Майкл Кристи
Гринвуд

Полная версия

Настоящая жизнь

Он почувствовал облегчение, когда из трясины памяти его вытащил перестук воздушного компрессора, стоявшего около лесов метрах в трех справа от него. Устройство включилось, чтобы поднять давление в цилиндре. Это его агрегат – уверенность Лиама подтверждали царапины и вмятины на корпусе. «Но почему он здесь? – мелькнул в голове вопрос. – Я его сам сюда притащил?» Да. Он и его помощник Альварес утром принесли компрессор из микроавтобуса в дом. Где же тогда Альварес? Они разве не вместе установили здесь леса? Не вместе подложили резиновые прокладки под ножки, чтобы не поцарапать пол?

Когда компрессор выключился, Лиам бросил взгляд вверх вдоль лесов до самого потолка, который предстояло полностью обновить. Они с Альваресом меняли его отделку. Покрывавшим потолок тиковым шпонкам было всего десять лет, и состояние дерева было прекрасное, но они меняли входящие друг в друга шпонки на фирменные дощечки Лиама из восстановленного дерева. Можно себе представить, какими шуточками при этом обменивались плотники.

Каждую весну Лиам давал небольшое объявление в «Нью-Йоркер» – одно из тех странных, безвкусно оформленных объявлений, которые публикуют на последних страницах этого журнала:

ПОДРЯДЫ ГРИНВУДА:

ВОССТАНОВЛЕННОЕ ДЕРЕВО. АВТОРСКАЯ РАБОТА.

НАСТОЯЩАЯ ЖИЗНЬ.

Восьми маловразумительных слов было достаточно, чтобы его телефон звонил не смолкая. Он знал, что очень богатые люди готовы платить любые деньги за что-то, чего нет у других, например, чтобы их дома снаружи выглядели как космические корабли, а изнутри – как фабрики времен Великой депрессии. Независимо от того, что ими руководило, Лиам с удовольствием им в этом помогал, и восстановленное дерево стало его хлебом с маслом. Он не снимал пояс с инструментами 406 дней подряд и спал на тонком поролоновом матрасе в рабочем микроавтобусе. Машина стала ему домом, когда он потерял дом в районе Форт Грин после того, как на рынке недвижимости разразился кризис. Свою машину он парковал рядом с объектом, на котором работал. Вероятно, в этом сказалось его неустроенное детство в «вестфалии» Уиллоу. Сам Лиам был вполне доволен таким бродячим образом жизни, позволявшим ему меньше думать о прошлом. Да и плотницкое дело, связанное с необходимостью постоянно что-то замерять, забивать гвозди, пилить, шлифовать, а потом браться за следующую работу, оставляло совсем немного времени для назойливых воспоминаний. И это его вполне устраивало.

Дощечки из восстановленного дерева были аккуратно сложены у ближайшей стены, на них стояло его фирменное клеймо и был указан возраст дерева. Лиам хорошо помнил, как отдирал доски от старого сарая на ферме тетки его матери Темпл, расположенной неподалеку от городка Эстеван в Саскачеване, где еще мальчиком он как-то провел лето. У Темпл и ее спутника жизни детей не было, и, когда они умерли, Лиам получил в наследство их никчемный участок земли. Продать его он не смог, а на земле работать не хотел, поэтому с годами разобрал постройки на доски – и сам дом, и протянувшийся на километры забор, которые были восстановлены в 1935 году, после того, как во время пылевой бури их разрушил торнадо. За такой прекрасный материал он выставит хозяину этого дома, дальнему родственнику Рокфеллеров, счет на двадцать тысяч, и тот заплатит не моргнув глазом.

Только если он не придет в себя и не закончит работу, счет он никому не выставит. Слава богу, острая боль в копчике прошла, муть в голове стала рассеиваться, хоть ноги так и не слушались. Лиам принял ощущение покалывания в мышцах бедер за признак того, что приключившаяся с ним беда продлится недолго. Видать, у него трещина в копчике или, в худшем случае, перелом костей таза, что привело к защемлению нервов. Ему доводилось быть свидетелем как раз таких несчастий, случавшихся на работе с другими парнями.

Какое-то время он продолжал лежать на спине, пытаясь составить план дальнейших действий. Регулятор отопительной системы, прогревавшей бетонный пол, как обычно в межсезонье, был выставлен на минимальную температуру. Сам дом стоял на участке земли в пятьдесят акров в прибрежной полосе, на высоком утесе в трех милях от автомагистрали. Значит, почту, скорее всего, оставляли в придорожном почтовом ящике. Сам собой напрашивался вывод, что никто здесь в ближайшее время не объявится и не спасет его. Да, видимо, до весны сюда никто не заглянет. Лиам снова приподнял голову, оглядел помещение, задержав взгляд на большой куче обрезков, сваленных рядом с его торцовочной пилой «Деволт». Тут он вспомнил, что Альварес выглядел сегодня неважно, взгляд его глаз с паутиной красноватых сосудов был тяжелым и болезненным. И работал он спустя рукава – все его обрезки были не меньше доброй восьмой части дюйма, а то и больше. Он просто выкидывал на ветер отличную древесину, за которой приходилось таскаться в этот чертов Саскачеван. В наказание Лиам отослал Альвареса в микроавтобус до конца дня.

Когда ему в помощники требовался плотник, он давал бесплатное объявление в один еженедельник и связывался с тем малым, который присылал ему в ответ самое грубое и безграмотное электронное сообщение. Он нанимал алкашей, бывших преступников, наркоманов, ущербных на голову психов. Большинство из них не задерживались у него дольше нескольких недель – они исчезали, как только он им платил. Такого рода благотворительность при найме работников отчасти объяснялась унаследованным от Уиллоу стремлением хиппи творить добро, отчасти он был обязан этому Темпл, которая когда-то бесплатно кормила на ферме нищих. Иногда Лиаму казалось, что этим можно объяснить его стремление как-то искупить вину за бесцельно прожитые годы. Он сам не знал, помогает тем самым этим бедолагам или просто дает им деньги, чтобы они сами скорее довели себя до ручки. Но ему больше нравилась компания людей, жизнь которых медом не казалась. Они рассказывали ему много интересного и редко упрекали, что он сам испоганил себе жизнь.

Альварес был неплохим помощником, и они работали вместе уже месяцев шесть. Но он играл. Причем играл по телефону, что еще хуже, чем в казино, потому что телефон всегда был у него в кармане и постоянно вводил его в соблазн. Иногда Альварес уже в день зарплаты проигрывал всю получку в микроавтобусе еще до того, как Лиам привозил его к матери в Квинс. Значит, он сейчас ждал в машине, когда босс кончит работу и отвезет его домой. Поэтому теперь Лиаму надо было только выбраться из дома и по дороге доползти до машины. У него в бардачке лежал еще один телефон с оплаченной связью, которым он пользовался, когда ездил в Канаду. Вот и решение проблемы. Хоть он боялся, что при движении вернется ужасная острая боль и состояние может ухудшиться, выбора у него не оставалось.

Лиам сделал глубокий вдох, перевернулся на живот и, опираясь на локти, прополз несколько метров. Гвоздодер титанового молотка, который подарила ему Мина в самом начале их отношений, царапал бетон, ботинки со стальными мысками оттягивали ноги как пудовые гири. Тяжело дыша, он отстегнул рабочий пояс с инструментами, чтобы было легче двигаться, и нечаянно рассыпал паркетные гвозди, которые раскатились по полу. Он дал себе зарок обязательно их собрать, как только ноги придут в норму. Что бы с ним ни происходило, какой бы паршивой ни была жизнь, он всегда оставлял рабочее место в идеальном порядке.

Поскольку дом стоял на склоне невысокого утеса с видом на Атлантический океан, гостиная находилась ниже остальных помещений, и ему надо было подняться на два лестничных пролета по низким бетонным ступенькам. Всего их было двенадцать. Руки его ослабли еще раньше от того, что он весь день забивал гвозди в восстановленное деревянное покрытие на потолке, поэтому он с большим трудом поднялся на шесть ступенек. Он вспотел от усилий, ему очень хотелось пить. Водопровод наверняка был отключен, а если бы Лиам отважился спуститься в подвал и включить воду, то вряд ли смог бы оттуда выбраться. У него в машине всегда лежало несколько баночек энергетического напитка «Ред Булл». Он пил их штук по десять в день, потому что терпеть не мог черный кофе, а молоко его желудок не переваривал. То же самое было с Уиллоу, поэтому она сама выжимала соевое молоко и крошила в капустный салат козий сыр. Лиам пять лет крепко сидел на наркоте, потом подсел на эти нелепые, заряженные кофеином сахарные бомбы. Он так и не понял, было ли это благословением или проклятием, скорее всего, это зависело от дня недели. В группе анонимных наркоманов, куда он когда-то ходил, такие проявления вторичной зависимости встречались на каждом шагу. Большая часть бывших торчков курила не меньше пачки в день. Другие постоянно пили кофе, как авиадиспетчеры. Так как существовать вообще без зависимости они уже не могли, среди этих людей бытовало молчаливое согласие в том, что от таких менее пагубных пороков избавления не требовалось.

C грехом пополам Лиам прополз на локтях еще шесть ступенек и, вконец обессилев, упал на верхнюю лестничную площадку. Через некоторое время он приподнялся на одной руке, напряг спину и, потянувшись к ручке, отворил тяжелую стеклянную дверь. Кончалась осень, морозный воздух снаружи чуть не обжигал кожу. Было позже, чем ему казалось. Холодное солнце закатывалось за аккуратную рощицу вязов и магнолий, на равном расстоянии друг от друга умело посаженных вокруг дома дорогим ландшафтным дизайнером.

Лиам полз вдоль кирпичной дорожки, упираясь голыми локтями в морозный грунт. Когда он достиг вымощенной восьмигранными брусками цвета ржавчины подъездной дороги, стал виден его белый рабочий микроавтобус, припаркованный в тридцати с небольшим метрах около оборудованного под мастерскую сарая. Он позвал Альвареса, но дверцы машины остались закрытыми. Помощник, видимо, заснул. Хотя скорее играл по телефону, надев наушники.

Он оперся на руки, приподнялся, прикинул расстояние, которое ему предстояло проползти, и в отчаянии уткнулся лицом в холодную землю. Ему показалось, что у него в ломящих до одури плечах и зудящем позвоночнике именно теперь сосредоточилась усталость всех лет тяжкого труда, напряженной работы и трудной жизни, именно теперь все его беды и несчастья дали о себе знать. Еще никогда он не чувствовал себя таким изможденным. Внезапно он ощутил странную влажность в штанах, будто его там щекотала теплая струйка. Он повернулся на спину, протянул дрожащую руку вниз, под ремень, потом сунул ее в ширинку рабочих штанов «Кархарт». Пальцы стали влажными и теплыми, в нос ударил резкий запах мочи. Он не обмачивался с тех пор, как сидел на дюжине доз оксикодона в день и запивал их восемью банками пива «Лаки лагер».

Надо было продолжать двигаться, иначе его опять затянула бы трясина воспоминаний. Он снова перевернулся на живот и с мучительной болью пополз дальше как диверсант по земле, накрытой покрывалом промерзших листьев. Он всегда воспринимал собственное прошлое как прицеп, который приходилось тащить за собой по жизни, и нельзя было остановиться, потому что тогда этот прицеп наехал бы на него, сбил с ног и раздавил. Лиам полз, работая локтями так споро, как только мог, но чувствовал, что разум его мутится и дает сбои. Ползти быстрее он уже не мог при всем желании. У него не осталось выбора – прицеп памяти догнал его и переехал.

Мастер

Когда Лиаму исполнилось шестнадцать лет, Уиллоу повела его в настоящий ресторан, что случалось нечасто.

– Пришло время всерьез обсудить, кем ты собираешься стать, – сказала она. Сын тем временем бросал на нее скептические взгляды, отрываясь от бифштекса, который заказал только для того, чтобы ей досадить. – Ты ведь не хочешь, чтобы я вечно таскала тебя с собой, правда?

Мать всегда надеялась, что он станет художником, поэтом, воспевающим природу, или мистиком-хиппи, как тот мужчина с наивным взглядом, которого она в то время обхаживала. А может быть, он выберет стезю выдающегося ученого – профессора марксистской социологии или бородатого биолога и посвятит жизнь изучению деревьев. Но лучше всего, если он станет адвокатом, который будет истово, как цепной пес, защищать природу и бескорыстно бороться с компаниями, вырубающими леса, и нефтяными магнатами. Но Лиама никогда не волновали ни политика, ни искусство, ни абстрактные рассуждения. С ранних лет он восхищался тружениками, такими людьми, которые зарабатывают на жизнь собственным трудом, как его дед Харрис или Темпл, тетка Уиллоу. Назло матери Лиам нередко задумывался, не заняться ли ему лесозаготовками, хотя отлично знал, что теперь эту работу делают валочно-пакетирующие машины. Они сами могли сровнять с землей целый лес, и при этом человеку даже не надо было касаться древесной коры. Когда Лиам сказал ей, что хочет пойти работать подмастерьем к плотнику и собирается учиться в местном колледже, чтобы получить лицензию на самостоятельную работу, Уиллоу сразу как-то сникла, взгляд ее погас, и она попросила счет.

– Я только не понимаю, зачем тебе нужно косить под работягу, – сказала мать через пару месяцев, устроившись на ночь в микроавтобусе, когда Лиам при свете фонарика изучал местные строительные нормы и правила.

– Мне нужно работать, Уиллоу, – устало ответил он. – Я не собираюсь ни под кого косить.

– Работать можно по-разному, ты ведь знаешь, – продолжала она. – То, что я делаю, это тоже работа. Важная работа. Может быть, самая важная из всех.

– Если ты называешь работой лишение людей заработка, – бросил он, выключив фонарик, – тогда, конечно, у тебя работы по горло.

Когда Лиаму исполнилось восемнадцать, он получил лицензию, взял напрокат небольшой грузовик и открыл собственное дело по установке окон в крышах. Его работа сразу стала пользоваться огромным спросом. В течение года он вставлял такие окна по всей Британской Колумбии. Дело его разрослось, он стал нанимать людей, некоторые из них были в два раза старше него, покупал грузовики, устанавливал на них специальные сейфы для хранения лучшего немецкого электрооборудования. В двадцать два года он купил себе дом с пятью спальнями в Лэнгли – пригороде Ванкувера, понаделал в крыше окон, а на заднем дворе установил барбекю-жаровню величиной с гроб для взрослого человека.

Успеху Лиама, в частности, способствовало почти полное отсутствие конкурентов, потому что страховка окон в крышах была очень дорогой. Ведь со временем, если смотреть правде в глаза, все такие окна давали течь. За пару лет Лиам установил по всей провинции где-то около пятисот окон в крышах, и они уже начали или вскоре должны были начать пропускать воду. Тем не менее, один из уроков, которые дала ему Уиллоу, состоял в том, что он знал, как выходить сухим из воды, когда начинало пахнуть жареным, как бежать от неприятностей без оглядки. Однажды Лиам повредил мышцы плеча, но не захотел брать отгулы, чтобы как следует вылечиться. Один из плотников, с которым они долго работали, предложил ему таблетку оксикодона – он не раз получал на работе травмы и знал, что делать в таких случаях.

Наверное, это было еще одним проявлением темной стороны наследия Уиллоу – Лиама всегда одолевала неуемная тяга, непреодолимая предрасположенность к искусственному кайфу, но хуже было то, что эту потребность надо было регулярно удовлетворять. Сначала он это делал с помощью сладких газированных напитков, которые мать запрещала пить, и ему приходилось их воровать на бензоколонках, где они с Уиллоу останавливались заправиться. Потом он тайком их потягивал, когда она вела машину. Следующим шагом в этом направлении была ее травка. Она сама стала предлагать покурить, когда ему стукнуло тринадцать и он до этого дозрел. Немного позже – правда, ненадолго – к этому добавились обычные сигареты и выпивка; к одному и другому она относилась неодобрительно, однако сама прилично злоупотребляла. Но ничто не могло сравниться с восхитительным ощущением растворения в желудке оксикодона, когда по всему телу разливалось тепло, приносившее ему отпущение грехов, чувство успокоения и защищенности – такое чувство, с которым ничто не могло сравниться. Оно было сродни любви. Или тому, что имеют в виду, описывая это чувство, которое на самом деле никогда не возникает. Вскоре Лиам уже принимал по несколько таблеток в день и без всяких проблем работал по восемьдесят часов в неделю.

Но когда коллекторы страховщиков, в конце концов, его поймали, они отняли у него за неуплату дом, все его грузовики и инструменты. Как раз тогда Лиам быстро покатился по наклонной, его пагубное пристрастие вскоре пронеслось лесным пожаром по всем остававшимся сбережениям. После недолгой отсидки его доконали ломка и безденежье, и Лиам вернулся в материнскую «вестфалию». К этому времени Уиллоу было уже за шестьдесят. Теперь ее протестная деятельность проявлялась в менее агрессивной форме: она рассылала по почте листовки и вела активную переписку в Интернете. Она отвезла Лиама в одно из своих «волшебных угодий», где в первую неделю пребывания он глухо молчал от стыда. К счастью, она не заводила речь о пагубности рыночного капитализма и не пилила его за опрометчивый выбор профессии.

Чтобы как-то отвлечь сына от печальных мыслей, она ставила ему старые пластинки с записями стихов, начитанных заунывным мужским голосом.

– Это пластинки твоего деда, – как-то сказала она с несвойственной ей серьезностью. – Я их храню уже много лет, но не ставила тебе их в детстве. Думала, они тебе не понравятся.

Хоть смысл слов, произносимых чтецом, Лиам не вполне улавливал, ритмичная монотонность звуков голоса успокаивала его воспаленные нервы, и со временем состояние у него стало почти терпимым. Целый месяц он пил крапивный чай и соевое молоко Уиллоу, ел ее горох и вдыхал дым благовоний из сандалового дерева, слушал ее незамысловатую мудрость хиппи и пластинки с поэтическими записями. Но главным, что помогло ему снова стать самим собой, были долгие вечера, проведенные среди деревьев. Когда силы к нему вернулись, они с матерью отправились собирать лисички и, продав их, получили столько денег, что хватило на пару ботинок со стальными мысками и хорошую рулетку. В Ванкувере его взяли в бригаду строителей, которые делали фундаменты жилых зданий. Эта работа считалась унизительной, в среде плотников она нередко воспринималась как последний круг ада. Пять дней в неделю бригада барахталась в грязи, сколачивая молотками деревянные щиты, которые они вытаскивали, как только затвердевал бетон. Пальцы рук и ног у них были постоянно распухшими, как у детей, часами не вылезавших из ванны. И все это делалось ради того, чтобы воздвигнуть башню из стекла и бетона с тысячей дизайнерских клетушек, ни одну из которых Лиам никогда не смог бы купить.

Однако затаенная склонность его матери к роскоши не прошла для него бесследно. Парни из его бригады частенько насмехались над ним, когда Лиам приходил на стройку со своим ежедневным десятидолларовым сэндвичем: сыр бри в багете, купленном в шикарном бистро в центре города. Через какое-то время хозяин этого бистро проникся к нему симпатией и подрядил сделать там прилавок из восстановленного дерева. Лиам в панике отправился после работы в публичную библиотеку и проштудировал все книги по восстановлению и обработке древесины, которые нашел в фондах. Лучшие книги были написаны Джорджем Накашимой – мастером столярного ремесла, который вырос в лесах вокруг Спокана, где сам Лиам ребенком провел некоторое время. Он решил просто скопировать отдельные работы Накашимы и увлеченно взялся за дело. Начал он с того, что из парка Стэнли незаконно утащил в машине Уиллоу часть ствола перестойной пихты, поваленной ураганным ветром. Именно у Накашимы Лиам позаимствовал «книжный дизайн», при котором из двух последовательно отпиленных от одного ствола досок выпиливались почти одинаковые пластины, которые потом скреплялись боковыми планками в зеркальном отражении, что создавало чуть ли не сверхъестественный эффект разложенных страниц раскрытой книги.

После того как он соединил края планок, несколько раз обработал полученную инсталляцию тунговым маслом и нанес сверху два слоя полиуретанового лака, начала проявляться уникальная текстура дерева. Медово окрашенные частички искрились как живые, как маленькие солнечные системы, веками вмурованные в дерево и только теперь открывшиеся взору. Получилось произведение изысканной и вместе с тем поистине взрывной красоты. Хозяин бистро утверждал, что инсталляция удвоила его клиентуру. Кое-кто из авторитетов в мире дизайна вскоре обратил внимание на работу Лиама, увидев ее в Интернете, и уже через месяц у него была собственная квартира, он ушел из бригады строителей и все свое время стал уделять исключительно дизайнерской работе. Он переоформлял рестораны, пивные бары и кафе, украшал их изделиями из восстановленного дерева – старого, до времени позабытого, оставленного чахнуть и томиться без должного применения. Все доходы он клал на счет, к которому не имел доступа без подписи матери, и жестко подавлял любую возможность рецидива зависимости неустанным тяжелым трудом.

Вскоре он переехал в Нью-Йорк по приглашению группы инвесторов, которые хотели переделать популярное кафе в районе Парк-Слоуп. Как-то во время работы он случайно услышал разговор молодых парней, работавших в заведении. Они сетовали друг другу на большие долги по студенческим займам, распад музыкальных групп, бесполезные научные степени, неоплачиваемую практику. В двадцать восемь лет Лиам чувствовал себя древним старцем, каким-то мифическим канадским лесным существом, которое случайно забрело в огромный город. Работники кафе выглядели так, будто сошли со страниц романов Стейнбека: на них были старомодные парусиновые фартуки, холщовые рабочие рубахи, стоптанная обувь, а бороды пахли распрямителем для волос. Лиам их не осуждал. Времена были тяжелые. Не такими тяжелыми, как в тридцатые годы, когда тетка матери Темпл варила на ферме суп для нищих, но все равно жизнь была нелегкой даже в богатом Нью-Йорке. А в трудные времена, чтобы облегчить боль настоящего, в котором они обречены существовать, люди ищут утешения в других трудных временах, которые случались в прошлом или еще настанут в вымышленном загубленном будущем. Он не особо разбирался в таких вопросах, но ему казалось, что этим молодым людям достались лишь объедки со стола поколения Уиллоу. Если бы Лиам не был мастером своего дела и не родился Гринвудом, с древесным соком в жилах, он бы, наверное, стал таким же потерянным человеком, как они.

Когда работа в кафе была завершена, он договорился о создании нескольких столов для заседаний в стиле «книжного дизайна» для контор крупных компаний в Манхэттене, в частности «Холткорп», «Шелл» и «Вейерхаузер». Именно против этих корпораций Уиллоу боролась всю свою жизнь.

Он прожил в Нью-Йорке уже два года и ремонтировал в Бруклине пивной бар, отделывая его ценными породами дерева. Там он познакомился с Миной Бхаттачарьей, которая помогала советами по дизайну помещения хозяйке бара, своей давней приятельнице. Хоть их представили друг другу, каждый раз при виде Мины Лиам с головой уходил в работу и делал вид, что очень занят. В действительности Мина ему нравилась так, как раньше не нравилась ни одна девушка.

– Почему ты работаешь без рукавиц? – однажды спросила она его, когда Лиам склонился над циркулярным станком, готовясь сделать сложный распил. – А если, не дай бог, коснешься лезвия? Без пальцев ты не сможешь больше делать такие прекрасные вещи.

– Эта штука жрет рукавицы на завтрак, – ответил Лиам, указав на полотно пилы. – Рукавицы могут притупить бдительность, поэтому лучше работать без них. А еще мне нравится лучше чувствовать дерево.

На следующий день она пригласила его после работы на чашечку кофе. Они сидели рядом в битком набитом кафе за стойкой, которую Лиам когда-то сделал, но он не сказал ей об этом из-за присущей ему застенчивости. Впервые за несколько месяцев он сидел не в туалете, не за рулем и не под кайфом, а нормально, просто так.

– Я рада, что руки у тебя не поранены, – сказала Мина, как бы побуждая его обратить внимание на ее руки – такие же мозолистые и жилистые.

Она ему рассказала, что была первой скрипкой в симфоническом оркестре Лос-Анджелеса, что ее на шесть месяцев пригласили на концерты в Линкольн-центр. Она была умна, забавна и откровенна. Ее политические взгляды были вполне разумны, по крайней мере, основаны не на домыслах, а на фактах. Мина росла единственным ребенком амбициозных родителей в одном из пригородов Дели.

– Мне хотелось учиться играть на электрогитаре, а родителям нравилась виолончель, – с сожалением сказала она. – Мама решила, что компромиссом станет скрипка.

На следующие выходные Лиам пригласил Мину в Национальный музей естественной истории, чтобы посмотреть поперечный срез огромной секвойи, сделанный в лесу, где они с Уиллоу провели немало времени. Когда они ехали в метро, он впервые рассказал Мине о матери, стараясь представить ее действия в защиту природы так, будто они определялись не столько фанатизмом, сколько идеализмом, а недостаток внимания к родительским обязанностям объясняя скорее чудачеством, чем вредностью. В музее он расстроился, увидев, что секвойю покрыли лаком, – теперь они не могли ощущать острый запах дубильных веществ, естественным путем защищавших ценные породы дерева от гниения, о чем он ей рассказывал. Тем не менее, посещение музея произвело на Мину глубокое впечатление, и потом она впервые пригласила его к себе.

В следующие месяцы Лиам с Миной каждую неделю ездили за город искать для его работы древесину, которую можно было восстановить. Они платили фермерам за пострадавшие от времени и непогоды доски и бревна, потом грузили их в микроавтобус, а фермеры тем временем смотрели на них так, будто они сбежали из сумасшедшего дома. Поначалу она втянулась было в это занятие, орудовала гвоздодером и помогала Лиаму таскать штакетины старых заборов и куски развалившихся конюшен. Но после того, как Мина поранила большой палец и понадобилось делать ей прививку от столбняка, из-за чего чуть было не пришлось отменять концерт, она просто тихонько сидела где-нибудь в сторонке и смотрела, как он работает.

– Мне совсем не нравится выражение «восстановленное дерево», – как-то в субботу сказала она, когда они возвращались в город.

– Ну вот, снова-здорово, – бросил Лиам и коснулся ее колена, давая понять, что он так шутит.

– В таком случае напрашивается вопрос: восстановленное почему? Или, если говорить точнее, изъятое для восстановления у кого? Ответ простой: у людей, которые неправильно его используют. У бедняков. Людей, у которых нет вкуса. Людей, которые его не заслуживают.

«У таких людей, как я», – подумал Лиам, но ничего не сказал.

– Почему так получается, что богатые всегда хотят выкупить то немногое, что они позволили иметь бедным? Наверное, тем самым они напоминают всем, что на самом деле беднякам ничего не принадлежит?

Несмотря на такого рода резкие заявления, Мина во многом отличалась от Уиллоу. Ей были свойственны дисциплина, основательность, неторопливость и вдумчивость. Она обладала сдержанностью и во всем знала меру – никогда не позволяла себе выпить больше бокала белого вина, но даже такую малость она воспринимала чуть ли не как горькое пьянство. Лиаму нравилось, что, не успев сесть к нему в машину, она всегда подключала свой телефон к стереосистеме, и салон наполнялся звуками музыки. Вопреки классическому музыкальному образованию, в нерабочее время она терпеть не могла оркестровые произведения. Ей особенно нравилась музыка шестидесятых годов в стиле соул, и она громко пела, двигаясь в такт на сиденье рядом с ним. «Be My Baby», «Baby Love», «Baby I Need Your Loving». «Для женщины, которая откладывает материнство ради карьеры, в твоих любимых песнях подозрительно много детей», – подкалывал он Мину.

Именно во время таких поездок ему впервые пришла в голову мысль об открытии собственной мастерской где-нибудь на природе, подальше от города. Он мог бы там делать на заказ мебель по собственным проектам так же, как Джордж Накашима в Нью-Хоуп, штат Пенсильвания.

– Твои столы и прилавки восхитительны, Лиам, – сказала Мина, проведя рукой ему по затылку, когда он поделился с ней своими соображениями. – Я даже представить себе не могу чудеса, которые ты будешь творить, работая в собственной мастерской, и никакие наглые корпоративные оформители не будут заглядывать тебе через плечо.

Лиам был в восторге от неподдельного интереса, который Мина проявляла к его столярному искусству, как будто оба их ремесла имели равную культурную ценность. Его удивляло, что она считала свою игру на скрипке тяжким трудом, неукоснительно следуя безжалостному режиму репетиций, запрещавшему все, что мешало ей играть, включая неурочные встречи с ним. В результате все то время, когда он не работал, Лиаму очень хотелось проводить в ее компании.

Через шесть месяцев срок контракта Мины закончился, ей предстояло освободить квартиру и вернуться в Лос-Анджелес. Лиам, как и раньше, жил тогда в маленькой комнате над автомобильной мастерской в Краунт-Хайтс и не мог пригласить ее, пока она была в городе. Поэтому он собрал все свои сбережения и купил небольшой дом в перспективной части района Форт Грин. К счастью, Мина оценила этот широкий жест по достоинству и пообещала делить свое время между Лос-Анджелесом и Нью-Йорком.

Однако вскоре ее обязанности стали мешать ей приезжать так часто, как было задумано, и от половины времени, проводимого ими вместе, осталась только четверть. Лиам не чувствовал особой уверенности в себе, и ему казалось, что, поскольку она привыкла к престижным гостиницам и роскошным концертным залам, его дом ей не нравится. Поэтому после работы он занялся ремонтом, снял обшивку всех стен и покрыл их панелями из пихты и калифорнийского мамонтового дерева. Покупка одних только материалов почти удвоила его долги, и хотя Мина внешне восхитилась его работой, приезжать так часто, как он рассчитывал, не смогла. А когда она заключила договор на двухмесячные гастроли в Праге, Лиаму стало казаться, что он попал в какую-то пещеру без света и воздуха, и впервые за долгие годы ему отчаянно захотелось принять таблетку оксикодона.