Максим Горький
О прозе
Щёку унтер дулом вздул.
Крестьянин, даже косноязычный, говоря о войне, о бое, никогда не скажет: «избой всемирный». И – никто никогда не ходил «в рогорогие кустарники, вереща пяткой».
Крайне интересны у Белого фамилии героев: Титилев, Гнидоедов, Посососов, Педерастов, Пепардина, Детородство, Психопержицкая, Барвинчинсинчик, Подподольник, Шибздик и т. д.
Из этого видно, что иногда набор «нелепых» слов Белого превращается в набор пошлейших. Возможно, что он этого не чувствует. Он – эстет и филолог, но – страдает глухотой к музыке языка и, в то же время, назойливым стремлением к механическому рифмачеству. Может быть – слишком смело и даже обидно назвать А. Белого глухим? Но ведь глухота не порок для математика, а Белый относится к музыке слова, как Сальери Пушкина относился к музыке Моцарта. Ему приписывается некоторыми литературоведами «музыкальность сказа», которая выражается им в таких формах, как, например: «Трески трестов о тресты под панцырем цифр; мир растрещина фронта, где армии – черни железного шлема – ор мора: в рой хлора, где дождиком бомб бьёт в броню поездов бомбомёт; и где в стали корсета одета – планета».
Андрей Белый называет это нагромождение слов – стихами. В старину такою рифмованною трухой угощали публику ярмарок «балаганные деды», из них особенно знаменит был Яков Мамонтов, но его «эзопова речь» всегда скрывала в себе бытовую сатиру и юмор. Трудно найти сатиру и юмор в таком, например, словесном хаосе:
«Очень немногие терпят стяжанье подтяжек с отбросом ноги, сбросы пепла в штаны, притыкание окурков, прожжение скатерти, ну и так далее, – то, без чего Никанору Ивановичу невозможно общение с застенчивым полом. И мало его он имел. Но в Ташкенте сходился с девицею без предрассудков – в штанах и в очках, – рассоряющей пепел себе на штаны; он на этом на всём собирался жениться; но раз доказала девица зависимость деторождения от фактора экономического; тогда с фырком ужасным поднялся на это на всё; с «извините пожалуйста» сел, грань увидя меж пеплом, очками, штанами – её и своими; с подъёрзом на цыпочках, чтоб не скрипеть сапожищем, ушёл: его ждали заканчивать спор. Человек с убеждением, – исчез он навеки. С немногими ладилось».
Смысл этого «описания» даже и опытному читателю не даётся без серьёзного усилия; нужно выпрямить искажённые слова, переставить их, и только тогда начинаешь догадываться, что хотел сказать автор. Читатель менее опытный, но всё-таки легко понимающий истерически путаные речи героев Достоевского и «эзопов язык» Салтыкова, едва ли поймёт старчески брюзгливую и явно раздражённую чем-то речь Белого.
Таковы его описания, а диалоги весьма похожи на бред. Вот – пример:
«Что временно – временно; помер – под номером; ванна – как манна.
– И Анна…
– Что?
– Павловна…
– Зря!
– Анна Павловна – тело, как я. Тут окачено, схвачено, слажено.
– Под простыню его, Павел!
Массажами глажено; выведено, как из ада.
– Прославил отчизну!
– А клизму?
– Не надо!
Сорочка, заплата, халат: шах и мат. Вата в глаз!..
– Раз?
– И – точка».
Прочитаешь эдакое, и – нужно сообразить, в чём дело? Если кто-то помер и его моют в ванне, то зачем же спрашивать: нужна ли покойнику клизма?
И предисловие к «Маскам» и весь текст этой книги вполне определённо говорят, что в лице Андрея Белого мы имеем писателя, который совершенно лишён сознания его ответственности пред читателем.
