Михаил Константинович Зарубин
Горький дым
Моя первая поездка в лес за дровами
В разных странах мира встречаются люди, которые верят, что в Сибири сплошные медведи. Бродят косяками едва не прямо по городским улицам. Не знаю, но по моим деревенским наблюдениям косолапые предпочитают проживать в лесу. И на глаза людям не попадаться. Потому встречи с ними – если это не специальная охота – большая была редкость во времена моего деревенского детства. А вот волки – другое дело. Они у нас коров запирали, в хлева наведывались. Это обычно зимой, когда в лесу голодно. А лес, то есть настоящая дремучая тайга, – рядом, за околицей. Было даже так: идешь по деревне, слышишь, собаки на истошный лай исходят. И тут же догадываешься: это ж волки рядом! Но никуда уже не деться: волки, лес и деревня – все рядом, и они, и мы – все по своим делам. И кто кого больше боится – неизвестно. Деревня зимой тех лет как продолжение тайги. Те же сугробы, темно, электричества не было. Некоторые окна чуть светятся – это керосинки. А в большинстве изб пораньше, едва стемнеет, ложились спать. Линию электропередачи тянули к нам, когда я уже уезжал из деревни (это была вторая половина 1960 года). До того электричество имелось только в Нижне-Илимске, где мы в школе учились. Так что волки были мне в диковинку. Но по-настоящему узнал их нрав, когда однажды едва не стал их добычей. А вышло так.
Заготовкой дров в деревне обычно занимались весной. После майских праздников деревня пустела – не заготовишь топливо, зимой замерзнешь. На выделенных делянках пилили сосны на чурки, кололи их пополам (это называлось «плашина»), потом складывали в поленницу. За лето они высыхали и как только выпадал снег, вывозили дрова. Это была обязанность мужиков. Но у нас в доме только мама, ей и приходилось заниматься этим нелегким дедом. Вместе с моими сестрами я был тут первым помощником. Конечно, валить деревья мне не доверяли, но рубить сучья, собирать и сжигать их, пилить хлысты на чурки и колоть на плашины – моя работа. К вечеру в глазах темно. Спасибо маме, держит меня крепко за руку и приговаривает, какой я у нее молодец. За дровами в лес мы ездили вместе с мамой: запрячь лошадь да по мягкому снежку проехать – одно удовольствие. Но мне очень хотелось съездить одному. Был уже большой, по моим понятиям. И однажды мне удалось уговорить мать.
Она проводила до околицы. Хоть и побаивалась за меня, но отпустила. Счастье было великое. Приехал к делянке. Сложил дрова, обвязал веревкой, специальным узлом закрепил для надежности. Все по-взрослому. Отправился в обратный путь. Один все делал, задержался, а лень зимний короткий. Быстро темнеть стало. И вдруг, когда подъезжал уже к деревне, лошадь забеспокоилась. Перешла на рысь. Сама, без команды. Попытался ее притормозить – ни в какую. Бежит все скорей. Смотрю по сторонам, вижу – собаки. Стоп, какие собаки? Им неоткуда тут взяться. Понял – волки! Схватился за облучок, кобыленка несется изо всех сил. Я держусь, чтобы не вылететь. Сани могут в любой момент перевернуться. К счастью, участок дороги был прямой, без поворотов, поляну подъемов и спусков. И вот вылетаем на Дальше деревня, дымком из труб уже пахнет. Волки остановились. А лошадь так до самой околицы деревни галопом и долетела. Встали. На лошадь смотреть страшно, бока ходуном ходят. Мама встретила оценить нас у околицы, все поняла, гладит мои руки, а я их не могу: пальцы не разгибаются, дыхание перехватило, только мычу и головой назад показываю. Отдышались вместе с лошадью, мать взяла ее узду и повела домой.
Так первый и последний раз я ездил за дровами.
Работа «по хозяйству»
В городе часто, Говорят: «Ребенка надо, Учить любви к труду». А в деревне такого, что-то не слышал. Не помню. В то же время я и мои сверстники, как наши родители и прародители – дети всех, надо полагать, поколений по этой цепочке, – начинали помогать «По хозяйству» с ранних лет. Так принято в деревне. Такой уклад жизни. И думаю, что не только в деревне сибирской. Сельского труду человека молча, учит любви сама природа. Он работает с ней, как с главным партнером. И даже не любви учит – это, по-моему, не то здесь слово – взаимопониманию.
Сколько лет прошло, а до сих пор помню: наступает июль, и у меня, у моих друзей-малолеток уже «руки чешутся». В начале июля сенокос. Не раньше – не позже. К этому времени в самый раз подрастала трава. Никто не заставлял нас, не гнал в поле. Просто все знали – срок пришел. Хочешь иметь в достатке корм для своей животины и колхозной, чтобы она в свою очередь исправно весь год кормила тебя – поспевай. Деревня в эти дни пустела. Взрослые – все на сенокос. И мы с ними. Потому что тоже уже не маленькие. Даже если бы не позвали, все равно пошли бы с ними.
Накануне формировались бригады по 10–15 постоянных косарей и подручных на одни и те же каждый год луга в Елань, на Дальнюю Туптаму, на Россоху Сенокос – дело исключительно мужское. Но в воскресные дни, да в хорошую погоду приезжали нам помогать наши мамы и сестры. Тоже никто их не собирали, не направлял. Телефонов и даже радио в нашей деревне тогда не было. Они сами знали: сено подсохнет, его надо сгребать.
Когда все эти люди работали на лугах, это был праздник. Так мне, во всяком случае, тогда это виделось. Зелень, вода, лес. Кони и растущий на глазах «зарод» – так у нас называют стог. Без отдыха весь световой день, остановка на скорый обед, снова покос, а иногда вдруг чья-то песня… Помню, успевал сделать столько, что удивлялся – неужели это я сделал?
Нам редко поручали косить. Это дело все же взрослых, уже сильных, выносливых мужиков. Лишь иногда кто-то из нашего младшего состава удостаивался такого доверия. А когда удостаивался, для избранника это был как бы урок мужского взросления и выполнялся, конечно же, с необыкновенным прилежанием. Потому у нас (да и не только, конечно, у нас) в деревне с детства все мужское сословие было научено косить. А основная наша работа (и моя в том числе) состояла в том, чтобы отвозить сено, огораживать стога, выполнять самые разные срочные задания. И все это происходило в местах такой красоты, какой я больше нигде не встречал, хотя довелось немало попутешествовать по свету. Конечно, воспоминания детства, молодости всегда окрашены в яркие краски, где бы наши лучшие годы ни проходили. Но, даже делая скидку на это, без всяких чрезмерных преувеличений я вправе утверждать: Сибирь – край сказочный. А наша деревня была примерно в его центре. Здесь континентальный климат. Зимой – стужа, летом – жара. И такие же яркие контрастные краски в природе во все времена года. Темно-зеленая до черноты с голубым небесным отливом на горизонте тайга. Тоном светлее тяжелые кроны ближних кедров и сосен, мохнатые елки, что смотрятся в свое отражение с берегов Илима, Россохи, Гутамы и других речек в их чистейшей воде. Сами эти речки – прозрачные и холоднеющие, с омутами и перекатами – пробивают дорогу к Ангаре между красно-бурых откосов и желтых песков пляжей. Как говорил тогда наш бригадир Василий Васильевич, который в войну много где побывал в Европе: «Краше наших мест не знаю. Вот если бы еще вот этой мошки не было, гнуса и слепней…
Сенокосные поля готовили еще первые переселенцы в голы начала освоения Сибири. Они основали здесь свои зимовья Погодаевых, Куклиных, Черемных, Кудриных… Можно перечислять почти все деревенские фамилии. В Сибири не было крепостничества, все вопросы решались на деревенской сходке. Покос – землю наделяли, ухаживай за ней, и это будут твои покосы. В собственность участки не давали, но крестьянин, как пользователь земли, мог ею сполна распоряжаться. Каждый луг имел своего хозяина и свое название. И в мои времена – что были у нас за луга! Ни кочек, ни ям, все чисто, трава, как нарисованная. Я ничего не говорил про эту красоту. Просто смотрел и, конечно, радовался. На то она нам и дана. И за этой красотой даже далеко не надо было холить, она начиналась за окнами нашего дома. Кроме колхоза, в котором все трудились, у каждой семьи имелся свой огород, свое хозяйство. У нас, к примеру, не самых обеспеченных, была корова, свинья, 10–15 кур. Некоторые держали коз. В огородах росли самые разные дары природы. Больше всего выращивали картошку, засыпали осенью ее в хранилище и за зиму все съедали.
Мы, конечно же, не столько любовались природой, сколько с ней постоянно работали. И если ее правильно понимали, она нас щедро вознаграждала. Не только своими продовольственными дарами. Я уверен, она еще и подспудно учила добру, учила, по выражению Солженицына, «жить не по лжи». Не случайно, думаю, ни один из моих сверстников не пошел по кривой дорожке. Это значит, что они оказались прилежными учениками на той нашей детской учебе с глазу на глаз с нашими благодатными полями, лесами и реками.
Кроме прочего, природа приучает живущего в ней человека думать о простых и естественных закономерностях и дарит ему уверенность в себе и спокойствие, когда он ее понимает. Деревенские люди потому так и простодушны, что постоянно имеют дело с ней. И труд их потому и считается самым здоровым, что ему сопутствует гораздо больший, чем в городской среде, психологический, а не только экологический комфорт.
Говорят, все от Бога. Сегодня у нас все верующие. Но меня учили другому, и мне трудно перестроиться. Только я точно знаю: есть святые вещи. Они внутри нас. И к ним надо прислушиваться.
Помню, мы с Володькой Анисимовым отправились к его отцу поздней осенью в Большую Елань – живописное место. Он там то ли охотился, то ли рыбачил. Но мы не мешали. Это был поход километров 20 в одну только сторону. Октябрь тогда уже наступил. Никаких слепней, мошки. Таежное царство, как оно есть без этих надоевших летающих гадов. И вот раннее утро. Стога. Я проснулся и вышел из зимовья. Скошенный луг. Тихая зеркальная речка. Оранжевое солнце встает. Довольно прохладно. И – хорошо. С чем это сравнить? Ни с чем. Не побоюсь показаться наивным и скажу, убежден: кто понимает, принимает такое как что-то свое, самое близкое, тот не может быть плохим человеком.
А как на сенокосе все спорилось! Одни делают копна, мы их на конях вывозим. Веревку затягиваем бастрючным узлом. Даже кони в том же ритме стремились не терять времени. А тот, на котором я работал, был уж очень исполнительный: как только слышал букву «р», сразу останавливался. Однажды верхом я только сказал напарнику: «Аполлинар, ты куда?» А конь встал как вкопанный, услышав букву «р». Причем дело было на полном скаку. Я кувырком вниз.
Была у нас еще работа «по хозяйству», необычная. Как только заканчивалась учеба в школе, мы отправлялись на заработки на кирпичный завод, который располагался на краю Нижне-Илимска, перед Красным Яром. Технология несложная. Мешалась глиняная масса, проволокой резалась по образцу, и после кирпичи отправляли на закалку. Мы таскали дрова к большим печам. Иногда даже ночами дежурили. Здесь получали наши первые заработанные деньги. Несли их в дом. На кирпичном заводе я начал работать лет с двенадцати, как остальные наши ребята. Никто нас на эти работы не гонял. Наоборот, утром мы с радостью шли на завод. Но какая здесь любовь к труду? Никакая. Деньги были нужны.
Вообще труд – любой, включая самый творческий – вовсе, по-моему, не нуждается в нашей любви. Он жив сознанием его необходимости, а когда требуется – интересом докопаться до решения какой-то сложной задачи и достоинством мастера, который не может свое дело сделать плохо. Вот без этого труд становится наказанием. В старину, говорят, даже было такое хитрое наказание – заставляли за некоторые провинности «толочь воду в ступе» – отсюда и пословица. Работа вроде «непыльная», а от нее, говорят, сходили с ума. А у нас было все в порядке: и в поле, и на заводе работали на себя. И там, и там – «по хозяйству».
Из ружья, как из пушки
Кто не видел зимним морозным и солнечным днем окруженную тайгой сибирскую деревню, тот ничего не видел. Конечно, у нас хорошо, как нигде, и летом, и в любое время года, но зимой – как в сказке. Когда слышу что-нибудь про «сказочный лес», сразу вспоминаю свои зимы детства. Расхожий этот образ придумал, по-моему, кто-то из обитателей наших мест: уж больно он точен, по моим воспоминаниям.
Первый снег обычно случался где-то в начале ноября. И сразу все вокруг начинало светиться – и днем и особенно в сумерках нашей не электрифицированной деревни. А когда выходил поутру из дома, ярко-белое покрывало уже голубело под ясным небом, искрилось разноцветными блестками в лучах рыжего солнца, встающего за лесом в снежных шапках. И начиналась пора наших зимних забав. (Были у всех, конечно, и дела: школа, помощь по хозяйству, но не о том сейчас речь.) Главные среди этих забав – лыжи и санки. У деревни «угор» – так назывался спуск к реке. На склоне, ведущем к нашей речке Илиму, – любимая трасса. Погодаевское ребячье население пропадало здесь всю зиму. Лыжи у нас были простенькие, крепления прямо на валенки, о лыжных ботинках только мечтали. Но я любил ходить на лыжах. Намечал какой-то ориентир и шел, стараясь проложить к нему прямую лыжню. Радовался, когда получалось, а потом гонял по ней. И после таких тренировок занимал призовые места на школьных соревнованиях.
Но была еще одна забава – тоже нами любимая, вообще популярная, – и не только среди детей, но и молодых парней. Это – сооружение снежных крепостей, а потом снежные баталии: одни свои укрепления обороняют, другие штурмуют. С обеих сторон применяется лишь самое ходовое и безопасное подручное «оружие» – снежки. Все бы ничего, только однажды нам с Виталькой Белобородовым в процессе фортификационного строительства захотелось, чтобы наша крепость по больше походила нате настоящие, о которых мы в книжках читали, И идею, вообще, осуществили. Но, как и что из этого вышло, запомнили потом на всю жизнь.
Дом Витальки был рядом с нашим, потому мы часто вместе придумывали себе разные игры. И однажды у него на огороде сложили из снежных блоков довольно высокую и просторную крепость с башенками, бойницами, тайными входами-выходами, замысловатыми переходами. Сделали все грамотно. Могу это подтвердить теперь, как строитель. Дождались, когда снег затвердел, из него можно было нарезать как бы кирпичные блоки. И возводили свои снежные неприступные стены по технологии, близкой к общестроительной. По сути, это был мой первый опыт освоения будущей профессии. О чем, конечно, тогда не подозревал. В мечтах видел себя то летчиком, то поэтом, то тем и другим одновременно.
Хороша получилась крепость. Помаялись с ней, но вышла, что надо. Мы оглядели ее и загордились. И тут – не помню точно, кому из нас, а может, обоим разом, – пришла блестящая идея. Вспомнили: в книжках, которые читали, рассказывалось, что после окончания строительства крепостей полагался церемониал их освящения выстрелом из пушки. В деревне с пушками было сложно, но за неимением их можно, решили, обойтись ружьем. У Витальки дома как раз висела на стене отцовская двустволка. Сойдет за пушку, выстрел из нее громкий. Спрашивать на то разрешения у Виталькиных родителей, рассудили, не стоит. Не поймут. А зарядить ружье сами умеем. Видели не раз. Где патроны лежат – тоже не секрет.
Пришли с ружьем в крепость. И тут вдруг оказалось, что бойницы у нас смотрят как раз в сторону дома. Стрелять туда нельзя. Слишком громкий звук от ружья, стекла в окнах звуковая волна может выбить – это мы сообразили. Случаи такие от ружейных охотничьих салютов по разным поводам в деревне были. Значит, поняли, стрелять можно только с противоположной стороны нашей крепости. Правда, там бойниц нет – глухая стена. Но она же снежная. Какие проблемы? Прямо дулом я протыкаю ее, мы замираем в положенной по ритуалу в таких торжественных случаях стойке «смирно», и я нажимаю на курок…
Выстрел был таким громким – громче, чем из пушки, – что на какие-то секунды я, по-моему, потерял сознание. А когда очнулся, увидел, что у меня в руках целый остался только ружейный приклад, а вся остальная часть двустволки превратилась в железные лохмотья. Физика – так обязательно все происходит, когда в ствол в момент выстрела попадает снег. Вот это мы не учли, когда осуществляли свою блестящую идею. Что нам и объяснили потом. А тогда мы стояли, оцепенев от неожиданности. Наконец, до нас дошло, что ружья больше нет и нам за это попадет. Витальке особенно: Он – в слезы. Что делать? Попробовали даже с перепугу приладить остатки двустволки на место, где висела. Нет, больно уж плоха. Сняли, куда-то спрятали. Предлагаю Витальке: скажи, что это я виноват, я все придумал. Но понимаю: отец у него сердитый, все равно его отлупит. Выручил нас старший брат Виталика. Выслушал «крепостную» историю, как-то подготовил родителей, и они оказались мудрее, чем мы думали: все поняли и больших разборок не затевали. Виталька примчался ко мне счастливый, я тоже был рад и за него и за себя. А необыкновенную свою крепость мы с того дня таки оставили без боя. Больше в нее даже не заглядывали. По весне она растаяла. Но так и осталась в памяти среди сказочных дней наших сибирских зим.
Из деревни в город – через реку
Райцентр Нижне-Илимск. что через речку от нашей деревни, казался нам, погодаевским, большим-пребольшим городом. Там было все для полноты жизни: две школы, три библиотеки, Дом культуры, больница, аптека, пекарня и чайная, баня и несколько магазинов. А главное, там было радио и электричество – диковинки не только для нашей, но и многих окрестных деревень. И еще там имелись необычно высокие, как они нам виделись, двухэтажные дома. Среди них особо выделялась построенная не без архитектурных затей начальная школа. Появилась она давным-давно благодаря еще капиталам купца Якова Черных. Светлая, просторная, с резными украшениями, она уже своим видом обещала: учиться – это интересно, это удовольствие. И, во всяком случае, для меня, оно так и было. У другой, средней школы, тоже двухэтажной, просторной и удобной, рассказывали нам, иная история. В некотором роде наша деревня была пригородом Нижне-Илимска. Только в школу и по другим делам у нас не ходили, а плавали на лодках – «шитиках». Мать так и спрашивала: «Ты из школы сегодня, когда приплыл?».
Мне нравилось это село-город. Блаженством было посидеть здесь в чайной, поесть макарон, попить чаю. А потом пройтись по улицам. Идешь, а по сторонам деревянные тротуары, мосточки через овражки. Красота!
Он был центром притяжения. Отсюда летали самолеты в Иркутск и другие населенные пункты Иркутской области. Летом по Илиму лошади тянули лодки-баркасы, они шли даже с низовья Ангары. Раза два, таким образом, я виделся со своим дедушкой Савелием и бабушкой Ульяной, которые жили в деревне Ката. Молодежь ехала сюда учиться. Средняя школа до 1950 года была единственной в районе.
Больше всего она и запомнилась. Мне повезло. Вспоминаю ее с чувством огромной благодарности. Всем, или почти всем, чего в жизни добился, я обязан нижне-илимской школе, ее учителям. Это была настоящая интеллигенция лучшего, старого закала. Помню наш школьный сад. За ним ухаживали все классы. Я даже посвящал этому стихи, они так и назывались: «Деревья школьного сада».
В эту школу ребята «плавали» не только из Погодаевой, но и из других дальних деревень. Из Игнатьева – это три километра. Из Черемнова – это еще дальше. И все пешком и вплавь.
Помню, как пришел в школу в день самого сильного мороза. Было несколько таких дней, и нам сказали, что пока не надо ходить на уроки. Прошло три дня. Вышел на улицу: вроде мороз спал. А может, мы просто к нему уже привыкли. Я домой: «Мама, пойду в школу?» – «Ну или», – говорит. А когда мороз, такой туман, что ничего не видно. Перебежал замерзшую речку и – школа. Там топили печь. Меня встретили с удивлением: «Миша, радио не слышал?» Оказывается, объявили еще раз, что школа закрыта из-за сильного мороза. (Потом узнал, что в тот день была рекордная температура – минус 56 градусов.) Меня посадили к печке. Я просидел полдня, погрелся и – домой.
Вспоминаю наводнение в Нижне-Илимске 1953 года. Это было что-то ужасное, почти все село затопило. Наша Погодаева было чуть-чуть повыше, и этого чуть-чуть хватило, чтобы нам белы избежать. А Нижнеилимск плавал.
Чем еще запомнился Нижнеилимск? Ну! Я же там впервые полетал на самолете. Был какой-то праздник, и нас, «мелких», катали на кукурузнике. Впервые смотрел на наши места из поднебесья. Нижнеилимске сопки плыли внизу, как декорации кукольного театра. Одна сторона у всех была снежно-белая, другая утыкана по белому елочками с булавку. В тот день я твердо и окончательно решил, что стану летчиком. А уж потом – поэтом.
Но стал строителем.
