалось в воздухе и гремело, а ударяясь о землю, покрывало все звуки воющим грохотом. В доме что-то трещало, сыпалось, падало; вместе с пылью из окон, похожих на дымящиеся раны, высовывались какие-то доски; плотники подхватывали их и куда-то тащили эти изломанные кости старого дома.
Пыль, точно иней, осела на бородах и одеждах рабочих; от нее все они поседели и хотя задыхались в ней, но работал споро и весело, ибо работа разрушения – приятная и легкая работа.
И день был веселый – ясный и ласковый день ранней весны. На площади, в десятке сажен от разрушаемого дома, раскинулся небольшой садик, и почки на деревьях в нем уже готовы были распуститься. Из клочьев рыжей прошлогодней травы пробивались к свету нежно-зеленые стрелки, и всюду – в воздухе и на земле – чувствовался канун веселого праздника природы. По дорожкам сада гуляли дети. Бледные, заморенные зимою в душных комнатах, они ходили медленно и жмурились от яркого сияния солнца. А у низенькой решетки сада, упираясь в нее руками, стоял архитектор Шебуев и, тихонько посвистывая сквозь зубы, сосредоточенно смотрел, как ломают дом. Его черное пальто из толстого драпа было выпачкано известью и на фуражке, с инженерным знаком, осела пыль.
– На-а подъе-о-о-м берем да-о-о-о! – дружно и громко пели внутри дома.
Раздался треск, тяжелый грохот, дом точно вздрогнул и, выдохнув из окон клубы пыли, окутался в мутную тучу…
– Дядя Осип! – заорал кто-то неистовым голосом.
И снова раздался стройный крик:
– По-оды-мем-ка еще-о разок!
И архитектор высвистывал этот напев, наблюдая, как маленькие фигурки людей разрушают огромное здание.
На площадь тяжело въехала старомодная колесница Марка Чечевицына и остановилась около сада. Большой и тучный купец в сюртуке, похожем на поддевку, и в сапогах бутылках медленно вылез из нее на мостовую, остановился и, приложив руку козырьком ко лбу, тоже стал смотреть на дом.
– Марк Федорович! – крикнул Шебуев, идя к нему.
Тот повернулся на крик, не отнимая руки от лица, и брюзгливо сказал хрипящим голосом:
– А, ты туг…
– Доброго здоровья!..
– Благодарствуй…
– Пойдемте в сад… на лавочку сядем…
– Можно…
Они подошли к решетке сада; Шебуев отворил калитку, посторонился и пропустил купца вперед себя.
– Ишь ты, детишек-то сколько высыпало! – сказал Чечевицын и, сняв с головы картуз, провел по лысине большим желтым платком.
Лицо у купца было землистого цвета, пухлое и как бы недовольно надутое, но при виде детей оно дрогнуло, прояснилось и ожило. Отвисшая нижняя губа подтянулась, сложившись в улыбку; маленькие, серые, недоверчиво прищуренные глазки, под седыми бровями, заблестели умиленно и ласково.
Тяжело согнув спину, он медленно опустился на скамью и, продолжая смотреть на детей, говорил:
– Дать бы вот им по гривенничку на гостинцы… да, поди, нельзя? Не примут?
– Неловко, – сказал Шебуев, усмехаясь.
– Э-эх! Закавычки всё везде… это вот вы, образованные, человека стесняете! Неловко! А гривенник-от, глядишь бы, и освятился… оправдал бы себя-то…
– Ничего! На чем-нибудь другом оправдается…
– А надо оправдаться-то ему? – искоса взглянув на Шебуева беспокойными глазами, спросил купец.
– Всякая копейка должна быть оправдана или трудом, или добрым делом…
– Труда-то всё не признаешь за мной?..
– Я уж говорил с вами об этом, – неохотно сказал Шебуев. – То-то вот и есть, что говорил… Говорил и наговорил… Разбередил меня, а успокоить вот не можешь… А мне успокоиться надо – потому – помру скоро! Эх ты! – купец вздохнул, помолчал и снова начал ворчать своим брюзгливым голосом: – Так, стало быть, и остается – вроде транзитной станции был я на земле. Проходит через меня капитал, и лежит на мне, и дальше идет! А я – ни к чему? Только, значит, место одно? Одна задержка?
– Нет, это немножко не так! – сказал Шебуев, добродушно взглянув на купца.
– Чего уж там! Понимаю я… отвергаешь ты меня от жизни! У-ученый!
Очень вы безжалостные люди, ученые… Рассудили… Али я не человек, как все? На человека-то купцу скидки не будет? Нельзя?
Он вдруг тяжело повернулся к Шебуеву и, строго глядя на него, заговорил усиленным голосом:
– Ты, однако, не подумай, что я милости прошу… смотри!
– Ну вот ещё! Что это вы?
– То-то! Окромя бога, ни у кого милости нет… и никто ничего понимать не может, окромя бога… А что я говорю с тобой этак… по откровенности души – так это оттого, что нравишься ты мне… За жизнь твою нравишься… очень, брат, тяжелая жизнь была у тебя. Теперь ты много можешь нагрешить… оч-чень много! Но может всё тебе проститься за прошлую твою жизнь… Бог – он справедливый! И за твердый ум уважаю тебя… За ум, да… А первее всего в тебе – правду ты любишь… Это, брат, тоже зачтется… Кто ее любит, правду-то? Н-да-а… А ты любишь… и любишь – не боишься. И вот, что не боишься ты – очень это большая твоя заслуга будет перед господом! Так-то, Яким… – Он глубоко вздохнул, и в груди у него захрипело. Лицо Шебуева подергивалось, и на губах его мелькала острая усмешка. Купец, упираясь подбородком в грудь, угрюмо смотре в землю. Дышал он тяжело, и при каждом вздохе в груди – у него хрипело и шумело, как будто что-то постороннее попало туда и мешало дышать ему.
– Вот ты вчера говорил мне… дерзкости твои и всё это… умное твое… Как молотком, по голове меня, старика, стукал… И сидел я и думал про себя: «Зачем слушать это? Зачем знать? Не сказать ли мне человеку этому – тебе-то: „Уйди от меня прочь!“» Подумал, а не сказал… Не сказал… и ты это цени… Раздражатель ты человеческий! Э-эх! Господи, помилуй!..
Он замолчал и снова стал смотреть на детей, нахмурив свои седые клочковатые брови к поглаживая опухшей большой рукой белую бороду с какими-то желтыми волосками в ней. И рука у него тоже вся была покрыта жесткой рыжеватой шерстью; даже на суставах пальцев росли кустики шерсти.
Шебуев взглянул на эту руку, похожую на лапу зверя, и безучастно отвернулся в сторону. Лицо его стало спокойно, даже скучно, и лишь в глазах сверкало что-то подстрекающее, какое-то ожидание.
– А хорошо на детишек глядеть… – снова заговорил Чечевицын. – Что есть на свете лучше детей?.. Ничего нет, Яким, так и знай… Ничего… Умрем мы, а они жить будут… до-олго, много!.. И в ихней жизни беспорядка и склоки уж меньше будет, чем у нас теперь… Н-да-а! Много меньше! Потому, брат, жизнь-то год от году все больше к порядку идет… А от порядка в жизни и в человеке порядка больше будет – так?
– Так! – сказал Шебуев.
– Вот за то я и люблю детей, что они лучше нас с тобой будут… Вот это в них и есть главное самое… это в них и трогательно, что они лучше-то нас будут… это и привлекательно сердцу… И даже – боязно… Я вот иду по тротуару, и когда они навстречу бегут, – сторонюсь, дорогу им даю… А мне – шестьдесят три года, и губернатор первый кланяется… а? Хо-хо! Смешно… А вот поди-ка – сторонюсь… Потому – дети… Они будут, а я уж был, да вот весь вышел… Вон доктора-то говорят – за границу поезжай! Печенки-то у меня надорвались, слышь. Ты чего молчишь?
– Слушаю… Вы вот насчет порядка сказали… что всё к порядку идет…
Это – какой же порядок будет, по-вашему?
– А такой, что все люди правильно разделятся… каждый по своему месту… Это уж началось…
– Не видать что-то! – с сомнением сказал Шебуев, любопытно взглянув в лицо Чечевицына. – А ты гляди в оба – и увидишь… Купец-от всё множится да богатеет?
Верно?
– Верно…
– Вот видишь! А мужик становится умнее… себя понимать начал?
– Это откуда видно?
– Ты кто родом?
– Крестьянин… да-а, вот вы о чем!..
– Ну, разумеешь?.. Мало вас этаких развелось? И везде мужик шевелится, кверху лезет… даром что житье у него тяжелое…
– О-ой раз! Еще раз! Еще-о разик, еще раз! – разнесся в воздухе дружный крик рабочих.
– Ишь галдят… – заговорил Чечевицын. – Ты за границей бывал?
– Бывал! Недолго…
– Ну, что там – при работе поют?
– Иногда ноют…
– Лучше, чему нас? Поют-то, мол, лучше?
– Нет… едва ли… Там кричат.
– С натуги, значит… силы не хватает. А у нас вот поют… У нас силы вдоволь. У нас – все лучше… Эх, заболтался я с тобой… Ну, что – рад ты, что ломать начал?
– Мне чего же радоваться особенно? Работе – рад. Работать я люблю.
– Велика работа! Ходи да поглядывай… А не нравится мне эта твоя затея… как хочешь!
– Театр-то?
– Вот он самый… Разврат это… Пляс да песня, да смех… Что туг нужного для человека?
– Для человека, Марк Федорович, всё нужно! – внушительно, с уверенностью в голосе и на лице сказал Шебуев. – Нужно чтоб он и пел и плясал, нужно, чтоб смеялся, чтоб веселее жилось. Но театр не для одного веселья, он и для пользы… в театр будут ходить – в кабак не будут.
– И в церкву не будут, – кому нужно в церковь – театр ему дороги не загородит. А коли вы иначе думаете – значит, церковь не уважаете.
Вот, Яким Андреич, – сказал купец, пристально и с чувством, близким к почтению, глядя на строгое лицо Шебуева, – заговоришь ты вот этак и – удивишь меня даже до крайности! Ведь уж вижу, – я старый воробей, и меня не обманешь! – вижу, чувствую я, что не больно тебе до церкви дела много, а всё же говоришь ты верно про нее. Верно! Ничем дорогу к ней заставить нельзя… она – сила превыше всего, в ней бо господь обитает. Но ты-то как про нее правду знаешь?
– Я сам могу верить, могу и не верить, но ежели я во что верую, так уж крепко… И от других того же требую… Веришь, – ну, так не думай, что твоей вере чужой смех мешает, а коли ты это думаешь, стало быть, слабо веришь…
– И опять верно! – с удовольствием воскликнул Чечевицын. – Верно, умница! Или в божью силу верь, или в дьяволову…
– Вот видите…
– А все-таки театр этот твой – затея пустая… Вот разве для ребятишек устроишь в нем, как обещал… разное там, веселое… ну и пение духовное тоже…
– И детям и взрослым от этой затеи только польза будет, а вам – памятник на сто лет… Хороший памятник, поверьте! Выше всякой колокольни… От колокольни только звон, а из театра свет… Ведь вы согласились со мной, что чем больше человек видит, тем больше умнеет?
– Слыхал я это от тебя. И очень понимаю, что от ума человеку вреда не состоится… ежели ему воли не давать… Первее всего нужно, чтоб человек во всем сдерживать себя умел, да! И уж коли театр – пускай его! Дуй тебя горой!..
Чечевицын развеселился, глазки у него довольно заблестели, и даже его желтые щеки стали бурыми от оживления, а может быть, от воздуха весны и блеска солнца.
– Ну, я поеду на биржу… Поедем? Завтраком накормлю…
– Минуточку подождите, Марк Федорович, – озабоченно сказал Шебуев. – Есть у меня к вам большая просьба…
– Ну-у опять… Чего еще?
– Вот что – дайте мне денег…
– Э! А я думал – насчет этого всё…
Он кивнул головой на театр и, расстегнув сюртук на груди, сунул руку за пазуху, говоря:
– Сколько же тебе денег-то этих? Смотри, многого со мной нет…
– Мне нужно тридцать восемь тысяч… – спокойно сказал Шебуев, но скулы у него покраснели и глаза сузились в ожидании.
Чечевицын вынул руку из-за пазухи, тщательно застегнул сюртук, поглядел на архитектора и – удивленно протянул:
– Ого-го! Это ты… тово… ничего! Это, знаешь, кусок немалый… На кой те ляд такую уйму? Это на первый раз голому человеку можно шубенку сшить… да-а!
– Мне нужно тридцать восемь тысяч, – повторил Шебуев, понизив голос и не глядя на купца.
– Слыхал… цифра хорошая!.. В аккурат тридцать восемь? А не тридцать пять и не сорок? Верно счел?
В глазах купца искрился острый смешок, и губы у него вздрагивали.
– За тридцать пять я куплю здесь в уезде имение…
– Чье это?
– Скуратова…
– Мм… Сорок две он желает взять… Тридцать пять – это цена законная… Ничего цена… Только не тово, неважное это дело, помещичать-то. Какой ты помещик?
– Мне для ценза нужно…
– А! Вон оно что! Да ты, чудак, болотце у меня купи… У меня хорошее болотце есть – десятин около двухсот… лесок еловый… клюква, грибы-козляки там… вот те и поместье будет! По чину… хо-хо! И Скуратову будешь сосед притом же!
– Мне, Марк Федорович, необходимо Скуратове купить… Оно сразу в земство меня пустит…
– Пустит, – это что и говорить! Верно рассчитал, пустит… Ах, голова!
Верно всё у тебя… и очень ты этим побеждаешь!
– Дальше я соображаю так: болото ваше вы тоже мне продайте…
– Мм… И болото? Ах ты… пострели те горой! На что оно при Скуратове?
– Я завод сухой перегонки дерева устрою, лес сведу, а болото высушу…
– Правильно!.. Н-да-а… Вот оно как… Это будет… братец ты мой… это, Аким Андреевич, выйдет так, что Скуратово-то тогда тыщ около двухсот оценится… мм!..
Шебуев сложил руки ладонями вместе и, сунув их между колен, крепко стиснул колени. Чечевицын внимательно и серьезно поглядел на его широкую согнутую спину, на крепкую шею и покачал головой. Потом поджал губы, потрогал себя за бороду и, сбоку глядя на архитектора, заговорил, как бы рассуждая сам с собой:
– Земля там наклонна к реке… м-да… Ежели через большую дорогу канавочку проковырять – вода сбежит, верно! А я вот – дурак… Семнадцать лет владел, а не догадался… Вот она, наука-то… Нет, в ней тоже есть применимость… Что ни говори… Пес те возьми, а? Правильно! И заводишко у места будет… хм! Подвел рекой дощаничишко и грузи себе полегоньку… а в половодь – к самому заводу подъедешь… ловко! Эх, кабы не пора мне умирать! Кабы у меня печенки покрепче были… Взял бы я тебя, Аким Андреевич, в управляющие – получи двенадцать тыщ!
– А я пошел бы? – спокойно спросил Шебуев, не изменяя своей позы.
– Н-да-а… ты бы не пошел… хо-хо! Где тебе чужим делом править? Ах ты… сделай милость! Обидный для меня твой план, Аким Андреевич! Очень обидный… так вышло у нас, что вроде как ты меня дураком обругал… да-а… А я должен чувствовать, что правильно ругаешься…
– Ну так как же? Даете денег, Марк Федорович? – спросил Шебуев, выпрямившись и глядя купцу прямо в глаза.
– Денег-то? Это так нельзя… Это непорядок… так сразу и дай тебе!
Надо подумать… Надо очень подумать…
– Да ведь дело правильное!..
– Ну что ж? Твое дело… а деньги мои. Н-да… Так сразу нельзя…
«Дай!» – «Изволь!» Нет, этак не ведется…
Шебуев вдруг весело и искренно расхохотался.
– Да ведь дадите же!
Купец чмокнул губами и, как бы сам себе не веря, вскричал:
– А… дам! Ну те к лешему! Дам… живи! Вали! Не могу не помочь умному парню… Стыдно не помочь. Ах ты… Как не дашь? Только ты погоди… я подумаю… для прилику… Ну и прощай… прощай, брат! Уйти от тебя скорее, а то мильон выпросишь – хо-хо!
Чечевицын смеялся, щеки у него вздрагивали, и, встав со скамьи, он как-то нерешительно переступал с ноги на ногу. Но в глазах у него было что-то пораженное, какое-то смятение. Он похлопывал Шебуева по плечу большой пухлой лапой, и глазки его беспокойно бегали по твердому лицу Шебуева.
– Иду… еду на биржу… скоро двенадцать… уж не зову тебя: некогда завтракать-то, – говорил он, усмехаясь, и вдруг как бы против своего желания закончил свою речь; – А… а опасный человек, Яким Андреич… охо-хо какой!
М-много ты нагрешишь на земле… ей-богу, правда!
– Ничего, не бойтесь! – сказал Шебуев, спокойно тряхнув головой.
– Да я… не боюсь! Не сын ты мне… не сын… Прощай же!
– До свиданья!
Чечевицын пошел из сада, тяжело передвигая огромные ноги. Корпус его был странно неподвижен и похож на большую черную бочку. А Шебуев снова сел на лавку, крепко провел рукой по лицу и облегченно вздохнул. Но он не стер рукой с лица своего ни озабоченности, ни той неприятной и неприязненной усмешки, которой он проводил купца. Он и теперь с этой же улыбкой разглядывал землю пред собою, низко наклонив голову и не замечая, что по дорожке сада к нему тихо идет Малинин. Он вскинул голову уже тогда, как увидал пред собою ноги врача.
– А! Павел Иванович! – воскликнул он, и выражение его лица тотчас же стало искренно приветливым.
– Экую вы пылищу пустили! – сказал Малинин, пожимая его руку и указывая глазами на разрушаемый дом.
– Уж потерпите! Не водой же поливать этот ковчег ветхозаветный… Куда вы?
– Гуляю… Я уже давно здесь хожу… да вы тут с Чечевицыным сидели…
– Сидел…
Лицо Шебуева снова дрогнуло, и он с ожесточением и злорадно воскликнул:
– Заглотался, подавился, старый волк! Смерть чувствует и – подло трусит… га-адина!.. А я его всё наталкиваю на мысль о ней… И, ей-богу, мне приятно видеть, как он корчится от страха…
Малинин уже сел рядом с ним на скамью, но при этих словах вдруг поднялся и с крайним изумлением на лице взглянул в лицо архитектора.
– Что вы… так смотрите? – спросил Шебуев.
Видя, как слова его подействовали на Малинина, он вдруг осекся, даже смутился, и его злорадно сверкавшие глаза погасли. Он даже улыбался немножко конфузливо, но уже весело.
– Вы меня… – заговорил Малинин медленно, опускаясь на лавку и не сводя с него глаз, – вы страшно удивили меня…
– Уж вижу, вижу… но чем – не понимаю!
– Этой… жестокостью… Послушайте! Значит, вам среди них не легко?
– Какой вы наивный, Павел Иванович! – вздохнул Шебуев.
– Но вы всегда так защищаете их… и я думал – Чечевицын искренно нравится вам…
– Он? В нем есть кое-что… Он лучше других… А все они тем хороши, что жить умеют… звери! Хорошо знают цену жизни… Эх, Павел Иванович! Я сейчас этому Чечевицыну сражение проиграл… Глупо проиграл, знаете…
Обидно глупо… да! Нашло на меня что-то… бросился сразу, и… он мне не даст денег, старый чёрт!
Архитектор махнул рукой я замолчал. Малинин смотрел на него с сожалением и упреком.
– Что вы? – спросил архитектор. – Думаете – звереть начинаю? Нет еще… рано еще! Хотя среди них озвереешь… Я вот уже две недели не отдыхал от них… Сегодня вечером иду к Варваре Васильевне… Вы что такой бледный?..
– Не спал ночь…
– Стихи писали?
– Доклад о кладбищах…
– Бедняжка!
– Потом лег спать… но не спалось. В голове какая-то муть… Лежал, глядя в потолок, и, слушая, как бьется сердце, думал в такт его биению:
«Жизнь идет, жизнь идет!» Скучное занятие!
Павел Иванович не спеша достал папиросницу, закурил и, выпустив изо рта клуб дыма, стал следить, как дым колеблется и тает в воздухе.
– Н-да, вы избрали себе невеселую специальность, – сказал Шебуев, ласково поглядывая на его лицо.
– Это вы про санитарию?
– Нет, про мечтания…
В доме, сзади них, что-то с грохотом повалилось: раздались громкие крики, Лязг железа, дребезг стекол, и все звуки тучей поплыли над садом.
– О, чёрт… что там? – вскричал Малинин, побледнев и вскакивая со скамьи.
Шебуев взял его за рукав пальто и потянул вниз, с усмешкой говоря:
– Не беспокойтесь… Самое обыкновенное дело… жизнь идет и разрушает старые постройки…
– Вы уверены… никого не задавило? – нервозно подергиваясь, спросил врач.
– Уверен, уверен! Вам бы холодненькой вод имей полечиться, а?
– Мне и так холодно… жить…
– Тогда влюбитесь… Это согревает…
Малинин мельком взглянул на него и, не сказав ни слова, стал тихо сдувать пепел с папиросы.
– Быть влюбленным – славно! – заговорил Шебуев негромко и глядя куда-то в глубь сада. – Сейчас – это захочется… улучшить себя… прибраться… нарядить душу во всё яркое… захочешь быть лучше всех людей для любимой женщины… всех умнее, всех сильнее… Славно!
– А потом праздничный костюм долой, и – бедная женщина вместо рыцаря увидит пред собой грубого виллана с претензиями владыки…
– Может, и увидит… Это уж ее дело… Захочет она – и праздничный костюм не износится во всю жизнь… Пусть только чинит вовремя, пусть не дает рыцарю обноситься и расстегнуться…
– Вы читали «Без догмата»? – спросил Малинин.
– Читал… Отвратительная книга! Вот где, батенька, гипертрофия интеллекта изображена во всей гнусности…
– Вы шутите? – с изумлением воскликнул врач.
