Мария Свешникова
Артефакты
Камбэки
К своему греху я добиралась с грехом пополам, собрав, как бисер на леску, все пробки из-за дорожных работ. Город готовили к осени, как школьников к первому сентября.
Я расположилась в такси спереди, ибо сзади в потрепанных жизнью машинах меня укачивает. Таксист жаловался, что потеют стекла, и мне приходилось рукавом протирать тот островок стекла, что нужен для обзора бокового зеркала.
Более того, после обильных возлияний мне показалось очень романтичным завалиться к Романовичу без предупреждения. Тем более что он патологически игнорирует все входящие звонки, живя в режиме mute. По-хорошему нужно было заявиться в плаще и черном кружевном белье, а лучше вообще без, оставив на себе только чулки. Однако на деле на мне были лишь застиранный худи и драные джинсы. Чтобы хоть как-то напустить на себя флер femme fatale, я распустила волосы и потрясла копной, чем откровенно смутила водителя.
Вид у меня был растрепанный и осоловевший.
Я нарисовалась на пороге квартиры Романовича, закусив шнурок от капюшона и истошно моргая, чтобы протрезветь.
– Добрый вечер, однако! И че это мы тут делаем? – он открыл дверь, даже не посмотрев в глазок, но не был обескуражен, увидев меня в подпитии.
Я же чуть замешкалась и не сразу ответила, поскольку пока не была уверена в доброте этого вечера.
– Соскучилась, спалила дом, проходила мимо. Выбирай, что нравится.
С каждым высказанным слогом я сокращала расстояние, пока не поравнялась дыханием с Романовичем. Мне пришлось подняться на цыпочки, чтобы, не дожидаясь его ответа, скрепить молчание поцелуем. Привычно укусить за губу, схватить за горловину свитера и потянуть к себе.
Алек поддался, никакого сопротивления не оказал, и спустя пару минут я начала осторожно заталкивать его обратно в квартиру, но тут он меня огорошил:
– Прости, я не один.
Меня контузило сказанным будто обстрелом беспилотного бомбардировщика, но я собралась с силами и сделала вид, что меня подобные детали абсолютно не трогают, и при этом яро ощущала, как леденеет все внутри.
– Не один?
Я отпрянула, а Романович виновато тряхнул головой и скорчил мину.
– Сколько ты выпила? – расплылся он в полуулыбке, покусывая собственную губу.
– Достаточно, чтобы ни о чем не жалеть. Можешь сделать так, чтобы оно ушло?
– Оно? Ты даже не спросишь, он это ли она? – Романович принял мой вызов.
Я пожала плечами и, решив перестраховаться, заткнула Романовичу рот, чтобы тот не дай бог не обмолвился. Потому что, пока тебя не поставили перед фактом, в незнании, в иллюзиях ты свободен.
– Даю тебе десять минут!
Поднявшись на два пролета вверх, я обосновалась на массивном высоком подоконнике и закурила. Дым вырывался клубами, и достаточно быстро все обратилось сизой дымкой, создавая ощущение нереальности происходящего. В горле саднило от сигарет, пульсировало в висках – я жадно вдохнула ветер, налетавший порывами сквозь открытые ставни. Чтобы не распознать половую принадлежность гостя по походке, я вставила наушники и на полную громкость включила The Chemical Brothers. Смотрела, как ночь сползает на город и как лифт отражается в мутном, заляпанном краской стекле. Поехал куда-то вниз – наконец-то.
Романович подкрался со спины и положил подбородок мне на плечо. Он уткнулся мне носом в шею, его пальцы прокрались под майку, царапали ребра, просачивались к груди. Мы целовались так неистово, будто нам двадцать и мы пытаемся поставить мировой рекорд. Я обхватила его ногами, пытаясь вжать в себя, присвоить – наверное, это и есть безапелляционные аннексия и контрибуция. За моей спиной переливались электрическим светом башни бизнес-центра, эклектично дребезжали соседские стройки, взвывали разъяренные байкеры на железных конях и начинался ливень, своими шумом и пеленой застилавший нас одеялом от города грехов и соблазнов. Меня не пугало, что я скользила по подоконнику к пропасти, не чувствуя опоры за спиной – только руки Романовича. Изрядно осмелев после граппы, я откинулась назад – перекинулась сквозь оконный проем и ловила лицом слезы стихии. Москва истошно рыдала и хмурилась.
Романович засмеялся, притянул меня обратно и провел пальцами по мокрым щекам, убирая прилипшие к скулам пряди волос. Я запрыгнула к нему на руки, и, ни разу не оступившись, он отнес меня в квартиру.
Дальше прихожей мы не дошли. Попутно стряхивая с консоли всякий скарб, вроде обувной ложки, ключей и портмоне, он водрузил меня на нее и начал расстегивать джинсы. Рывком снимая худи, уронил лампу на пол. Я же, стягивая с него свитер, снесла копилку с мелочью – она разбилась, и монеты покатились врассыпную по коридору. В этом консонансе звуков громче всего было наше дыхание. Мне хотелось жадно выпить эту ночь до дна.
Откатившийся в угол светильник с абажуром набекрень подмигивал в такт нам. Разгромив полквартиры, обрастая занозами, мы перетекли на пол, так и не найдя в себе терпения дойти до кровати. Мы миксовали нежность с дерзостью, резкие движения с легкими прикосновениями, инь и ян, анима и анимус.
Когда все закончилось, Романович достал из холодильника бутылку воды и кинул мне. Он всегда давал мне пить первой и, лишь когда я ополовинивала бутылку, принимался сам. Минималистичные ходики, сделанные из допотопного дорожного знака, показывали три часа ночи.
– Сделать тебе яичницу? – Романович знал мою склонность к ночному обжорству и абсолютную неприспособленность к домашнему быту.
– Давай.
– А где Вл… – заикнулся Алек, разбивая яйца на сковородку, однако прикусил язык, видимо, передумал спрашивать и отправился к холодильнику, шуровать в поисках вина или пива.
За ту пару минут, что Алек шкварчал и шуршал на кухне, все вокруг размыло акварелью. От обилия выпитого включился режим сфумато: контуры предметов обмякли и растеклись. Да и сама я обмякла и растеклась нервной кляксой на диване Романовича. Почему-то только здесь я чувствовала себя как дома.
* * *
В квартире Романовича утро наступало скоропостижно и неистово. Сопротивляться ему было бесполезно: Романович так и не повесил шторы. Я совершила несколько провальных попыток отгородиться от солнца картинами и плакатами, но, кроме акта вандализма, это ни к чему путному не привело. Его раритетный постер с изображением Дэвида Боуи в эпоху Зигги Стардаста был порван по центру и восстановлению не подлежал.
Решив покаяться в содеянном, я нарыла свой телефон в сумке, чтобы позвонить отбывшему на съемки с рассветом Алеку, и обнаружила ответ от Алисы Величенко: «Отлично! Заказчик как раз вернулся в Москву и с радостью с вами встретится в среду, в 14:00, у себя в офисе по адресу: Смоленская площадь, д. 3. Вам удобно?».
Все было в этом ответе прекрасно, кроме среды.
Сотрудники информационных агентств чаще всего работают два через два. Плюс от недели к неделе меняются смены: есть ночные, за которые платят в два раза больше, утренние (с шести утра) с коэффициентом оплаты 1,5 и более-менее человеческие – с обеда до десяти вечера – безо всяких доплат и привилегий. На этой неделе я работала как белый человек, в самые низкооплачиваемые смены: во вторник, в среду и во все выходные в придачу.
Пытаться перенести встречу я сочла неоправданно рискованным, а потому решила прибегнуть к своему союзнику.
– Карин, ты не поверишь, они ответили! – радостно просопела я в телефонную трубку. – Назначили встречу в обед в Смоленском пассаже в среду! Это хорошая новость.
– Ну… – послышалось недовольное мычание басом, – я так понимаю, что без плохих новостей ни один наш разговор не обходится.
– Я работаю два через два и в среду заступаю на вахту ровно в обед. Шансов, что смогу отпроситься на час, минимум. У нас же декретная лихорадка. Ты сможешь меня подстраховать?
– Если сегодня не помру, то все смогу, – и она добавила: – Мне очень плохо после вчерашнего. Я только что в письме сотрудникам обозвала Мандельштама Иосифом, а Бродского – Осипом. Что-то еще объяснять нужно?
– Да. Почему ты пишешь сотрудникам письма о русских поэтах, когда занимаешься современной переводной литературой, например?
– У нас выездной корпоратив в Питере, в «Бродячей собаке», в середине октября. Я его организовываю. Хочешь – поехали!
– Хочу, конечно! – предложение было столь неожиданным, что я не могла не согласиться.
Карина всегда крайне ревностно относилась к своей жизни и не любила связывать и стыковать людей. У нее мухи и котлеты всегда были по разные стороны баррикад. Но, видимо, похмелье сбавило обороты ее бдительности.
– Билеты на «Сапсан» я тебе оплачу. Но командировочных не жди! – было слышно, как Карина активно стучит по клавиатуре.
– Пей, пожалуйста, почаще! Ты мне так нравишься в последние два дня!
– Не дождешься!
Повесив трубку, я блаженно улыбнулась. Романович и Карина снова присутствовали в моей жизни: и пускай с первым у нас очередное «непонятно что», а со второй мы играем в детективов, выслеживая покойника, все равно в моменте я была счастлива, как бы там ни было.
Решив сделать благое дело, я принялась убираться: набрала полный карман мелочи, убрала осколки, скотчем подпоясала светильник, выпрямив покосившийся абажур. Мне пришлось изрядно раскорячиться, чтобы достать из-под банкетки обувную ложку. И вместе с ней я обнаружила то, что заставило меня рассмеяться, а именно – блюдце с разводами высохшего молока.
Когда Алеку было лет на двенадцать меньше, если он вдруг не мог найти загранпаспорт или зачетку у себя в квартире, то шел на кухню, наливал в пиалу молока, клал рядом печенье. И оставлял домовому. Его так бабушка научила. Наутро все утерянное прекрасно находилось. Как вариант, потому что обычно терял он важные вещи на пьяную голову, а находил – на трезвую. И тот факт, что крошки от печенья и блюдце были под банкеткой, доказывал: Романович бо́льшую часть времени проводит один. И стало сразу неважно, кто накануне был у него дома, ведь пока этот дом был под охраной как минимум домового. А с ним я как-нибудь подружусь.
* * *
Еще где-то час я играла в сыщика: с чашкой кофе копалась в вещах Романовича, доставая с потаенных полок коробки – в одной из них наткнулась на CD-диски. Романович их не выбрасывал.
Нет, конечно, можно понять коллекционирование виниловых пластинок, даже если у тебя нет новомодного проигрывателя или на худой конец купленного на блошином рынке патефона. Как минимум это красиво. Ими можно украсить интерьер, а неугодные использовать для подачи сыра и закусок, если нагрянут гости.
Но зачем в эру iTunes и Apple music складировать CD-диски, когда даже у ноутбуков нет отверстия для их ввода, мне было непонятно. Спустя минут пять я это поняла и предалась отвратительной ностальгии.
Вспомнила конец девяностых. Заметенную снегом станцию метро «Багратионовская». Горбушку. С рядами, бесконечными, как восточный базар в Марракеше, рядами аудиовизуальных удовольствий.
Романович сохранил полную коллекцию сборников Café del Mar. Я перерыла все его ящики, пока не откопала плеер и даже спустилась за батарейками. Нежный гомогенный лаунж заполнил меня спокойствием и воспоминаниями, отодвинув все остальное на второй план.
На самом деле Café del Mar – не просто абстрактное кафе у любого моря. Это вполне конкретное питейное заведение на каменистом пляже в Испании, в местечке под названием Сан-Антонио-Абад (Sant Antoni de Portmany), открытое в 1980 году. Там красивые закаты, но грязная вода. Вкусная пинаколада, но неудобные белые деревянные стулья на веранде. Такой вот оксюморон, а не кафе у моря.
Мы были там с Алеком несколько лет назад. Правда, нам не повезло с погодой.
Но мы не расстроились, потому что никогда не относились к числу тех, кто ждет погоды у моря и благоденствия стихий…
* * *
Дома меня ждала удивительная приветственная картина в лице моих подруг. Настя жила у меня по случаю приезда из Дубая, но вот Карину я никак не ожидала увидеть, хотя она и обзавелась дубликатом моих ключей еще в далекой молодости на случай непредвиденных обстоятельств. И, видимо, они наконец случились.
Настя сидела на ковре в позе лотоса и медитировала под YouTube-канал йогина, а Карина систематически перерывала книжные полки и ящики стола.
– Искренне надеюсь, что это не то, что я думаю! – выпалила я с порога.
– И какие предположения, Ватсон? – поинтересовалась Карина, в то время как Настя, видимо, достигла дзена и вообще не заметила, что я вернулась.
– Вы решили, что меня угондошили. Ты перерываешь дом в поисках завещания, а Настя пытается выйти в астрал и узнать, куда я его спрятала. Ну логично же.
– Нет, я ищу экземпляр книги о Кире Макеевой. Он же у тебя остался? Я просто пять книжных объехала, нигде его нет, – тут она шмыгнула носом. – Почему от тебя воняет Романовичем? – как на допросе сыпала вопросами моя кровная сестра.
– Как ты догадалась, что от меня пахнет Романовичем?
– Потому что он последний человек на земле, который душится Aqua di Gio – этого не делают даже племена папуасов. Прошлый век. Интересно, у него дома запасы в чулане? Где он вообще их находит? Закупился перед школьным выпускным на всю оставшуюся жизнь?
– Я так понимаю, сказать, что я была в парфюмерном магазине и меня случайно оросили, не прокатит?
Карина не сдавалась и продолжала выгребать содержимое книжного шкафа на ковер.
– А зачем вы тогда расстались, если вам так хорошо вместе?
– Ты приехала мемуары искать – так ищи. Зачем они тебе, кстати, понадобились? – пыталась я включиться в происходящие события.
– Потому что, если я в среду поеду на встречу, то хочу хоть примерно понимать содержание. За фига тебе столько справочников фельдшера?
– Ну ты же знаешь, что я ипохондрик и люблю засыпать под медицинскую литературу! – Пока Карина увлеченно рыскала по шкафам, я наклонилась к плечу и принюхалась. Действительно пахнет Романовичем. Пометил. – А с Настей-то что? – я жестом показала в сторону гостиной.
– Йогой похмелье снимает, я ее выдернула с пьянки. Тебе, кстати, не кажется, что она стала пить с очень странными нерусскими людьми?
– Что за приступ национализма?
– Ну не, может, просто какие-то знакомые по работе – арабы, кто его знает. Тебе, кстати, консьерж передала какую-то почту – доставили курьером, когда дома никого не было.
Я лениво прокралась в прихожую, стараясь не потревожить Настю, и открыла черный матовый конверт без опознавательных знаков. Внутри было приглашение на выставку работ Киры Макеевой под названием «АRТЕФАКТЫ». Я остолбенела, но монотонно стучала ладошкой по стене, призывая Карину.
– Твою мать! Пошли! – Карина быстро сунула ноги в первые попавшиеся ей на глаза кроссовки и засеменила к лифту. Не дождавшись его прибытия, мы ринулись вниз пешком.
Оголтелой ватагой мы набросились на консьержа с вопросом, как конверт попал к ней в руки. Она служила в свое время в ВДВ, и глаз у нее был явно с алмазным напылением. Она мигом вспомнила, как накануне приходил мужчина. Дорого и хорошо одетый, он попросил положить письмо в почтовый ящик. Сказал, что в квартире никто не отвечает, а ему велели доставить.
Я достала телефон из кармана и начала листать сохраненные фотографии, на одной из них была фотография Марецкого со злосчастной кинки-вечеринки.
– Он?
– Он, – уверенно кивнула консьержка.
В этот момент последняя надежда на злую шутку судьбы и, как выразилась Карина, несуразное танго совпадений умирала. Макс Марецкий вопреки всем законам природы и логики жив. И, более того, он, как истина из X-Files, где-то рядом. Я посмотрела на Карину и расстегнула пуговицу у нее на рубашке.
– Так лучше! Двинули?
– Куда двинули? В дурку сдаваться, что нам призраки мерещатся? – открестилась она.
– Нет, в банк!
– Грабить? – судорожно полюбопытствовала Карина.
– Нет, изымать записи камеры видеонаблюдения.
Мне повезло, что соседняя от подъезда дверь – банк, снаружи увешанный камерами видеонаблюдения. Часто, когда я прогревала машину, видела, как охранники курят. Даже пару раз разболталась. Они все советовали мне, как и где чинить рулевую рейку.
Спустя тридцать минут околосветской беседы и бутылки дорогущего коньяка мы с Кариной увидели запись, на которой Марецкий подходит к дому.
– Живой, сволочь. Но, как ты правильно выразилась, заско…
– Заскорузлый! – изрекла я на выдохе.
– Именно такой, да, – согласилась она. – Слушай, а тебе не кажется странным, что он так оглядывается, как будто тут в первый раз. Вон! – почти закричала Карина. – Он по листку сверяется с адресом. Марецкий был у тебя сотни раз.
– И он знал код от домофона, – озвучила я еще одну догадку.
– Ну, код от домофона не так сложно забыть. Но вот то, как он двигается к подъезду. Неуверенно как-то, – не унималась она.
– Слушай, может, нам кажется уже, – перешептывались мы.
– Ага. Ты еще покрестись тут, чтобы больше казалось. Нет, странно это. Я, кстати, Насте пока ничего не рассказывала, – уведомила меня Карина. – Стойте! – выкрикнула она громогласно. – Можете увеличить вот этот кадр?
– Что ты там увидела? – я заметно побледнела на всякий случай.
– Да, вот тут, руку увеличивайте! Где он из машины выходит. Посмотри на брелоки! – Она достала ключи из кармана кардигана и начала тыкать мне в лицо. – «Месяц чистоты и душевного покоя», а у него «Год чистоты и душевного покоя». Это те брелоки, которые нам с Кирой выдавали в Группе анонимных наркоманов, куда нас направили после «Клиники Маршака». Их выдают за каждый месяц. Более того, у них разные цвета. Судя по цветам брелоков, он чист уже почти пять лет. Он лежал в клинике, понимаешь? Как и мы с Кирой, – в ужасе тараторила Карина.
– Да бред это все. Он бы лежал тогда с тобой. Да сколько я помню Макса, у него никогда не было таких брелоков. С чего ему вдруг начинать их носить? А это не могут быть Кирины брелоки? – пыталась я найти хоть какую-то ниточку, за которую зацепиться.
– Нет, Кира не могла быть чистой пять лет. Она умерла, когда и полугода не прошло. Даже если лежала до этого, все равно шесть лет назад у нее был срыв, и она никак пятилетнюю награду не получила бы, – рассуждала вслух Кар.
– Когда Кира только умерла, я же ездила под журналистским прикрытием в «Клинику Маршака». Ну, тебя пыталась понять, на чем ты сидела. Не верила я тогда в твою зависимость и рылась в картотеке. Там был только один файл на Киру Макееву.
– И что там было? – заметно понизила тональность разговора Карина.
– Ничего особенного: краткий анамнез, что употребляла. Про предыдущие ходки точно информации не находила, – я снова начала грызть шнурок от капюшона. – Погоди. А может быть такое, что она познакомилась с Максом в клинике, но намного раньше?
– И почему тогда той ходки нет в картотеке? – мы оказались в логическом тупике. Но тут Карину, как всегда, осенило: – Стой, ее муж бывший – Макеев же. Я помню, она говорила, что у нее своя фамилия была дурацкая, но она ее не поменяла, потому что лень было документы менять. А потом было что-то, связанное с картинами. И она чуть ли не перед разводом взяла фамилию мужа.
– Ладно, а как мы узнаем ее девичью фамилию? В Интернете про это есть?
– В Интернете нет, но там выложено много баз лохматого года, где по прописке можно найти. И если найдем в «торрентах» или даркнете старую базу БТИ, то дело в шляпе. Ты адрес помнишь Киры?
– Да, Староконюшенный, дом тридцать девять, квартира двадцать один.
– Мы гоняемся за призраками, – подытожила я разговор.
– Лучше пусть мы гоняемся за призраками, чем призраки гоняются за нами.
– Ты, конечно, можешь думать, что покончила с прошлым. Но далеко не факт, что прошлое покончило с тобой! – Карина нервной поступью вышла из банка и присела на резную ограду догорающей пышными амарантовыми соцветиями клумбы. – Сигареты есть?
Я протянула ей смятую пачку отсыревших сигарилл и опустилась на бордюр, не переставая теребить пуговицу на плаще, которая вскоре почти оторвалась и висела на растянутой крученой нитке.
– Докурим и домой, надо собирать вещи! – в моем голосе зазвучали трагические нотки. Я воспринимала грядущий переезд как пугающую неизбежность.
Перед тем как улететь во Франкфурт-на-Майне, Влад поставил мне условие: или я переезжаю в недра Садового кольца, тренирую по утрам кулинарные навыки и перенимаю его привычки, или исчезаю с горизонта и гордо ухожу в закат. Опции поторговаться и выиграть время в наличии не было.
Мы с Владом встречались уже два года – часто проводили выходные глубоко за городом в доме его родителей, где была дюжина комнат и по столько же ступенек в каждом пролете. Раз шесть мы играли в прятки, наперегонки бегали в баню, синхронно умилялись безвкусному фонтану во дворе каждое утро, трижды ходили за грибами, один раз нашли полпоганки и пять мухоморов. Такая летняя арифметика. Мы договорились, что осенью все будет иначе. У нас будут один дом и одно одеяло на двоих. Это казалось логичным, несмотря на то что диогеновское босячество было у меня в крови.
– Все-таки решилась? – придвинулась ко мне Карина и положила руку на плечо так, чтобы я могла затянуться.
– Вроде того, – я задрала голову и покосилась на дом, где прожила всю сознательную жизнь. Казалось, где-то возле окна спальни, выходящего на шумный проспект, пересеченный трамвайными рельсами, разорвался бризантный снаряд. Отступать было некуда.
– А как же Романович? Я просто всегда думала… Хотя ладно, наверное, сейчас это лишнее, – заикнулась Карина, но тут же решила соскочить с обсуждения, чтобы не сыпать соль на рану.
– Да уж договаривай, раз начала, – я решила, что поддержание душевного гомеостаза – не мой профиль.
– Ржать будешь, но мне всегда казалось, что вы будете вместе. Не, тип он жуликоватый, и я никогда ему не доверяла… Просто вы какие-то, – она сосредоточенно пыталась подобрать прилагательное, – одноволновые, что ли.
– А толку? Мы можем быть сколь угодно похожими, но Романович – это не про счастье. И не про нормальную жизнь.
– С каких пор в твоем лексиконе появилось слово «нормально»?
* * *
Слово «нормально» впервые замелькало в моей жизни на нашем первом свидании с Владом. После ночи, ставшей точкой бифуркации, где русло реки разделилось на два потока, мы проснулись. Каждый – отдельно. С желанием застрелиться – каждый по своим причинам. Я – как минимум от похмелья. И того факта, что я сама себя с той минуты считала нерукопожатным человеком. Температура на улице опустилась до минус тридцати, превратив город в промышленную морозильную камеру. Я попыталась открыть окно в режиме проветривания, чтобы покурить, но оно примерзло к раме. Мне пришлось по старинке забраться на разделочную поверхность кухонного гарнитура, захватив по дороге из холодильника бутылку нефильтрованного пива, сгорбатиться и выдыхать дым в бурчащую вытяжку. Это было впервые в жизни, когда я опохмелялась, подсознательно желая уйти на второй круг.
– Ты чего не спишь? – разобрала я в предрассветной глухоте сонный голос Влада.
– Сон алкоголика краток и тревожен, – я махнула головой в сторону холодильника. – Будешь?
– Угу, – промычал он, поднялся с дивана и нацепил на себя джинсы. Где-то с минуту Влад, прищурившись, осматривал содержимое холодильника, пока не вспомнил, зачем его открыл. Достал бутылку из мутного стекла, подошел ко мне и потянулся за зажигалкой, чтобы открыть, – пробка шумно отскочила в неизвестном направлении. Мы замерли, пытаясь понять, не разбудили ли мы Романовича.
– О чем думаешь? – пытался завести светскую беседу Влад, жадно глотая пиво.
– Ты знал, что муравьи никогда не спят? Крысы, если их пощекотать, смеются? А у страуса глаза больше по размеру, чем мозг?
– Какие факты из мира флоры и фауны. Рад, что не сломал сегодняшней ночью твою хрупкую женскую психику, – Влад взял стул и поставил его возле плиты, чтобы не кричать из другого конца комнаты, и достал из кармана электронную сигарету. – Пойдешь на свидание со мной?
– В смысле?
– Ну, в смысле нормально увидеться, поужинать там, по душам поговорить. Можем в кино сходить или в театр. Не знаю, что ты любишь.
– А не поздно как-то для первого свидания?
По сравнению с Романовичем Влад не отличался высоким ростом. Коренастый, приземистый, он ходил бесшумно и осторожно, его движения были плавными, легкими – никакой резкости и нервозности. Когда говорил, он часто морщил благородный лоб, очерченный теплыми волосами цвета тягучего гречишного меда. У него были родимое пятно в форме размытой кляксы на пояснице и дугообразный шрам от аппендицита.
А еще – взъерошенные лохматые брови и мутные, болотистые глаза разного цвета. С илом на дне. И, кажется, я в них нечаянно нырнула – как в лесной водоем посреди чащи, с ряской, кувшинками и вербейником.
– Поздно? Наоборот, в самый раз. Не надо манерничать, переживать, подгадывать момент. Все самое неловкое мы уже прошли, – Влад покрутил головой, чтобы размять шею. – Тебе так не кажется?
– А тебя не смущает тот факт, что мы с твоим вроде как другом… э-э-э… вроде как три дня назад расстались? – мне вдруг стало обидно за Романовича.
Я слабо могла себе представить, чтобы Настя или Линда позволили бы себе флирт с моим мужчиной. Другое дело, что и втянутыми в ля-мур-де-труа я тоже себе их нарисовать в воображении не смогла.
– По-моему, вы и вместе-то толком не были. Я бы на месте Романовича вчера вытолкал себя взашей, – путаный разговор приобретал драматичный окрас. – Бывшая – не бывшая, все равно бы не позволил. А этот как-то стерпел. И вон, спит младенческим сном, его даже угрызения совести не разбудили.
– А сам вчера зачем все это замутил, раз ты такой порядочный, с принципами? – лезла я на амбразуру.
– Все просто: ты мне понравилась. Вот я и решил спровоцировать Алека на хмельную голову. Если бы он уперся, набил бы мне морду, я бы сейчас сидел перед ним, каялся и извинялся, – мысли Влада звучали логично и отрезвляюще. – Тебе самой не обидно, что он за тебя не боролся?
– Да он, по ходу, вообще никогда за меня не боролся, – я склонила голову к коленям и констатировала прискорбный факт.
– Открою тебе тайну! Романович вообще по жизни никогда не боролся. Нет, он чего-то там воюет на работе, но в личном плане я ни разу не видел, чтобы он конкретно за кого-то впрягался. Хотя, может, тебе и нравится такое отношение, кто его знает, чего ты на самом деле хочешь.
– Я хочу на свидание с тобой. И вафельный стаканчик мороженого в ГУМе. Давай свалим, пока Алек не проснулся?
– Легко. Но можно последний вопрос? Ты точно уверена, что ты с ним рассталась?
– Теперь точно.
Купив в ближайшем супермаркете колу и жвачку, мы прыгнули в такси и отправились фотографировать пустынную Красную площадь. Редкие прохожие шастали по центру города короткими перебежками, почетный караул у Вечного огня стоял озябший и поникший, покрытый инеем. Мы забежали в магазин и купили теплые шапки, а после фотографировались на фоне храма Василия Блаженного. Никогда раньше я не видела свой город таким пустынным и брошенным. Никогда раньше я не ощущала себя нормальной.
Забурившись в уютное кафе, мы отогревались глинтвейном и рассказывали друг другу о детстве: дощатых домиках в садовых товариществах, дотошных учительницах русского и литературы, первой Fanta наперекор гастриту и мечтах стать кем-то большим и значимым, когда вырастем.
Влад родом из семьи потомственных дипломатов и до семи лет жил на Кубе, ближе к перестройке они вернулись – мама отправилась в МГИМО преподавать испанский, а отец стал советником министра.
Бо́льшую часть времени он проводил с бабушкой, Элеонорой Гавриловной, в подмосковной Немчиновке, прямо возле железнодорожной станции. Влад бегал встречать поезда, а точнее, маму, которая приезжала по средам и пятницам двухчасовым поездом. Автобусом добиралась от института до платформы Кунцево и прыгала в первую же электричку – привозила севрюгу горячего копчения, карбонад и жвачку. Шепотом просила Влада прятать упаковки от Элеоноры Гавриловны, чтобы не нагорело обоим: та была человеком скромным, экономным и жить на широкую ногу считала кощунственным по отношению к народу.
После Гаваны московские зимы казались Владу чем-то немыслимым и уникальным. Будучи метр с кепкой ростом, он часами разглядывал сосульки на крыше, первым бежал убирать снег с дорожки, с радостью орудовал дедовской лопатой, рисовал акварелью закаты и просил читать ему вслух «Остров сокровищ» Стивенсона.
Тогда Влад был уверен, что солнце живет за домом. Может, даже у соседей. Проныра Павлик, первый дружбан, не то что значки с изображением гербов и флагов (достались Владу по наследству от деда) тырил с улыбкой блаженного грешника, он и солнце вполне мог запихнуть в рюкзак и наперевес с днем ушагать прочь. Зимой Влад садился на жестяную скамейку, подложив под себя дедов растерзанный тулуп. В противном случае из кухонного окна, налитого сладко-маслянистой дымкой, появлялось суровое, но мягкое лицо бабушки и ее сжатый, испачканный мукой кулак. Она ужасалась советским реалиям и сетовала, что в местном магазине батоны не белые, а серые, поэтому, отмыв дочиста старую печь, взялась за исконно женское – печь хлеб и умиляться, как подрастает опара. От бабушкиных рук пахло сливочным маслом, изюмом и дрожжами. От волос – теплой древесиной. А если уткнуться в шею, вдруг доносился аромат духов «Ярославна». Теперь таких не сыскать.
Переминаясь на дедовском тулупе, Влад пытался понять, куда украдкой семенит солнце. И почему оно сбегает по своей дуге, а не просто скатывается вниз и пережидает ночь на дне моря или пожарного пруда в конце Бородинской улицы. Солнце никогда не зевало и морд не корчило, в отличие от луны, и, собираясь на боковую, всего лишь стыдливо краснело, распуская красноватый отблеск по всему небу и наливая им облака в темное – тучное, красочное, но такое сиюминутное.
Стоило Владу отвернуться и увидеть Павлика, гремящего какими-то жестяными склянками в сарае, как солнца уже и след простывал. Так – дымка на горизонте возле самого края земли и явно за пределами соседского участка. Влад рос в романтичном доперестроечном мире, а когда подул ветер перемен и развеял советские карточные домики, Влад уже слишком прочно верил в счастливый конец. Ну или в счастливую бесконечность. И это грело лучше пряного глинтвейна и оренбургского платка. Я правда поверила, что события роковой ночи мне просто померещились.
Происки ретроградного Меркурия, не более того.
* * *
Едва переступив порог, мы с Кариной обомлели: за час нашего отсутствия Настя так и не удосужилась сменить позу. Она согбенно восседала на ворсистом ковре грязно-малахитового цвета и издавала странное посвистывающее сопение. Подкравшись ближе, мы поняли, что она просто уснула сидя, ну или впала в анабиоз. Решили не будить. Потом, правда, сжалились и переложили ее на диван, накрыв пледом под мычание планшета «ом, нама, шивая».
