Майкл Кристи
Гринвуд
В конце концов, она решила, что в эмоциональном отношении Харрис слишком ущербный, чтобы самому переписываться с братом. Поэтому он переложил эту задачу на ее плечи. Такой поступок отца был вполне в его стиле: он привык платить людям, чтобы они делали его грязную работу.
– Забери его сам, – ответила Уиллоу. – Он ведь твой брат.
Отец закрыл незрячие глаза и глубоко вздохнул, чтобы прийти в себя, – как страдающий морской болезнью человек, который пытается подавить накатывающий приступ тошноты.
– Я так думаю, твоя компания будет ему приятнее, чем моя, – спустя некоторое время приглушенно ответил он.
– У меня полно дел до конца лета, и прямо сейчас я занята деревьями, разве ты не видишь?
– Ну да, конечно, ты всегда носишься со своими деревьями, – проговорил Харрис, немного подняв голову, как будто и в самом деле мог видеть затейливую хвою стройных кедров и пихт высоко над ними. – Ты в них разбираешься даже лучше, чем я. К чему тогда тебе все эти проблемы? Главное, что тебе нужно, это получить диплом. Пойдешь работать в правительство. Будешь принимать политические решения, Уиллоу. Я знаю, ты считаешь это грязной работой, но что-то изменить на деле можно, только если держишь в руках подлинные рычаги власти.
Разве, удивилась Уиллоу, кто-то мог еще верить в старомодные политические перемены в такое время, как сейчас? Время, когда президент Соединенных Штатов врет как сивый мерин, дождь разъедает людям кожу, еда полна заразы, войны длятся вечно, а самых древних в мире живых существ валят, чтобы разделать на палочки для эскимо?
– Вся эта больная система, Харрис, бьется в агонии. И мне кажется, что те, кто держится за эти рычаги власти, станут первыми, кого эта система погубит.
– Знаешь, такие же разговоры люди вели и сорок лет назад, – Харрис небрежно махнул рукой. – И через сорок лет будут говорить то же самое, запомни мои слова. Время движется циклично. В итоге все возвращается на круги своя. Поживешь с мое – узнаешь сама.
Уиллоу почувствовала, как от его пренебрежительного жеста ее голос стал звучать тверже:
– То, что ты разрушил, папуля, не восстановится никогда.
При обычных обстоятельствах такое беспардонное оскорбление немедленно вызвало бы у него приступ гнева и привело к тому, что они перестали бы общаться еще на несколько лет. Но вместо этого он сморщил губы, щеки его покраснели, и, если бы перед ней стоял не Харрис Гринвуд, Уиллоу могла бы подумать, что эти слова его больно задели. Ничего не говоря, он повернулся и поковылял обратно к машине. Его неожиданная сдержанность в сочетании со старческой походкой вызвали в ней странное ощущение жалости.
– Харрис, а что я за это получу? – крикнула она ему вдогонку.
Отец остановился и повернулся к ней, глаза его сузились, на губах заиграла дьявольская ухмылка.
– А чего бы тебе хотелось?
Переговоры всегда были его родной стихией, единственной стихией, в которой до него можно было достучаться.
– Дарственную на остров Гринвуд, – ответила Уиллоу.
Харрис беззвучно усмехнулся. Потом, поняв, что она не шутит, нахмурил седые брови. Когда Уиллоу была девочкой, Харрис иногда соглашался взять ее на пару недель в уединенный домик на его частном острове, но только после долгих упорных уговоров и оказываемого всеми возможными способами отчаянного давления. Там они были только вдвоем – таков был уговор, – ни помощников, ни работников туда не брали. Каждый день они ходили гулять по девственному лесу, Уиллоу задирала голову, с удивлением глядя на гигантские деревья, а Харрис завороженно слушал пение птиц. По вечерам они говорили о ботанике, книгах и войне в Европе, а потом, перед тем, как отойти на боковую, слушали пластинки с записями стихов. За пределами своей конторы Харрис становился другим человеком. Он никогда не журил ее за слишком громкое чавканье за едой, никогда не читал ей нотации об исключительной важности промышленности, а иногда даже позволял себе пошутить. Тогда для нее такие поездки были самыми желанными событиями – единственной возможностью сбежать от гнетущего уныния их дома, где она медленно задыхалась, единственной возможностью увидеть, что, наконец, отец ее хоть в малой степени чем-то доволен.
Потом проходило расследование. В то время ей было одиннадцать лет, но она на всю жизнь запомнила закрытые сборища постоянно торчавших в доме судейских с прилизанными волосами, отца, который, закрыв глаза, что-то кричал в телефонную трубку. В итоге особая комиссия обвинила его в тайном сговоре с врагом, потому что накануне Второй мировой войны он продавал большие объемы древесины японцам. И дело здесь было не только в том, что большая часть его активов была изъята и поделена между его злейшими соперниками. Самым значительным поражением для отца стало то, что он вчистую лишился всех колоссальных прибылей, которые сулило участие в послевоенном восстановлении Европы. Именно тогда он и впрямь исчез: как будто в дополнение к потере зрения утратил собственную видимость, перестал занимать в этом мире подобающее ему место. Он стал призраком, бродившим по их дому, и больше никогда на острове Гринвуд они вместе не бывали. Если бы не конь и не письма от дяди, Уиллоу, наверное, умерла бы от тоски и одиночества.
– Я поражен твоей дерзостью, дочка, но должен признать, что остров и теперь еще представляет для меня определенную сентиментальную ценность, – сказал Харрис. – Он стал одним из нескольких небольших участков земли, которые мне позволили оставить эти жалкие трусы. А как тебе известно, мне было нелегко его приобрести. Чтобы его купить, мне пришлось положить на обе лопатки Джона Дэвисона Рокфеллера!
Об этой истории она раньше ничего не знала и потому не могла понять, то ли он шутит, то ли его разум катится по наклонной так же быстро, как и его тело.
– Так что подарить его я тебе не могу, – продолжал Харрис, – но что ты скажешь, если я предложу тебе бывать там столько, сколько тебе заблагорассудится?
Рассчитывать выторговать у Харриса Гринвуда хоть кусок земли, особенно такой, на которой растет девственный лес, было несбыточной мечтой. Поскольку Уиллоу была несговорчивой и непочтительной дочерью, источником его огорчений и разочарований, отец еще несколько лет назад сказал ей, что вычеркнул ее из завещания. Так что эта небольшая уступка была лучше, чем ничего. Кроме того, остров был очень удобным местом, чтобы скрываться от полицейских.
– Хорошо, – согласилась Уиллоу, подошла к отцу и пожала ему руку.
И только спустя несколько часов, когда она готовила себе на газовой горелке немудреный обед, до нее дошло, что совсем недавно она стала свидетелем настоящего чуда: они с отцом смогли о чем-то договориться.
Рад тебя видеть
В мыслях она всегда рисовала себе дядю как высохшего, трясущегося старика с бородой до колен. Кто еще, как не Рип ван Винкль, мог выйти к ней после тридцативосьмилетнего тюремного заключения? Но человек, появившийся два часа спустя из конвойного помещения – камеры со стенами зеленовато-мятного цвета, разделенной скрипучими дверями с большими заклепками, – очень ее удивил. Хоть Эверетт слегка прихрамывал на левую ногу, он был высок и плотно сбит, как ее отец. На нем были дешевые тренировочные штаны на резинке, тюремные кроссовки на липучках и безукоризненно белая футболка с короткими рукавами, на которой еще были заметны следы складок от упаковки. Его угловатое лицо, как это ни странно, можно было назвать красивым, черные с проседью волосы, цветом походившие на железную руду, были коротко острижены – теперь никто, кроме полицейских и лузеров, такую прическу не носил.
– Рад тебя видеть, Уиллоу, – сказал он, не отрывая взгляд от пола.
Она понимала, что после многих лет переписки ей следовало бы обнять дядю, но, несмотря на недавний приступ сентиментальности отца, Гринвуды были не из тех, кто привык обниматься. Поэтому она без особого энтузиазма пожала ему руку, как будто только что продала дяде машину.
– Давай-ка поскорее отваливать отсюда к чертовой матери.
Выслушав напутственные указания ответственного за освобождение тюремщика, они взяли дядину сумку и вышли на солнечный свет. Уиллоу была в восторге, что завершилось двухчасовое ожидание, она даже представить себе не могла, какие чувства должен был испытывать в этот момент Эверетт. Но, когда они шли к стоянке, его взгляд все так же был опущен, прикованный теперь к тротуару.
– Вот так машина, – произнес дядя, когда они поравнялись с ее «вестфалией». Бросив взгляд на сложенный брезент на крыше, он спросил: – Ты там можешь поставить палатку?
Уиллоу гордо кивнула:
– Я ее называю машиной отрыва. Она помогает мне быть ближе к природе.
– Такую же я мог бы использовать в мое время, – с грустью отозвался Эверетт.
– У нее утечка на выхлопе, поэтому на ходу приходится открывать все окна, чтобы голова не кружилась, но для меня это не проблема.
Они сели в машину, и Уиллоу рассказала дяде, как купила микроавтобус на деньги, заработанные за посадку деревьев на земле, где в двадцатые годы ее отец провел сплошную вырубку лесов. Упомянула она и о том, что с тех пор, как бросила университет, ни цента не взяла из его состояния, нажитого на разорении природы. Еще Уиллоу поведала Эверетту, что каждое лето одна проводит месяц в путешествиях по национальным паркам, навещает такие места, где никто не бывает, загорает на пляжах, о существовании которых никто даже не подозревает, плещется в горячих источниках, которые никто никогда не видел.
– Я там совсем одна, у меня с собой несколько пакетов риса, соевые бобы и горох, а еще спальный мешок и бескрайние леса Северной Америки, где я чувствую себя как в личной комнате отдыха.
– Здорово, должно быть, – откликнулся дядя без особого энтузиазма, давая понять, что он не особенно большой любитель отдыха на свежем воздухе.
– Ну, и куда мы едем? – спросила Уиллоу, когда двигатель, насилу прочихавшись, наконец завелся. Они с Харрисом не говорили о том, куда отвезти Эверетта после выхода из тюрьмы. Сам он теребил расшитый бисером чехол сиденья.
– Мне нужно кое-что сделать в Саскачеване, – слегка смутившись, ответил он. – Я собирался слетать туда на самолете.
Уиллоу покачала головой:
– Саскачеван отсюда недалеко. Ты бы лучше сел на поезд, который идет на восток.
Она готова была поклясться, что от этих слов дядю передернуло.
– На поездах я свое откатал, – буркнул он с непроницаемым выражением лица.
Она вспомнила, что как-то на Рождество отец, прилично перебрав саке, рассказывал, что в годы Великой депрессии Эверетт был бродягой, безбилетником, разъезжавшим на поездах, а до того – ветераном Первой мировой войны. Ей казалось, что все это происходило в доисторический период.
– Но перед тем, как я куда-то поеду, – добавил он, – мне надо отметиться в полицейском участке в Ванкувере.
– Имей в виду: когда на Ближнем Востоке разразился нефтяной кризис, билеты на самолет прилично подорожали.
– Ничего страшного, – ответил он. – Пока я был в тюрьме, мне там поручали кое-какую работу по плотницкой части. Я смастерил около десяти тысяч скворечников и полки для тюремной библиотеки. На этом мне удалось скопить немного денег.
– Значит, едем в Ванкувер, – заявила Уиллоу не без доли смущения при мысли о возвращении в большой город, где она снова может привлечь к себе пристальное внимание правоохранительных органов.
Она закурила очередную ментоловую сигарету и не без труда вывела «вестфалию» с тюремной стоянки. Где-то в глубине сознания ее не оставляли мысли о зловещем черном седане, следовавшем за ней по пятам.
А в эти годы…
Как правило, поселившийся внутри Уиллоу защитник природы с отвращением относился к удовольствию, которое она испытывала от вождения машины, к радости, которую ей доставляло это действие, так сильно загрязняющее биосферу. Но в тот день езда была ей в тягость. Она привыкла ездить одна, и ей не было легче от того, что тюремное заключение, как она считала, притупило стремление Эверетта к общению, которое он выказывал в письмах. Дядя был очень напряжен, слишком любезен и все время избегал смотреть ей в глаза. Ей казалось, что во плоти ее загадочный дядя, преступивший закон, был подарком под стать ее отцу. После нескольких часов езды в молчании веки Уиллоу отяжелели, ее стало клонить в сон. Эверетт тем временем удивленно всматривался в проносившиеся мимо пейзажи, как новичок, только что подсевший на иглу. Тут она вспомнила про амфетамин в бардачке, оставшийся от последней, порочной недели, проведенной с Мудрецом. Чтобы как-то взбодриться и компенсировать молчание дяди, она тайком взяла пару таблеток.
– Спасибо, что приехала за мной, – в конце концов сказал Эверетт еще где-то через час езды. Все это время Уиллоу одну за другой курила свои ментоловые сигареты, через каждые несколько секунд поглядывая воспаленными от дыма глазами в зеркало заднего вида, чтобы проверить, не преследует ли их черный седан. – Я так и не научился водить машину.
– Не стоит благодарности, – ответила она, стараясь не скрипеть зубами.
– Так как там дела у старины Харриса?
– Вообще-то мы с ним общаемся нечасто, – ответила племянница и во второй раз задумалась о невероятной сентиментальности отца во время их последней встречи. – С ним все в порядке, мне кажется. Правда, после выхода на пенсию он стал понемногу сдавать. По крайней мере, все рабочее время больше не занимается вырубкой лесов. Теперь ему больше нравится слушать пение птиц.
– А что этот его приятель? Как там его – Фини?
Ей показалось, что в вопросе заключался какой-то скрытый смысл, которого она не могла уловить, но само это имя ничего ей не говорило.
– Наверное, это было еще до меня, – ответила Уиллоу. – Приятелей Харрис особо не жаловал, он предпочитал помощников. Им гораздо легче приказывать.
Ее ответ опечалил дядю, взгляд его затуманился, и какое-то время он хранил молчание.
– По крайней мере, у него есть ты, – сказал он позже.
Она горько усмехнулась:
– Мне кажется, я для него скорее головная боль, чем что-то другое, особенно с тех пор, как меня отчислили из его альмаматер.
Очень быстро и сбивчиво она рассказала ему о своем недолгом пребывании в Йельском университете – последней жертве, на которую она пошла ради того, чтобы завоевать расположение Харриса, но это оказалось в принципе невозможно. Поначалу ей нравились экскурсии в лесные чащи штатов Нью-Йорк и Мэн и занятия по «управлению лесами», но позже она поняла, что это образное выражение на деле означало лишь выявление тех деревьев, которые раньше других подлежат вырубке. В конце второго семестра под огромным каштаном, который рос рядом с церковью студенческого городка, она читала книжку под названием «Наша разграбленная планета», перевернувшую все ее представления о мире. В ней черным по белому описывались эксплуатация, бессмысленная расточительность, ущерб, наносимый земле и коренным народам, но хуже всего было то, что все эти преступления совершали такие люди, как она.
– И в ту же неделю я бросила университет и пошла сажать деревья, – закончила Уиллоу рассказ. – Я тебе не надоела своей болтовней?
– Вовсе нет, – отозвался дядя. – Я готов тебя слушать весь день напролет.
Когда они миновали раскинувшиеся за окнами луга и поднялись в долину, где росли высокие сосны, в зеркале заднего вида Уиллоу заметила темный седан. «Сколько времени он едет за нами?» – мелькнула в ее голове паническая мысль.
– Мне нужно по малой нужде, – сказала она и свернула на лесную дорогу, ощутив огромное облегчение после того, как неизвестная машина промчалась мимо по шоссе. Остановив микроавтобус на покрытой гравием стоянке неподалеку от горной речки с голубой водой, Уиллоу пошла в лес. Вернувшись, она увидела, что дядя медленно подошел к одинокому кипарису, склонившемуся к речному берегу, оперся рукой о ствол и сорвал несколько мелких молодых листочков с самых нижних веток. Он растер их в пальцах, поднес ладони к лицу и глубоко вдохнул запах. Это действо выглядело настолько интимным, что Уиллоу ощутила стыд, став ему свидетельницей. В каждой культуре есть мифы, связанные с деревьями: от широко распространенного образа древа жизни до чудовищных деревьев, пожирающих младенцев и пьющих человеческую кровь, деревьев шалунов и проказников и деревьев, исцеляющих больных, помнящих всякие истории или проклинающих врагов. Глядя на дядю, который пришел к ней из другого времени, она вспомнила о том, что деревья тоже способны возрождаться.
Когда Эверетт вернулся к машине – его мокрые от речной воды волосы были зачесаны назад, – она ощутила лимонный аромат соснового леса.
– Спасибо. Мне это было нужно, – сказал он, явно взбодрившись, и впервые взглянул ей прямо в глаза. Уиллоу вспомнила гнетущее ощущение, которое вызвали у нее сталь и бетон тюрьмы при полном отсутствии дерева. Надо полагать, проектировавшие ее архитекторы сделали так назло заключенным в отместку за их преступления. – Когда срок такой большой, они таскают тебя из одной тюрьмы в другую, – продолжал Эверетт, пока Уиллоу с опаской возвращалась из леса на шоссе, перед самым выездом на которое она внимательно посмотрела направо и налево, но черных машин не обнаружила. – Сначала я сидел в Стони Маунтин. Потом меня перевели в Кингстон Пен. Несколько лет в окошке камеры вообще никакой зелени не было. В другие времена оттуда виднелись несколько чахлых черных кленов по периметру двора. Однажды меня определили в камеру, окно которой выходило на юг, и из него была видна береза, ее кора закручивалась, будто кусочки пергамента. То были мои лучшие пять лет.
– Знаешь, когда я подрастала, твои письма были для меня очень важны, – призналась она. – Извини, что я так грубо оборвала нашу переписку и даже не поблагодарила тебя.
– Я всегда знал, что она должна прекратиться. Это я тебя должен благодарить. Даже не знаю, что бы я делал в первые годы заключения без твоих писем – я все время их ждал.
– Как тебе там пришлось? – спросила она и тут же об этом пожалела. Детский вопрос.
– Вроде как едешь в вагоне поезда, который никуда не идет, – ответил он. – И ты сидишь в нем иногда с самыми плохими, а иногда с самыми хорошими людьми, которых тебе довелось встретить в жизни. Так и едешь в никуда десятки лет.
– А моя самая долгая отсидка за незаконное проникновение на охраняемый лесной участок продолжалась меньше суток, но и этого мне хватило с лихвой, – сказала Уиллоу. Она задумалась над тем, сколько бы ей дали, если бы поймали за вывод из строя трех лесоповальных машин, каждая из которых стоила миллион долларов.
На губах Эверетта впервые с момента их встречи мелькнула улыбка.
– Ко всему можно привыкнуть, найти способы чем-то заняться. Меня упекли за решетку в то время, которое называют Великой депрессией. Но даже когда я научился читать, меня интересовали только романы, а на новости я не обращал внимания. Сейчас, когда я вышел, мне думается, настали совсем другие времена. Я пропустил что-нибудь важное?
– Биржевой крах снова наполовину обрушил инвестиции, – вспомнила Уиллоу. – Хотя, думаю, это было не так катастрофично, как в дни твоей молодости. Как я уже говорила, бывают перебои с газом, потому что цены на нефть подскочили до небес. В Орегоне ограничили скорость, чтобы экономить горючее.
Она прикурила очередную ментоловую сигарету и продолжила лекцию о тлетворном влиянии человеческой жадности и стремления к безудержному потреблению. Не забыла упомянуть и о том, как мать-природа мстит кислотными дождями, истощением природных ресурсов и превращением ранее плодородных земель в пустыни, добавив, что только ущерб, нанесенный природе во всемирном масштабе, в конечном итоге станет для людей уроком. Задумываясь над собственными словами, описывающими неизбежный конец мира, она пыталась сообразить, не слишком ли это жестоко для человека, который вновь обрел этот мир после стольких лет заключения.
– Но ведь за все это время были и хорошие годы, правда? – спросил Эверетт, дав ей выговориться до конца. – Не такие, как годы Второй мировой войны?
– Конечно, после нее какое-то время дела шли вполне прилично.
Он кивнул.
– Мне жаль, что я его пропустил. Нет, я не войну имею в виду, а время после ее окончания.
Не буду больше об этом говорить
На закате они снова свернули на проселочную дорогу, чтобы сделать остановку на ужин. Для успокоения постоянно урчащего желудка Уиллоу заварила на газовой горелке крапивный чай. Эверетт осторожно взял предложенную ею наполненную до краев глиняную чашку, как будто это был не чай, а жидкое золото. Она сама собирала крапиву в одном из своих тайных «угодий», надев перчатки из воловьей кожи. В чае было так много дубильных веществ и хлорофилла, что он казался жирным.
– Мне нравится простая еда, – сказала она позже, размешивая кунжутную пасту в горохе, который варила, перед тем, как положить ему полную ложку этого варева в миску с рисом. – Надеюсь, ты не возражаешь.
– Не могу себе представить такую еду, от которой я бы отказался, – ответил он и взял свою миску.
– Когда мы меньше зависим от промышленно произведенной еды и живем там, где еще не все подчинила себе цивилизация, – продолжая посасывать таблетки, Уиллоу процитировала мысль, почерпнутую из журнала «Каталог всей земли», – наши тела становятся бодрее. На нас нисходит безмятежность жизни в гармонии с ритмами Земли. Мы перестаем притеснять друг друга.
– Логично, – согласился дядя, вилкой отправляя в рот рис. Она так и не смогла сообразить, способен он на сарказм или нет.
На десерт Уиллоу предложила ему согретое соевое молоко с добавлением меда. Эверетт отхлебнул глоточек с явным одобрением, а она тем временем рассказывала о подробностях приготовления напитка: сначала варят соевые бобы, потом размешивают, протирают и образовавшуюся массу процеживают через холщовую тряпочку.
– Когда ты была еще совсем малышкой, с коровьим молоком у тебя уже были большие проблемы, – усмехнулся он, сделав еще один глоток. При воспоминании о прошлом голос его стал звучать теплее. – Я тебе обычно давал козье молоко, когда мог его достать. Но это молоко из соевых бобов отличная ему замена.
– Забавно. Харрис никогда мне не говорил, что ты нянчился со мной совсем маленькой. Когда именно это было?
– Ой, – вырвалось у Эверетта, который смущенно уткнулся в чашку. – У меня, наверно, все в голове перемешалось. Твой отец прав. Тогда меня рядом с тобой не было. Вся эта история с козьим молоком приключилась с ним, а он мне потом об этом рассказал.
Теплота в его словах о прошлом растрогала Уиллоу, пусть даже он все это выдумал. Харрис никогда не вспоминал о прошлом с такой теплотой, особенно когда речь заходила о ее раннем детстве.
Покончив с ужином, Эверетт не терпящим возражения тоном заявил, что вымоет посуду в небольшом тазике в микроавтобусе. Между тем последние розовато-оранжевые лучи солнца исчезали за горными вершинами.
– Почему ты выбрала такой образ жизни? – спросил Эверетт, занятый мытьем посуды. – Мне кажется, при желании ты могла бы жить по-другому.
– Я не круглый год живу в машине, – ответила она. – Раньше я зимовала в одном общежитии в Ванкувере, хотя теперь придется придумать что-то другое. А здесь, в лесу, мне все постоянно напоминает, что я не более важна, чем любое другое живое существо, и что главнейшая сила из всех – это природа.
Эверетт понимающе кивнул:
– В молодости у меня тоже не было своего угла. И близких людей не было.
– Ты знаешь, что раньше на планете было шесть триллионов деревьев? – озадачила она дядю вопросом. – А теперь осталось только три триллиона. Как долго, по-твоему, они еще будут существовать при таком темпе уничтожения? До того как они совсем исчезнут, мне больше хотелось бы быть на их стороне. Надеюсь, мне удастся спасти хоть сколько-то деревьев.
Когда он домыл посуду, уже стемнело. Но Уиллоу все еще была под кайфом и не могла заснуть. Поэтому она заявила, что им лучше ехать дальше. Ей очень хотелось как можно скорее попасть на остров Гринвуд – единственное место, где можно было не опасаться черных седанов, включая тот, который какое-то время ехал за ними по шоссе. Она прекрасно понимала, что, если наблюдение за ней составляло часть скоординированного расследования, таких седанов могло быть много. Уиллоу села за руль, и хотя движок завелся с пол-оборота, когда она включила фары, свет не зажегся. Она давно уже вставала и ложилась вместе с солнцем и ночью не ездила бог знает сколько времени. А вести машину по извилистым горным дорогам в безлунную ночь без света фар значило напрашиваться на верную гибель.
– Тебе придется добраться туда, куда ты собрался, немного позже, – сказала она, объяснив, в каком положении они оказались.
– Меня это не беспокоит. Мы с временем достигли взаимопонимания, – ответил Эверетт, глядя на темневшие деревья. – Здесь прекрасное место, чтобы переночевать.
Когда Уиллоу ставила на крыше палатку, ее соски случайно потерлись о синтетическую ткань рубашки, которая показалась ей наждачной бумагой. Потом, переодевшись в лесу и надев ночную пижаму, в свете фонарика она разглядела на нижнем белье пятна крови. Вполне возможно, что месячные запаздывали, но календарями она не пользовалась, считая их неестественными изобретениями железнодорожных операторов и счетоводов. Она и в самом деле не нуждалась в календаре, чтобы обнаружить присутствие у себя в утробе другого существа – трепетного гостя из будущего. За тридцать девять лет жизни ее навещали восемь таких трепетных существ, которые вскоре покидали ее чрево с маточным кровотечением. Надолго они не задерживались – со всеми она расставалась в первый триместр. «И в тебя я особенно вкладываться не стану», – подумала она.
Вернувшись в машину, она увидела, что в тусклом свете лампочки Эверетт читает книгу.
– Что это там у тебя? – спросила она, раскладывая их постельные принадлежности.
Он показал ей обложку «Одиссеи».
– Я так часто брал ее в тюремной библиотеке, что библиотекарь позволил мне взять ее с собой. Мне нравятся книги о путешествиях. Особенно такие, в которых люди возвращаются домой. Их, наверно, пишут для заключенных.
Потом, когда она задергивала занавески, к горлу подкатил комок с привкусом гороха. Она высунула голову в проем раздвижной двери, и ее вырвало на гравий стоянки.
– Не беспокойся, это не еда, – откашлявшись, сказала она, когда к ней подошел Эверетт.
Уиллоу почистила зубы, затем на откидном столике скатала небольшую аккуратную самокрутку с дурью. Как она и рассчитывала, от дыма травки тошнота стала проходить, и просто по привычке она протянула самокрутку Эверетту, который удивил ее, не отказавшись затянуться.
– Я прекрасно высплюсь снаружи, если хочешь остаться в машине одна, – сказал он, выдохнув струю серебристого дыма и указав на раскладушку в задней части микроавтобуса.
– Так высоко в горах по ночам довольно холодно, – отозвалась Уиллоу. – Тебе будет лучше лечь здесь.
Она взобралась в палатку на крыше, выключила фонарик и стала слушать, как сквозь сетку от комаров дует ветер, пока окурок самокрутки не обжег ей пальцы. Травка всегда служила ей кратчайшим путем к достижению самого комфортного естественного состояния, лучшим способом постижения в великом космическом порядке вещей того места, которое она занимала по праву. Так она и лежала на крыше микроавтобуса, ощущая сворачивающиеся и растягивающиеся контуры времени, слушая великую симфонию травы, ветра и деревьев. Когда она уже начала засыпать, снизу донесся голос дяди:
– Много воды утекло с тех пор, когда я был вместе с человеком, который оставался со мной по собственной воле.
– Почему вы с отцом не разговариваете? – засыпая, спросила она.
Эверетт глубоко вздохнул.
– Харрис мне кое-что сделал, – ответил он. Голос его от травки осип, дядя явно был настроен на философский лад. – То, что он сделал, хорошим поступком назвать никак нельзя. Но я понимаю, почему он так поступил. Он защищал то, что ему было дорого. То, что в итоге он все равно потерял.
– Дай-ка я угадаю, что он защищал, – сказала она. – Наверное, то, что хранят в банке.
– Что-то в этом роде, – уклончиво произнес Эверетт.
– У Харриса есть талант разрушать все, к чему он прикасается. Достаточно взглянуть на гектары вырубленных лесов, от которых остались одни пеньки да кучи обрубленных веток. Но, должна тебе сказать, для него было очень важно, чтобы за тобой поехала я. Он мне за это предложил жить на острове Гринвуд сколько я захочу.
– Очень щедро с его стороны, – сказал дядя и добавил: – Место там замечательное.
– Ты там был?
– Нет, – ответил он. – Но мне рассказывали.
– Ну да, больше всего Харрис любит, чтобы делали то, что ему хочется. Он от этого чувствует себя всемогущим.
– Знаешь, поначалу я разволновался, когда узнал, что ты приедешь за мной. Я понятия не имел, что тебе говорить, как себя вести, – признался Эверетт, и голос его вдруг сорвался от нахлынувших чувств. – Но я тебе передать не могу, как это здорово. Просто видеть тебя. Так давно все это было! С тех пор ты так выросла и стала еще прекраснее, чем я себе тебя представлял, Под.
Уиллоу даже подскочила, ударившись головой об алюминиевую распорку палатки, – на мгновение у нее возникло какое-то более чем странное воспоминание.
– Как ты меня назвал?
– П-прекрасной? – заикаясь, спросил он. – Извини, я так сказал без задней мысли. Я долго ни с кем не разговаривал. А от этой твоей травки у меня голова кругом пошла.
– Да нет, что это за имя – Под?
– Ох, – разнервничался он, – это просто прозвище такое, я так тебя называл, когда ты была совсем крошка, такая потешная. Как пакетик маленький, полный жизни.
– А мне казалось, ты вообще со мной дела не имел, когда я была совсем маленькой, – холодно произнесла Уиллоу.
– Д-да, – снова стал заикаться он. – Верно.
На нее вдруг навалилась страшная усталость от прошедшего дня: гнетущей тюрьмы, неясного будущего, отказавших фар, мучительной тревоги из-за черного седана. И теперь ее окончательно доконали нелепые тюремные фантазии обкурившегося дяди о том, как он за ней ухаживал, когда она была еще совсем крошкой.
– Сделай одолжение, оставь свои прозвища при себе, – сказала Уиллоу, легла и удобно устроилась в спальном мешке. – Я сюда не развлекаться приехала, понял? Я уже давно не ребенок. И уж точно не чья-то любимая игрушка.
Последовало продолжительное молчание.
– Ты права, – ответил Эверетт так тихо, что она едва его услышала. – Ты не игрушка. Не буду больше об этом говорить. Спокойной ночи, Уиллоу.