Марко Вовчок
Затейник

Полная версия

– Иди-ка лучше спать! – не без суровости произнес папаша.

– Нельзя, чтобы у всех были кони! – мягко и наставительно заметила сестрица и хотела взять его за руку.

Но он вырвал у нее свою руку. Темные глаза с тоскою перебегали по окружающим его лицам.

Ни одно не выражало сочувствия его желанью доставить и Федьке коня!

– Я хочу…

– Полно, полно! – произнес папаша тоном, не допускающим возражений.

– А когда он таков, – сказала бабушка, которую тоже несколько омрачило разочарованье, постигшее дедушку, – так мы отдадим его коня этому Федьке… А?

Лицо меньшого мгновенно озарилось, и темные глаза засияли, точно его вдруг навели на настоящую дорогу среди темного леса, где он мучительно блуждал.

Он протянул коня бабушке.

– Может, и бархатный кафтанчик тоже Федьке? – не без горечи заметил дедушка.

Он схватил со своих плеч бархатный кафтанчик и протянул его дедушке.

– Дедушкин-то подарок! – тихо вскрикнула старшая сестрица.

Старший братец только пожал плечами и улыбнулся, как бы желая сказать: «Чего ж вы от него хотите!»

– Пошлите Григорья за Федькой! – сказал дедушка.

С минуту длилось молчанье. Все ожидали раскаянья.

Раскаянья не было и признака!

– Ах, ты, затейник! – проговорила, наконец, бабушка. – Пойдем-ка чай пить…

– А?.

– Пойдем, пойдем…

Затейник громко заплакал.

– Приказываю тебе: утри глаза и иди за бабушкой! – сказал папаша.

– Перестань, – сказала старшая сестрица, – все на тебя смотрят…

– Если под Новый год отдать коня, то целый год будешь всех своих коней отдавать! – предостерегла средняя сестрица.

– Что тебе за дело до Федьки? – вмешался средний братец, ни за что не хотевший уступить сестрице поле красноречия.

– Если ты под Новый год будешь плакать о Федьке, – перебила средняя сестрица, – то целый год будешь о нем плакать!

Этот «глупый каприз», как называл папаша, привлек всех из столовой. Все окружили плачущего затейника, гладили его по голове, целовали, давали совет успокоиться, приводили разные назидательные примеры плачущих мальчиков.

Мамаша сказала:

– Не огорчай нас своими капризами и будь умницей, – отерла ему глаза и повела за чайный стол.

– А это показывает доброе сердце! – сказал один Рублев, усаживаясь в кресле и набирая себе печенья.

– Но служит, в то же время, и признаком увлекающегося характера, – сказал один Кредитов, наливая сливок в чай, – а увлечения…

– Воспитанье все это сгладит! – успокоительно заметил второй Рублев.

– А главное, жизнь покажет, что всему необходима своя мера! – заметил второй Кредитов.

– Все это пройдет! – говорил дедушка на другом конце стола. – Мало ли каких затей не бывает в ребячестве! Я вот, когда был таким, как он, залез раз в овин и не хотел оттуда выходить!

– В овин!

– Да, да, в овин, в копоть! А потом и прошло! Теперь уж не залезаю! Хе-хе-хе!

– На-ка тебе, затейник, кренделек! – сказала бабушка. – Что ж ты ничего не кушаешь?

Побледневшее лицо затейника все дрогнуло: он протянул руку за крендельком, как слепой.

Да он ничего и не видел перед собою, потому что из глаз у него неудержимо полились обильные слезы.

– Он просто нездоров, и его надо уложить спать! – сказал папаша.

И вывел затейника из комнаты.

III

Прошли годы…

В той же самой гостиной снова собрались дедушка и бабушка, папаша, и мамаша, дяденьки и тетеньки, братцы и сестрицы.

Хотя гостиная была так же парадна, даже еще параднее, потому что мебельная обивка была роскошнее прежней, появились по стенам фамильные портреты в золоченых рамах, и освещенье было блистательнее, но гостей никого не было, и собрались, очевидно, не для праздника.

На всех лицах лежал отпечаток огорченья или, по крайней мере, озабоченности и досады.

Что же возбуждало эти огорченья, озабоченность и досаду?

Все, казалось, благоденствовали по-прежнему.

Дедушка и бабушка все еще были щеголеватыми старичками. Они, можно сказать, сохранялись так же успешно, как сухие мхи в стеклянных ящичках, которые страстный ботаник осторожною рукой с любовью передвигает иногда с места на место. Видели вы эти мхи вчера и потом посмотрите на них двадцать лет спустя, они все те же на вид.

Конечно, без перемен нельзя. Случились перемены, но перемены, по-видимому, все благоприятные, ведущие к благосостоянию и благополучию.

Папаша и мамаша раздобрели, даже несколько поотекли, потому что теперь почти не ходят, а все ездят в карете. Тетеньки и дяденьки, хотя еще сохранили часть бывалой беспокойной юркости, но, по их движеньям, позам, тону разговора видно было, что уже они стремились на рысаках по гладким путям и дорогам победоносно крича всем спотыкающимся: «Поди! Поди!»

Старшая сестрица уже носит чепчики, и какие очаровательные фасоны она придумывала для этих чепчиков! И устраивает у себя вечера с танцами и пением, на которых бывают Рублевы и Кредитовы.

Старший братец – директор какого-то общества и задает обеды с осетрами больше себя ростом.

Средний братец при старшем – главным агентом его общества, а судя по тому, как пышно цветет нарядная средняя сестрица, есть полное основание надеяться, что и она не замедлит надеть очаровательного фасона чепчик и устроить у себя вечера с танцами и пением; только она, вероятно, кроме Рублевых и Кредитовых, пригласит еще и некоторых, имеющих известность, Безденежкиных, потому что любит новизну, разнообразие, контрасты, столкновения, всякий шум и гам.

Только меньшой неизвестно где.

Где затейник?

– Вы увидите, что он не придет! – говорит одна тетенька, которая терпеть не может, чтобы не приходили, когда она ждет.

– Я уверена, что придет! – возражает другая тетенька, которая, когда ждет, не допускает и возможности, чтобы кто-нибудь мог не прийти.

Несколько минут длится молчание.

– Он с малолетства был затейник! – задумчиво замечает, наконец, бабушка.

– Только эти затеи поопаснее прежних! – заметил один дяденька с глубокомысленным и решительным выражением большого, гладкого, как толока, лица.

– Заранее бы следовало принять меры, заранее!. – проговорил второй дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.

– Разве мы не принимали? – не без горечи возразил папаша. – Я употребил все средства и…

– И мы не можем упрекнуть себя в нерадении, – дополнила мамаша.

Старшая сестрица ничего не сказала, средняя тоже, но, глядя на них, с уверенностью можно было предположить, что первая тоже не могла упрекнуть себя в нерадении, а вторая, если и была виновата в нерадении, то уж никак не в сочувствии каким-нибудь затеям, исключая затей бально-романтических, – нисколько.

– Полно, полно горевать! – сказал дедушка. – Я все это устрою! Увидите!

– Как же Думаете устроить, папенька? – спросил дяденька с ласковыми, приветливыми глазами и мягким голосом.

– Побалую его чем-нибудь, – отвечал дедушка.

– То есть чем же чем-нибудь, папенька?

– Деньжонок дам!

– Помилуйте, папенька! Да это пагуба! – воскликнул дяденька с глубокомысленным большим лицом, у которого выступила густая краска на щеках при слове: «побалую». – Его следует проморить голодом, а не баловать!

– Да, мне тоже кажется… – начал папаша.